Stand before the gates and watch necropolis
Empires come and go, we live forever
And eternity is in your hidden eyes

Эль плещется медом в губы, эль плещется в губы смолой, гарью, горечью - копотью. Сотни лет он не чувствует вкус. Но и с этим свыкся.
Они зовут его Суинни, за глаза выговаривают Безумный. Он бьет пивные стаканы об пол, о дощатый край стойки, о головы тех, кто не увернется вовремя. Он дерется и пьет. Хулиган и дурак, рыжий пьяница.

Женщин топит в горячности ласки, нежит ладонями, всегда чуть дрожащими. У него soldier's heart, - повторяют они и льнут к нему, тянутся. Сердце война, выведенного из строя. Раскрываются и топят стоны в подушку, он не позволит смотреть в лицо. Не для того, чтобы однажды могли увидеть костистые оглодыши перьев вдоль хребта. "И будешь ты как птица".

Лязг оружия не смолкает сотни, тысячу лет. Протяжный, призывный вой стали и выкрики павших, хищный крик поразивших их. Его руки дрожат, эль согревает глотку, грудину, но он ли туманит разум? Мэд играет в шута, в воротилу голов и шей.

Океан бьется волной о берег, голос океана старше той стали на поле битвы. Голос океана чист. Соль воды не способна лгать. Не несет с собой ни звон колокольный, ни шарканье ног под рясой, ни псалтырь, что никак не утонет. Голос его праматери, голос из глубин, из чрева темного, как жизнь и ее начало. Голос океана сначала только низкий, не стихающий рокот - не различить ни крика, ни слов.
Он бежит от него, вглубь - от воды, на материк, глубже в сердце штатов, в горы - прочь от воды. Дождь несет ему голос, капли, падающие на лицо, горчат привкусом крови. Крови тех, за кого не отняли кровь. За чью смерть не уплачен долг.

Пикап срезает заграждение моста и вылетает в воду. Нельзя было убирать руки с рычага передач. Нельзя было хвататься за голову, давить ладонями на виски, когда зов прошиб изнутри, выгнул в дугу позвоночник, заставив сгорбиться, захлебнуться. Прочь. Прочь от предначальной тьмы, той, что не отпустит, не пощадит, ибо ни пощада, ни жестокость ей не ведомы. "Погибнешь ты от копья"...так ли?
Ломает стекло в непроглядной толще воды. Давит легкие, ребра, так сладко ведь сделать вдох - сделать глоток воды.
Глубина ластится к нему, склизкой лаской обняв ступню, и он задыхается, рвется - выше, наверх, к поверхности. Тонкий шнурок с солнцем-монетой на шее оплетает горло, схлестывается удавкой. Впивается пальцами в него, силится снять, порвать узел, вырваться. Глоток воды, беспомощный, злой, пустеющий взгляд наверх - туда, где должен был показаться свет. Впервые за тысячу лет стихают все голоса, битва уходит дальше, эхом становится крик.

Ладонь он пробивает ключом зажигания. Кровь никак не напоит воду. В толще морской воды ключ впивается снова и снова.

The sun of Rome is set and our day is gone
A kiss, a taste of red from your open lips

Мужчина, рыжий, всклокоченный, три недели не брит. Сидит и смотрит на воду, будто чего-то ждет. Смотрит спокойно, не двигаясь с места, только оторванный край рукава рубахи наматывает на ладонь. Рана темная, не кровит.
Она не выходит из воды подобно дочери греческого бога. Нет ни пены морской, ни раковины жемчужной. Выползает как дитя, ослабшее, слепнущее от солнечного света.
Как дитя же он подхватывает ее и кутает в джинсовую ткань куртки. Укрывает худые плечи, светлую бледность ног. И прижимает крепче к себе, отдавая себе отчет в том, что тепло ее - человеческое. И скалится только в ответ на то, как, судорожно вздохнув, она еще сплевывает воду, пачкая влагой и солью его плечо.

Машину он угнал на парковке. В кабине все теплее, они отогреваются оба. Наступившая в его голове тишина впервые позволяет мыслить ясно, смотреть на девочку рядом в зеркало. Не медуза же, отчего не посмотреть в глаза.
- Бургер будешь?