Самое прекрасно что было в Дублине, сразу после досточтимого отеля, где были сплетни на любой вкус, это клуб Лилит. Люцифер обожал эту женщину, боготворил ее, считал самым совершенным, что создал когда-либо бог и самым безумным, потому что она была еще безумнее его самого.  Свободная, прекрасная, истинная дочь отца, истинная свободная дочь.

Ни до, ни после, он не встречал таких. Поэтому боготворил ее, потакал ей, восхвалял ее и приходил в гости, когда становилось невыносимо. Когда одиночество погружало в пучину отчаяния и хотелось кровавых пиршеств, а не тихой попойки среди своих. Он приходил к ней, когда разваливался на куски, когда его жизнь не подчинялась его же правилам, когда кто-то смел перечить ему, когда его планы рушились.

Он приходил в клуб, распахивал свои прожжённые и местами обугленные черные крылья, верный признак падшего, верный признак изгнанного и опускался возле нее на колеи, складывая на них свою голову.

Слишком тяжело было править адом, но еще тяжелее оказалось править адом на земле. Контролировать все ниточки, вовремя одергивать демонов, вовремя находить нужных людей, дружить с существами, о которых он и знать не должен был.

Люцифер приходил к ней, чтобы упасть еще ниже. Чтобы прекратить свой извечный кошмар.

- Они не слушают меня и не слышат. – Он шептал, уткнувшись в ее колени. И плевать ему было, что вокруг монстры, демоны, что вокруг существа, которые узнали его, которые опознали в нем князя тьмы, Денницу, Сына Зари, да кого угодно.

Плевать он хотел на то, что творилось вокруг, когда внутри бушевало отчаяние, отчаяние и боль.

- Они не слушают меня, Лилит, и творят такую ерунду, от которой нам всем будет не спастись. – Он шептал, уткнувшись ей носом в колени, говорил скорее для себя, чем для кого-то другого.

Он так отчаянно устал не верить тем, кого обожал. Он так отчаянно устал ждать ударов в спину и не только в спину от тех, с кем жил, кого любил. Кого по-прежнему любил. Он так отчаянно устал от самого себя. Сына Зари, который погас на сегодняшний вечер. Ни улыбок, ни тонкого юмора, ни ласковых взглядов. Все схлопнулось, чтобы дожить до утра.

В клубе весело, как бывает весело, когда вокруг льется свобода. В клубе полно гостей, как бывает тогда, когда место само по себе окупаемо, популярно. В клубе нет места тоски, но сегодня тот случай, когда тот, кто должен сиять краше всех, гаснет. Крылья стелятся по полу, сам он поверженный на полу.

Забавно. Наверное, отец предполагал, что гордыню можно сломить, но никогда не мог и предположить, чем именно ее можно сломить. Любовь оказалась болезненной штукой, от которой не вырваться, не выбраться, не уйти. Даже смерть не считается избавлением, ведь с каждой новой жизнью, воспоминаний о боли все больше.

- Я задумал такую глобальную вещь, буквально переворот мира с ног на голову. Но Лил, как это выполнить, когда тот кто нужен больше всего, должен стоять во главе, должен начать все это. А тот, за кем я ходил как привязанный, станет погибелью для всех нас. Это глупо, глупо сожалеть, я знаю, но так чертовски больно, Лил. Опять так четовски больно.

Сколько он себя помнил она всегда рядом, ее руки всегда ласковы, а слова всегда те, которые нужны, которые излечивают давно истерзанное нутро. Сколько он ее помнил, она всегда где-то рядом, невидимая, прекрасная, совершенная, его. Люцифер не помнит времен, когда не приходил к ней за утешением, не помнит времен, когда бы она отказалась от него. Наверное, хорошо, что он не помнит таких времен.

У него все ноет и тянет там, где-то внутри. Там, где отец научил его любит ближних своих, там, где он научился прикасаться к ним с благоговением, где-то глубоко внутри, где он остается прежним Самаэлем, ангелом господним, который больше никогда не вознесется. Не позволит себе вознестись наверх.

Как бы они не просили.

Как бы они не хотели этого.

Он утыкается в ее колени, вжимается лицом в нежную кожу, до черных кругов перед глазами жмурится, до черных пятен под веками закрывает глаза, стараясь перетерпеть. Стараясь собрать себя обратно. А крылья лежат, распластанные, разметанные, дымящиеся и черные, и он в силах убрать их, в силах сложить обратно, спрятать, закрыться, но не может, не сейчас.

Сейчас, когда душа нараспашку, когда он весь как на ладони. Когда он весь для нее. Сейчас он хочет быть здесь именно так, у ее ног, как полагается, как было бы, если бы мир повернулся вспять.

- Его признание. – Хрипит он, смыкая веки еще плотнее. – Его признание. Его покорность. Его слова о том, что он был не прав. Но зачем, зачем ты права. Зачем все это, если мы дети его, знаем, знаем наверняка, что ничего не получится! Ничего не выйдет. Но это неостановимо.

Она говорила и говорила, все те же слова, все те же переборы фактов. О братьях, о чувствах, о людях. Люцифер слушал, покорно ластясь к ее рукам, слушал то, что и без того знал наизусть, слушал и не мог остановиться, не мог перестать думать о том, что разрушил, что разрушит еще.

В его руках были такие тонкие нити, тонкие нити чужих желаний, чужих судеб и он тянул за них, не задумываясь, тянул за них, вслушиваясь в то, что творилось вокруг. Где-то вскрикнули, где-то застонали, желания набирали обороты, он больше не влиял, он ждал кульминации, когда все закончится, когда метания его собственной души закончится, когда он прекратит любить их так сильно, когда они наконец докажут ему, что стоит прекратить.

- Мне все еще кажется, что мы вместе. Все мы вместе, под крылом его, под рукой его. Все мы собраны, все мы созданы, чтобы любить. Тебе ли не знать, тебе ли не чувствовать. – Он потянулся, обвел рукой ее коленку, затянутую в кожаные ботфорты и улыбнулся. – Тебе ли не слышать их хриплые стоны и призывы к большему.

Люцифер запрокинул голову вглядываясь в ее глаза. Он обожал эту женщину, обожал всю до последнего пера, потому что знал ее. Потому что она знала его. И если она сожмет в руках его сердце, чтобы его остановить, она остановит и свое тоже.

Это не была любовь. Это было признание.

- Я, кажется, на этот раз влип сильнее, чем в предыдущие разы вместе взятые. Но, - он улыбнулся, горько и мрачно, - но в этот раз я в этом всем увязну не один. Да поможет мне всё, до чего я дотянусь при падении.

Его тянет к ней, тянет в моменты, когда все разрушено внутри, когда больше нечему собираться, когда он в очередной раз пал, пал и больше не может подняться. Его тянет сюда, к ней, в ее руки, к ее ногам, потому что она поймет. Потому что она молча поймет и примет.

Потому что она не осудит. Не будет хмурить брови, не станет учить жизни, не станет делать его другим, кем-то, кем он никогда не был. Архангел Самаэль, ангел, свет господень, проклятые имен, давно забытых времен. Люцифер, вот он кто, плоть от плоти его, плоть от его любви и раб его будущего.

Он жмется к ней, потому что больно. Потому что больно и плохо. А она такая светлая, как при создании, как при рождении, такая светлая, такая мягкая и теплая. Никто не видит в ней этого, никто не понимает этого, никто не говорит ей, что она прекрасна. Что он слеплена из самого лучшего, из самого чистого, из любви и свободы.

Лилит не демонесса, для Люцифера она свет. Она тот, кто поведет их чуть дальше, когда он больше не встанет. Для него она опора, для него она – это он, только с алыми, прекрасными алыми крыльями. И он у ее ног, потому что только здесь правильно, только здесь он на своем месте.

Он улыбается, заглядывая в ее глаза, она говорит такие правильные, такие нужные ему вещи. Говорит снова и снова, чтобы он, наверное, когда-нибудь их уже запомнил. Она говорит такие вещи, такие особенные, только для него.

- Я хочу еще большего, родная, я хочу невозможного. – Он жмется лицом к ее рукам и улыбается, теперь не так отчаянно, скорее устало. – Я хочу, чтобы они поняли где они и кто они есть на самом деле. Я хочу просветить их и в этом моя проблема, не так ли?

Он садится как полагается, Князю тьмы не стоит валятся в ногах, пусть даже это Лилит, единственная из женщин, которая может приблизиться к нему. Он садится, прячет крылья. Вот он, снова он Льюис Хэмилтон, таким, каким видит его пресса. Уложенные волосы, усмешка и руки даже не дрожат, увы и ах.

Он снова на месте, как было всегда.

Только Лилит знает, что за этой маской таится. Знает, насколько сильно за этой маской трещит все по швам и как тяжко каждый раз, из раза в раз собирать себя снова и снова. Собирать самому, как было, так и будет.

Он машет рукой, соглашаясь с заказом.

- Ну что ты дорогая, весь СБС пойдет со мной, если я решу, что время пришло и мы падаем. – Он улыбается. – Это давний план, несколько веков вынашивал его, несколько лет готовил почву, проверял готовы ли мы, будем ли мы готовы, и вот он, апофеоз. Наше время Лилит, наш выход.

Он смотрит как наливают коктейль, как девушка скользит между посетителями, гибкая, юная, похожая на свою стихию. Иногда Люцифер видит в них не людей, не оболочки, не что-то такое, непревзойденное, иногда он видит их суть и любуется. Как светом Лилит, как огнем этой девочки.

Он пьет залпом, плачем и смеется, пойло что надо, повторить бы. Но чуть позднее. Пока в голове не шумит, пока в голове нет посторонних мыслей, он здесь даже по делу.

- Моя дорогая, я говорю загадками, только потому, что, если я буду говорить прямо, мир полыхнет слишком рано, он еще не готов. Но, я думаю, мы все так думаем, не правда ли, - он тянется к ее руке, и крепко сжимает ее, - пора выбираться из тени. Пора доказывать миру, что мы правящая верхушка, а не кто-то другой. Пора смещать политику Михаила и разрушать СБС.

Люцифер почти шепчет, почти не способный проговорить это вслух. Он все еще надеется увидеть отца, доказать ему любовь, показать ему любовь – да. Но еще больше он надеется, что не придется больше прятаться, что больше не нужно будет скрываться. И если для этого, нужно будет уничтожить весь мир, он мог бы это сделать.