«Какая низко вы пали, мои сотворенные вроде как родственнички, — думает Змей. Одна мысль о «Совете Безопасности Существ» вызывает в ней нервное раздражение. — Какую безопасность они могут обеспечить? Да и кому нужно это? Лучше бы держались сами за себя, и не мешали жить и развлекаться другим».
Змей фыркает, сердито, как истеричный маленький ребенок, топая ногой. Каблук вонзается в бетонную поверхность парковки, отдаваясь болью в ноге. Змей сердито шипит, ненавидя в эту минуту Санай Оуэнс за слабость, за способность чувствовать боль, и за это, что новая оболочка низкая. Без каблуков Змей в среднем ниже почти половины девушек своего возраста, и это ей не нравится. Ей нравится смотреть на людей свысока. Хотя иногда она умудряется смотреть свысока, даже если сидит на диване, а собеседник стоит прямо перед ней.
История с СБС не то, чтобы лежит на поверхности, но двадцатилетняя Змейка умеет болтать с нужными людьми, находить старые знакомства и танцевать в руках податливых существ, нежно нашептывая им на ухо свои сокровенные вопросы. И уж точно способна понять, что фотографии существа, облетевшие половину телефонов студентов ее университета, попавший во все новостные сводки. Ее придурки-родители, обладающие склонностью к реалистичному восприятию ситуации, могли сколько угодно подбирать логичное объяснение мутациям, произошедшим с «бедным животным», и строить теории, что за чудовище могло быть способно на такое. У Змей на губах был ответ, но сказать его значило бы перестать быть на миг Санай Оуэнс, и снова стать Змеем.
А значит, пришлось молчать.
Потому что раскрыться она не готова.
Ожидание действует на нее плохо, но этот придурок постоянно опаздывает. Змей крутит головой из стороны в сторону, ища взглядом машину юноши. Вовремя же он ей попался. Маленькие канцелярские крысы, систематизирующие бумаги и порой мечтающие взглянуть одним глазком, преисполненные желания добиться успеха и знающие, что этого с ними не произойдет. Как легко они покупаются на песни про героизм. Как верят, смотря в широко раскрытые голубые непорочные глаза и слушая ее нежный шепот. Это желание стать героем она и нащупала, а дальше потребовалось лишь слегка надавить. После — лишь психология, ни капли магии, только убедить его, что он самый лучший, самый уникальный, и что вместе они смогут раскрыть это дело в два счета. А она ему поможет. Всем, чем сможет.
И сказать, что если у него это обнаружат, наказание будет несоразмерно преступлению. Поэтому она спрячет.
Ложь на лжи, но достичь своего иными способами невозможно.
Обмануть мужчину для Змей проще, чем женщину, особенно в этой оболочке. Впрочем, с женщинами у нее свои счеты, еще со времен Евы.
У нее не было сомнений в том, кто виноват, и кто мог быть столь безалаберным созданием, способным выбросить Василиска в центре города. Змей не сомневалась, виновен Люцифер. Впрочем, не идти в СБС со своими подозрениями, ни делиться ими с кем-то еще, не стоило. Обнаружить себя во имя всеобщего блага — слишком благородная цель для той, кто была создана Необходимым Злом. Она позже придумает, куда деть эти бумаги, потому что пока в плену лишь одного желания — завладеть ими.
Кто сказал, что само Искушение не может чего-то хотеть?
— Санни, — окликают ее со стороны красного кадиллака.
Змей мгновенно меняется: сбрасывает раздраженное лицо с нахмуренными бровями и плотно сжатыми губами, как старую кожу. Короткая синяя юбка в складку вздымается парусом, когда она поворачивается на звук голоса, одухотворенное лицо, наполненное радостью, настолько фальшиво, что не разглядеть его может лишь слепой. Юноша в кадиллаке не слеп, но одержим желанием получить в постель хорошенькую блондинку, и хочет, чтобы она смотрела на него именно так. Его похотливое желание пахнет гнилью, и от него по телу Змей пробегается дрожь, которую так просто принять за любовную лихорадку. Гниль — один из излюбленных ее запахов, и она не скрывает восторга на своем лице. Восторга не по юноше, само собой, а по запаху, исходящему от него. Она смотрит на него преданными влюбленными глазами, словно готовая подставить себя под вражеские пули, под возможный удар СБС, словно может отдать ради него жизнь.
И много ли нужно дураку, который жаждет быть обманутым?
— Любимый, — Змей устремляется к мужчине, открывает дверь и забирается на пассажирское сидение. — У тебя получилось? Я так беспокоилась…
Она поворачивается к нему лицом, якобы беспокоясь, касается плеча, облизывает пересохшие губы, обоняя ароматы его желаний. Желание получить ушло, растворилось, но после себя оставило привкус.
«Значит, исполнено», — думает Змей, заглядывая юноше в глаза и, не мигая, смотря на него так долго, что это выглядит почти неприлично.
Он улыбается и кивает. Змей склоняется к его губам, запечатлевая на них омерзительно-светлый поцелуй. Нежный, и зубы каждого находятся во рту, а не смыкаются на коже. Змей еле сдерживается, чтобы не поморщиться.
— Покажешь? — спрашивает она, заглядывая в зеленые глаза юноши.
Он колеблется, но меньше минуты, прежде чем папка перекочевывает в руки девушки.  Пересев на сидение, она раскрывает ее, пролистывая свежеотпечатанные страницы, морщится, натыкаясь взглядом на фотографии. Юноша рядом с ней беспокойно возится.
«Так и знала», — думает Змей, поднимая фотографию Василиска.
— Что теперь, Сани? — спрашивает ее юноша, обнимая за талию.
Змей скользит взглядом по изображению, сосредоточенная на фото, рассматривая и запоминая его целиком и полностью.
— Тебе нельзя идти за мной, — произносит Змей, пряча папку в сумку. — Они могут заподозрить.
Она не уточняет, кто именно «они», потому что как показывает ее практика, необходимые детали люди додумывают сами. Змей поднимает руку, прикрывая лицо, чтобы скрыть рвущуюся наружу улыбку, но срывающимся голосом шепчет:
— Поверить не могу, что иду на это ради тебя. Удивительно, на какие глупости женщины способны из-за любви.
«Например, отдать Плод, как та идиотка», — думает Змей, скрепляя желание юноши верить ей поцелуем.
Он хотел ей поверить, потому что хотел видеть в ней влюбленную, и это чистое желание любви бесит ароматом райских роз — куда более сильным, чем у цветов этого мира.
Осталось решить лишь вопрос, как избавиться от ненужного свидетеля. У Змей мало сил в этой оболочке, и она отчетливо осознает, что слабей большинства сотворенных. Убить существо сложней, чем убить человека. Впрочем, он ее сдаст. Вряд ли в его сердце есть благородство, да и не верит Змей в то, что один готов пожертвовать собой ради другого. Вся их любовь фальшивая насквозь, окутанная психологическими манипуляциями и ее силой.
— Что бы ты хотел больше всего на свете? — спрашивает Змей, смотря пустым взглядом вдаль.
— Уехать сейчас с тобой, — отвечает он ей.
Змей морщится — совсем не то. И времени разбираться с этим нет. Впрочем, что может он рассказать, оказавшись в руках своих бывших товарищей? Я украл бумаги и отдал их своей подружке, которая вроде как человек, и зовут ее Санни Блейк, вот ее номер телефона?
Разум Змей работает на других скоростях, нежели разум обычного человека. Ум оттачивали Плоды, а с ними приходило и знание. Девушка смотрит на него долгим, внимательным взглядом, опуская руку в сумку и нащупывая мобильный телефон. Сможет ли она убедительно собрать, если ее обнаружат?
Змей не любит полагаться на светлое, но сейчас выхода нет. Желание умереть, что послышалось ей в запахе его тела, ушло, и выгнала его сама Змей, посулив ему себя.
«Вот и обеспечила смыслом жизни, — мрачно думает девушка, занавешиваясь волосами, якобы пряча за ними свое смущение. — А к черту. Я уже увидела, что хотела».
— Уезжай, — произносит она, берясь за ручку двери. — И уезжай быстро. Не хочу, чтобы тебя наказали. Я все спрячу и позвоню тебе позже, но сейчас беги. Я не вынесу, если ты пострадаешь.
Ее слова звучат логично, хотя на долю секунды на его лице отражается сомнение. Змей заправляет прядь волос за ухо, выбираясь из машины, быстрым шагом устремляясь прочь. С хорошей памятью нет нужды держать эти бумаги при себе постоянно. Каблуки стучат по металлической поверхности проржавевшей пожарной лестницы.
Вылетев на крышу, Змей захлопывает дверь с громким лязгом и садится, подпирая ее спиной, считая про себя от ста до нуля. Она достает папку, выкладывая ее себе на колени, пробегается еще раз по бумагам, беззвучно шевеля губами, выдыхая воздух со свистящим шепотом.
Если не можешь выиграть, найди способ проиграть правильно.

Нервозность не владеет ей в полной мере, но нервы присутствуют. Она нервничает, и антрацитовые всполохи страха заменяются алым гневливым огнем. Змей громко и нецензурно выругивается: они близко, и она чувствует это на каком-то животном уровне. Ей не столько нравится все происходящее, сколько чувство опасности. Нужны ли ей были бумаги на самом деле, чтобы найти подтверждение, что Люцифер виноват?

Змей перещелкивает фотографию на мобильный телефон. Времени все меньше, и оно утекает сквозь пальцы, как песок, оставляя лишь крошечные песчинки бытия. Она закусывает губу, — дурацкая привычка, омерзительная, — кусает снова и снова, пока на губах не остается ржавый привкус крови. Вздрогнув, подносит пальцы к губам, отнимает их, смотря на расцветающие алые цветы, обрисовывающие отпечатки.

«Близко», — проносится мысль в голове; она нащупывает импульсную зажигалку, такую ветер не задует, и сжимает ее в руке.

Сжимает крепко, даже когда ее буквально ударяет звуковой волной Гласа Божьего.

Она зажимает уши; голос Гавриилла гремит с такой силой, что может обрушить стены Иерихона. Или так только ей кажется?

— И незачем так орать, — Змей морщит носик, поднимая голову, одна рука крепко сжимает бумаги, вторая откидывает кнопку на зажигалке. — Да, мог стать выше, чище, светлее, — она произносит эти слова с пафосом, лживой одухотворенностью, специально преувеличенно плохо играя, как актриса в сгоревшем театре, а потом одаривает ангела злобной усмешкой. — Но предпочел покувыркаться со мной в кровати. Плохо дрессируете своих крысят, все норовят из клетки сбежать.

Нет смысла притворяться. Нет никакого смысла в том, чтобы изобразить хотя бы на минуточку то, что она не знает, не в курсе, как важны эти бумаги. По ее расчетам человеку, что узнает про Василиска, память сотрут напрочь, если не убьют, раскрошив кости в пыль, а мясо скормив свиньям. Но что будет с мистиком? Существо итак знает о том, что погибший Василиск.

Мозг Змей работает на безумных скоростях, и нужно вычислить правильный порядок действий. Она встает, даже не встает, а вскидывает свое тело одним движением, слегка покачиваясь на каблуках.

— Не приближайся, — Змей показывает ему зажигалку. — Знаешь в чем минус бумаги, дорогуша? Она горит!

Ей не нужно даже облизывать воздух, чтобы почувствовать, как от него летят искры. Он в бешенстве, и желание заполучить бумаги настолько сильное, что может сломать ей ребра, если она неосторожно впустит его в себя.

Бежать обратно, на парковку, а оттуда… куда? Нужно потянуть время, нужно срочно придумать план. Ни минуты на настоящее, и лишь секунд двадцать на будущее. Змей думала, что они погонятся за парнем, и у нее будет несколько часов или дней, чтобы заняться бумагами, чтобы скрыться и раствориться в толпе, но вот как все выходит. Выследили. Остается только понять, поймают ли за шкирку, или сразу вырвут позвоночник. Заводить его еще сильней нет никакого смысла, и бумаги она уже просмотрела, но что-то внутри Змей подсказывает, что если сейчас протянет ему бумажки и скажет, что все хорошо, юношу ей все равно не простят.

А значит, сражаться до самого конца. Даже в этом слабом бесполезном теле, которое существо перед ней может переломить двумя пальцами.

— Чисто технически я ничего у вашей шараги не брала, — ветер трепет волосы, и это плохо; они могут закрыть обзор в самый неподходящий момент. — Мальчик сам мне их отдал. Попросил спрятать. Как думаешь, почему?

Змей усмехается. Сердце бешено стучит в груди, но не от страха, а от предвкушения.

— Злишься на меня, да? — она наклоняет голову вбок, медленно высовывает язык, прощупывая воздух. — Хочешь их обратно… хочешь убить меня, растоптать, вырвать мне легкие? Давай, поддайся этой злости… я чувствую ее в твоем сердце. Преисполнись гневом.

Это предположения, не догадки, в нем лишь решимость, но если не можешь играть силой, играй психологией. Песок времени утекает сквозь пальцы снова и снова, с бешенной скоростью, и ее хрупкое человеческое тело почти за этим не поспевает. Как его от себя отогнать? Как сделать так, чтобы отвязался? Нужны ли ей вообще эти бумаги?
Ответ приходит сам собой.

— Лови, — у Змей есть несколько секунд, чтобы решить, нужно так делать или нет, но она решается: выкрикивает и подкидывает бумаги вверх; вместе с ними вылетает и зажигалка, ветер подхватывает бумаги, разбрасывая их по крыше.

Змей хватается за дверь, поворачиваясь к врагу, — ведь он уже враг ей, и не может быть иначе, — дергает ручку, выпадает, неудержавшись на каблуках, не выходит, нет, именно выпадает на лестничную клетку. Коленки разбиты в кровь.

«Если не дурак, побежит за своими бумажками», — думает Змей, поднимаясь на ноги и начиная сбегать по лестнице, стараясь не думать о том, что если он не дурак, то вспомнит, что у нее может быть мобильный телефон со встроенной камерой.

«Все это плохо для тебя», — думает Змей, врезаясь животом в перила на крутом повороте. Она закусывает губу, не до крови, но достаточно сильно, чтобы почувствовать боль. Боль — это хорошо. Боль отрезвляет. Боль может являться путеводной нитью от слабого тела к могучему разуму. Змей многое бы отдала за то, чтобы сейчас оказаться в своем старом гибком теле, нырнуть в вентиляционную решетку, и извилистыми путями заводских труб проскользнуть в канализацию, а там затаиться в самом темном и тихом месте. Переждать бурю… чтобы потом атаковать.

Голос ангела гремит, отражаясь от бетонных стен, и эхом разноситься по помещению. Змей зажимает уши руками, продолжая быстро сбегать по лестнице. Какофония перестука каблуков учащается: до престо, до пьяного барабанщика с нервным тиком конечностей. Стук такой быстрый, что на миг Змей кажется, что она запутается в собственных ногах, запнется и упадет.

— Я не работаю на Люцифера, — кричит Змей, не оборачиваясь и не прекращая бега; слова крадут воздух из легких. — А если бы работала, не бежала бы от тебя, как идиотка!

А она и забыла, какими могут быть ангелы на самом деле. Нет, ангелы это не милые херувимы с детскими лицами, лишенные половых органов, с золотистыми кудряшками и алыми губами, не эти очаровательные создания, которых рисуют на открытках и которых ее мать держит на подоконнике. Ангелы — это наполненные праведным гневом создания, громогласные, преисполненные ярости и ударяющие энергетической волной своего могущества лишь одним появлением.

Она чувствует, что ангел бежит за ней. Змей ненавидит ощущать себя добычей. Она останавливается, как вкопанная, на долю секунды: ей бы только оценить пространство, вспомнить, где выход. Мысленно ругает себя, как только может — идиотка, ну что за тупая кретинка, нельзя было разве сразу запомнить план помещения?

«Ангел так из-за мальчика злится?» — думает Змей, заворачивая за машину и присаживаясь на корточки, чтобы дать себе несколько минут отдохнуть.

Ангел думает, что она на побегушках у Люцифера. Змей обдумывает вариант остановиться, повернуться к нему, распахнуть пошире голубые глаза и переспросить, неужели он думает, что она могла бы довериться Первому Падшему? Что еще хуже, неужели он думает, что она могла бы поступить на службу Люциферу?

Голос ангела настигает ее слева. Змей зажимает уши руками, но уже не от боли — нет, просто не хочет слышать голос, который разносился в Райских кущах. Слишком уж это напоминает о прошлом.

«Воровка из меня так себе», — думает Змей, зажимая рот рукой, чтобы удержать рвущийся наружу смех.

Несмотря на то, что ситуация угрожает не просто ее жизни, а самому факту существования как в этой оболочке, так и Дублине в принципе, Змей чувствует, что веселье рвет ее на части. Кровь закипает в жилах, распространяя адреналин по всему телу.
Под машину не заползти, слишком уж маленькие теперь тачки, и дно у всех низко. Будь змеей, заползла бы. Мозг Змей работает на огромных скоростях, вычисляя решение, которое принесет ей меньше потерь. Ей нужно помнить, нельзя забыть, что именно в этих бумагах, нельзя отдать фотографии, что могут стать единственным доказательством. Слухи ли о том, что СБС уничтожает память свидетелям или нет, Змей не знает, но предпочитает скорее переоценить врага, чем недооценить его.

Змей закрывает глаза на секунду, сосредотачивается и ползет между машин, царапая колени о бетонный пол. Джинсы шуршат при каждом движении, и это может ее выдать.

Глас Божий сбивает прибивает ее к полу. Это волна, что сносит ее, барабанные перепонки трещать, и Змей совсем по-девчачьи взвизгивает, так громко, что самой стыдно становится.

«Проиграла», — на осознание нужна доля секунды, а вот стыд останется с ней надолго.

Змей замирает, опирается руками в пол и поднимается: сначала на корточки, потом встает в полный рост. Проиграла так проиграла. Камер на складе нет, под их прицел не встанешь, чтобы хотя бы цифровой щит на себя набросить. Сама выбирала такое место, и сама была уверена, что это позволит остаться в безопасности. Словно забыла, с кем сражается.
Осталось лишь понять, что с этого проигрыша можно поиметь.

— Я стою! — выкрикивает Змея, но добавляет в голос нотки смеха. — Но ты не подходи. Я хочу договориться!

«Дормамму, я пришел договориться», — продолжает сознание, и Змей едва сдерживается, чтобы не закатить глаза. Совсем не вовремя внутри нее поднимает голову человеческая часть, которая ходит в кино, кушает попкорн и смотрит мемы в интернете. Только у нее второго шанса не будет, и камня тоже при себе нет. А как бы сейчас пригодился артефакт… лучше бы тот, который позволил стать невидимой или исчезнуть без следа.

— Только не убивай меня, дорогой, я тебе еще пригожусь! — выкрикивает Змей, пытаясь голосом покрыть расстояние, которое разделяет ее и ангела. — Ты ведь способен вести переговоры? Раз уж Творитель дал тебе голос, постарайся воспользоваться им с умом.

И ведь как раньше, не зашипишь на ангела, не пригрозишь, что «папочка», — Змей никогда не звала Творителя Отцом, только в таких ситуациях, — очень разозлится, если попробуешь уничтожить необходимое зло.

Змей продумывает второй вариант, нащупывает его в воздухе; он наполняет ее рот своим привкусом. Но черт, бумаг у него в руках нет, и она чувствует запах горелого в воздухе. Будь они в целости, послала бы его собирать бумажки, прыгать по крыше и порхать на своих исполинских крыльях.

— Я отдала тебе бумаги, дорогуша, что тебе еще нужно? — Змей наклоняет голову вбок, но рук не опускает. — Я правда не понимаю. Ты меня испугал, вот я и побежала. Давай-ка поговорим.

Он ее знает. Змей четко осознает, что его взгляд — это взгляд ангела, который ее узнал. Раз знает, значит не поверит. Сколько бы она не пыталась говорить правду, идя против воли Творителя, Его слово о Необходимом Зле всё равно было главней, правильней. Даже если сейчас расскажет, как есть на самом деле, он ей не поверит. Скажет, что лжет, потому что суть Змея — лгать, предавать, обманывать, отравлять сердца Тьмой и низвергать до низменной грешности.

А значит, лгать нужно так, чтобы он обманулся, что это правда. Змей смотрит на ангела, но впитывает кожей помещение, запоминая расположение машин, стойки охраны, сейчас пустующей.

— Я не могу вернуть тебе мальчика, — Змей держит руки поднятыми, остается надеяться лишь на то, что в сердце ангела есть немного Того Света, и атаковать кающуюся он не будет. — Это было его желание. До этого он хотел умереть, а я спасла его, чем не благородный поступок? Даже Творитель одобрил бы. Уберу любовь, и погибнет, нужно ли?

Отредактировано Sanay Owens (2018-06-17 16:39:09)

— Что я хочу там найти? — переспрашивает Змей, хмуря брови. — О, я не ищу там что-то конкретное, скорее, пытаюсь ознакомиться с материалом, и защитить мое тощее тельце от сверхъестественных делишек. Просто раз уж вы прошляпились с василиском, и это попало в прессу, надо быть готовыми к тому, что и незаинтересованные поддадутся любопытству.

Змей наклоняет голову, смотря на ангела исподлобья. Да уж, не беги. Не убежишь от них раз, оглянуться не успеешь, как будешь сидеть в тесной клетке, да выполнять приказы Творителя. Даже если Его уже нет, то Дело живет. Вновь следовать божественным планам ей хочется не больше, чем оказаться привязанной к дурацкому дереву снова. Змей смотрит на своего «родственника».

Семейные связи всегда оставались за гранями ее понимания, Зло отталкивало и Зла опасались. Но разве была она сама повинна в том, что ее создали греховной? Разве была виновата в том, что только ее бросили в одиночестве? Нет, это Творитель, это он вложил в нее грех и наказал этим грехом искушать, провоцировать, настаивать, очернять. И Змей успешно с этим справлялась… и справляется по сей день, черт возьми, горько это осознавать, но будь Он жив, она все еще была бы его пешкой, его ручным Искушением.

— Я ни с кем, дорогуша, как обычно, держусь в сторонке от каждой из фракций, и не питаю желания бегать у кого-то на побегушках, — ответ более чем искренний. — Я ни за кого, и не против всех, а преследую исключительно собственные желания и собственный интерес, понимаешь? Да, банальный интерес. Любопытство. Люблю знания, помнишь?

Нет, даже не «знания» в общем смысле, а Знание. И правда, для чего были нужны эти бумаги? Для доказательств дел Люцифера? Ну узнает она, и что дальше, без помощи не убьет ведь. Но любая информация ценна, и никогда не знаешь, где она пригодиться. Змей может держать в себе мысль о том, что видела на фотографиях годами, пока в один прекрасный день не окажется рядом с тем, кому это нужно, и не продаст втридорога то, что заработала сегодня на автомобильной парковке.

— До Люцифера мне дела не больше, чем до тебя, Творителя или еще какой-нибудь дряни, которая как и мы, застряла в этом мире, — произносит девушка, аккуратно опуская руки; затекли, человеческое слабое тело подводит.

Он говорит сладко. У нее нет другого слова в голове, чтобы обозначить, как именно уговаривает ее ангел. Девушка прикрывает глаза, сосредотачиваясь на звуке голоса, облизывает губы, как нервная и застывает.

«Какие интересные у тебя желания», — думает она.

Вложить его руки клинок и посмотреть, что будет — заманчивая идея. Напомнить ему, что нравится ангелу или нет, а его рука может убить, уничтожить, вырвать душу и замариновать на полке. Напомнить о силе, что течет в его жилах, а там недолго и до того, как напомнить ему, что нечего тут распинаться с ней, лучше уж прибить девчонку.

— Почему мертв, вполне себе жив. Убийство грешника я предпочитаю оставить вам на руки. Я в конце концов не чудовище, чтобы убивать мальчишку, который ничего мне плохо не сделал, — она усмехается.

Слишком много сложных выборов. Обычный человек смутился, заплакал, проявил слабость, но Змей чувствует, как в ней разгорается огонь интереса. Как далеко она сможет зайти? Быть может проигрыш ей почудился, и впереди ждет на деле только победа? Правда редко была ей на руку, но правда сейчас ее главное оружие, потому что Змей врет столь долго и столь тщательно, что почти забыла, каким сильным ударом может быть честность.

— Я думаю, что Люцифер вырвал глаза Василиску, — произносит она, глядя в глаза ангелу; губы дергаются, но попробовать его назвать по имени она не решается. — И думаю, что вы его покрываете, Служба безопасности, или как вас там. Я знаю, что ритуал древний, и знаю, что его мощи будет достаточно, чтобы изменить очень многое, но это все, — она опускает руки. — Так что я заглянула в ваши бумажки, и посмотрела там кое-что, но теперь они мне не нужны. Ни они, ни мальчик, ни вы, собственно. Предпочитаю остаться в стороне. Этой правды достаточно, чтобы ты меня отпустил?

Рассказать ему все, как есть, такая заманчивая идея. Змей устает быть одна, всегда бежать от того или другого, обороняться, возвращаться в пустую квартиру и залечивать свои раны, как душевные, так и физические. Одиночество с ней всю ее жизнь, и для нее тоже есть свои грехи и свое искушение  — поддаться сейчас ангелу, рассказать ему все, как есть, признаться, что точно знает, что это Люцифер. Не может объяснить, не может доказать, но нутром чует, что виноват Падший. Даже если обвиняет несправедливо, сейчас точно уверена, что это он, потому что для Змей пазл сходится один в один, ни лишней детали, ни кусочка не потеряно.

Кто-то готовит мощный ритуал, и готов перевернуть существующее Мироздание. Кто-то убивает ее собрата, — тоже змеиного, и кто знает, может быть охота идет на всех змей сразу. Что сделает СБС, если обнаружит труп кого-нибудь другого? Также будет хлопать глазами и пытаться убедить всех, что умерла стремная собака?

Что будет делать СБС, если следующим убьют кого-то из них?

Змей чувствует, как взрыв хохота рождается где-то внутри нее: он настолько мощный, что сотрясает ее тело. Девушка почти готова согнуться пополам, а то и вовсе упасть на холодный пол. Ангелу плевать на умирающих! Ангел ни заботиться о всеобщем благе! Как низко они пали в этом новом мире без Творителя, и как далеко уплыли на волнах собственных интересах: и правда уже, граница между Злом и Добром почти стерлась. А раньше бы… или ей только кажется, что раньше было иначе, что раньше каждый из них склонялся с печальным лицом над страждущими и молил о спасении каждой души? Как многое из того, что помнила Змей, было правдой, а что домыслами?

Взрыв хохота срывается с ее губ тихим смешком. Змей движет любопытство, Змей движет возможность быть причастной к вещам, но ангел умен, опытен, ангел не торчал в Райских кущах на Древе, ангел был в обществе и ангел куда как более зрелый, чем Змей. Змей опускает затекшие руки, небрежно располагая их на бедрах, убирая большие пальцы в петли для ремня на джинсах, приобретая спокойный и отрешенный вид. Она смотрит не в глаза Гавриилу, а куда-то на пол, выискивая в трещинах последовательность одинаковых узоров. Смех уходит, и больше ничего не остается.

— Быть может меня волнуют умирающие, — произносит Змей, и в уголках глаз застывают вполне реалистичные всполохи заботы. — Я не люблю, когда кто-то умирает. Особенно, когда умирают другие Змеи. Гавриил, — она зовет его по имени, одновременно с этим стреляя глазами; беззащитная Змейка, ранимая Змейка, маленькая Змейка, и если он поверит ей, возможно, ей будет немного спокойней возвращаться домой, потому что одиночество — та еще сука, и съела ее почти полностью. — Чтобы сказал Отец, если узнал, что теперь его детей волнует только собственная безопасность? Даже я до такого не опустилась.

Он говорит сладко, очень сладко, и Змей путается в этой слабости. Она сильна ментально, не зря сидела на яблоках, как на героине, не зря вгрызалась в Плоды, плевалась от горечи, но все равно продолжала грызть Знание до тех пор, пока голова не закружилась. Не зря ползала в ветвях, тогда еще почти не обладающая разумом, не зря следила, не зря, ох не зря все это было.
Змей смотрит на Гавриила неотрывно, но чувствует, что начинает попадаться. Ей то ли страшно, то ли не страшно, но у него за плечами СБС, куча существ, клинок смерти и архангельское самомнение, а у нее — хрупкое тело, да мощные мозги. Змей кружится в сладости, окутанная сладкими речами архангела, запутывается в ней и делает шаг вперед, навстречу, на миг теряя весь свой хваленый интеллект.

— Когда все стихнет, вопрос будет в том, сколько змеек еще погибнут, — произносит Змей, выкорчевывая из себя слов; говорить откровенно ей не нравится. — Знаешь в скольких ритуалах требуются змеиные части? В десятках, сотнях, тысячах… и глаза Василиска в пяти или шести из них, и каждый такой разный, создан для разного и нужен, и… — Змей трясет головой, пытаясь скинуть морок, но выпутаться из сладости трудно, даже ей: архангел до одури силен. — Мне бы книги. Старые, из Рая, я бы вспомнила все, что читал мне Творитель под Древом, и что нашептывал на ухо, когда еще… когда он только…

«Создал, впустил, — сознание спорит само с собой и продолжает нашептывать: — скажи, Змей, ведь они братья тебе, по крови или нет, но по Творению точно, братья добры к тебе, и лучше уж быть под их защитой, чем пытаться защититься, чем стараться то ли впрок, то ли понапрасну. Ну скажи ты ему, скажи как есть, и он тебя отпустит, скажи — и будь что будет, Змейка, хуже уже все равно не получится. Разве он не добр сейчас к тебе? Разве к доброте не стремилась? Разве не хотела когда-то, чтобы братья признали тебя… так вот, сейчас признают. Доверься».

— Когда я оказалась в Кущах, — Змей сосредотачивается на узорах, пытаясь обрести контроль. — Гавриил.

Змей поднимает на него голубые глаза, в которых застыли вполне реалистичные слезы; она делает шаг вперед, поднимая руки. Слезы стекают по щекам, крупные и большие, такие, какие обычно рисуют в дурацких мультиках, которые так любит МакЛафлин. Змей переминается с ноги на ногу, а потом серией быстрых шагов подходит к Гавриилу, заглядывает ему в лицо; густые слезы стекают по щекам, и ранимая маленькая Змейка смотрит на него так, как смотрела бы на Спасителя.

— Я так хочу тебе поверить, так хочу рассказать все, что знаю… но они умирают, один за другим, вот уже и Буси больше нет, и кто будет следующим? Буся, это демон, — Змей смотрит куда-то в сторону, балансируя на грани между согласием с внушением и оставаясь в здравом уме. — Его на старом складе убили. Кто сделал, неясно, словно сам себя разодрал на клочки. Разорвали и тоже глаза выдрали, представляешь? — она смотрит на него доверчиво, а сама — словно хрустальная куколка в оболочке. — Столько глаз, столько глаз… столько всего безумного происходит в этом мире, что просто… не знаю, что сказать. Глаза нужны как всевидящее око, глаза нужны чтобы увидеть, как знать, кто ищет, и не ищут ли нашего с тобой Творителя, Гавриил? Я так не хочу терять это тело, — ее голос становится глухим, словно звучит из колодца. — Я не хочу терять эту оболочку. Не хочу оказаться там, в Раю опустевшем, и жить снова в отдалении от всех. Не хочу смотреть на мертвое Древо. Не хочу больше…

Змей касается его, кладет руку на щеку, легким движением проводя пальцами по коже; она догадывается, что отпихнет или отшатнется, но что-то же делать нужно.

— Я тебе не верю, ты меня сдашь СБС, и пристрелите, поминай как звали, — шепчет Змей, осипшим голосом.

Верит или нет, ей все равно, спектакль должен быть доигран до конца. Хрупкая Змейка едва-едва не тонет в сладости речей Гавриила, но почти выплывает наружу, нужно лишь усилие. Змей отталкивается ногами от дна, а в реальности приподнимается на цыпочки, пытаясь сравняться с ним в росте, и ей вспоминается, как в Раю она бросалась телом вниз, чтобы змеиная морда повисла напротив лица ангелов, шипела на них, звала в игру.

— Скоро в город прибудет одно существо, — произносит Змей. — Один демон, крайне сильный и мощный, такой, что сравниться может, пожалуй, даже с Люцифером. У него есть вся информация по ритуалам. Я хотела продать ему фотографии.

Каждый год кто-то прибывает в Дублин, иногда существо, иногда нет, и каждый силен, а некоторые — самые сильные. Змей врет и не врет одновременно: ровно половина попадает на то, что обстоятельства сойдутся так, как она сказала, и это будет правдой. Если в город прибудет кто-то сильный и умный, кто-то, кто отличился интеллектом, Змей попробует и правда продать ему информацию, превращая ложь в правду. Если нет…

— Ты поймешь о ком я, когда он прибудет. Сразу вспомнишь. Большего плута свет не видел, — она врет очень вдохновлено. Змей подносит руку к голове, морщась якобы от боли. — А теперь скинь свой морок и дай уйти, я все тебе отдала, и даже больше, чем взяла в начале!

Змей разворачивается лицом к Гавриилу, лицо искажается, и шипение почти срывается с губ, только все равно лживое, человеческое. Если не сработает, ей придется его ударить и бежать дальше, пока ноги не будут стерты в кровь, или пока он не схватит ее за волосы и не притащит в СБС лично, под пытки и допросы, или не отправит на новый круг перерождения.

И правда, зачем ей понадобились эти бумаги? Оставалась бы в стороне как раньше, и никаких хлопот. Ходила бы в свой университет, блистала на каждом занятии, наслаждалась бы обычной, человеческой жизнью, безо всяких проблем и забот, только и знай, что окручивай то одних, то других, путай и сталкивай лбами, а потом вычеркивай из своей жизни, как неудачную игру в Симс. Змею для насыщения того, что было темной ее стороной, хватало и той боли, что она причиняла другим: чужая боль глушила внутри что-то, что иногда поднимало голову и пыталось говорить. Так зачем?

Зачем вспоминать старое? Они все пустые и потерянные создания, бродят в этом мире с багажом прошлого, от стены к стене, от перерождения к перерождению, и Змей думает, что не единственная, кто не может насытиться полностью тем, что дает им человеческий мир. Чего-то всегда не хватает, какой-то детали на полке, что-то выбивается из интерьера, и как в работе молодого дизайнера расставленные вещи почти непригодны для жизни, хотя выглядят красиво. Когда-то она была злом и знала свое предназначение, когда-то не задавалась сложными вопросами о гранях допустимого. Творитель вбивал в ее голову то, что она — Зло Необходимое, и Зло должно было совращать, развращать, сбивать с пути истинного, путаться под ногами и портить жизнь. Так было раньше, так зачем теперь следовать этому его завету?

Змей трясет головой, нет, мысли не те, которые она хочет думать. Без гордыни она мало что стоит, останется лишь скупая оболочка, наполненная до предела вязким и тягучим чувством, произносить которое она даже вслух боится. Лучше уж срываться, мыслить нелогично, впутываться в разное, только бы снова не забиться в аналог корней Древа, лежать там и гнить, пока не наступит очередной виток перерождения, а за ним еще виток и еще, и так до конца времен.

Без цели никто ничего не стоит. А если цели не определены?

— Как по мне, уже случился Страшный суд, — произносит Змей глядя в пустоту, даже если на что-то, то сквозь это, а глаза становятся большие и стеклянные, как у куклы. — Отца больше нет, Гавриил. Он мертв, или исчез, это все неважно, но его больше рядом нет. Как и Дел Его, Плана Его, ничего больше нет, только мы.

Она не пытается вложить ему ничего в голову, знает, что бесполезно, слишком уперт ангел, слишком опытен. Слишком много в нем всего такого, что Змею непонятно, и так далеко запрятан ключик к голове ангела, что ей за сотню лет не сыскать, коли не познает таких же, как он. А где ей найти добрых? В мире людей ее окружают птички-перепевки, такие перешагнут через своих же, проглотят целиком и только мизинец выплюнут, потому что подобное притягивает подобное, а Змей — то еще дерьмо, как человек.
Даже в оболочке Санай Оуэнс.

Она не выдает себя, но внутри все напрягается. Надо же, как сладко льет: кельты, и славяне, и про ритуалы. Не надо сверять и вспоминать, нужно лишь запомнить, зарисовать, как фотографии в голове. Змей мысленно несколько раз воспроизводит в голове то, что видела и приходит к выводу, что если не зарисовать, то зафотошопить точно сможет. Слепит коллаж и будь здорова, и не подкопаешься.

Она медлит, но не слишком долго, чтобы он не понял, что она думает. Змей балансирует на грани внушения, и подчиняется ему, и не подчиняется одновременно. Она отпускает язык и говорит то, что хочет говорить, ведомая его словами, но ищет опоры, позволяющие ей говорить о том, о чем хочет говорить она. Слова смешиваются воедино, рождая полуправду, которая ложь и не ложь одновременно.

Слишком уж все сложно сейчас.

— А говорил, что добрый, — Змей опускает глаза, обнимая себя руками, покачивается на каблуках, словно ей сложно держаться на них, будто бы не она сейчас гоняла по лестницам. — Значит, снова отвергаешь, родственничек, значит, снова выходит так, что я Зло, а ты Добро, и никогда нам не пересечься, как двум параллельным прямым в одной плоскости. Говоришь, будешь рад, если я умру? — она смахивает слезинки со щек, он разгадал уже ее игру, но спектакль нужно доиграть до конца, даже если зрители освистывают. — Все рады будут.

Даже если это и не спектакль вовсе, а что-то другое, что Змей отвергает в себе с каждым словом.

— Я без понятия. Я его не видела с тех времен, как его изгнали из Рая, и буду рада не увидеть еще столько же, — резко произносит Змей, выдавая себя.

Нет у нее никаких связей с Люцифером сейчас, и нет никакого хитрого плана. Змей прикусывает губу: ошибка, могла бы соврать, попробовать выторговать защиту у Князя Тьмы, да подороже, если получится.

С громким хлопком внушение обрушивается, но Змей еще стоит, застыв, почти как на картинах МакЛафлина, прекрасная белая ледяная незнакомка, наполненная горестью, страданием и знанием. Умный Змей всегда знает, когда стоит притвориться тупым. Она поворачивается к Гавриилу, смотря на него спокойно, оценивающе, прикидывает в голове следующий ход, и одновременно думает о сотне других вещах.

— Ответь на вопрос, ты зачем бумаги сжег, паразит? — произносит Змей, но слово «паразит» такое сладкое, словно она благодарит его за самый вкусный пирог в своей жизни. — Я тебе ведь в руки бросила, поймал бы. Архистатиг, тоже мне…
Змей громко фыркает, услышав про СБС. Да уж, защитники нашлись. Гавриила не поймешь: то плевать, то не плевать, то защищаем одних, то убиваем других, но все из благородных побуждений. И это в точности как в Раю, потому что там тоже непонятно, кто на чей стороне, и почему попадает всегда тем, кто не в стае.

— Свидетель, говоришь? — Змей заправляет прядь волос за ухо, поворачиваясь к Гавриилу. — А программа защиты положена? Или так, кого не порубят на клочки, того и защитили?

Ей нужно что-то сделать и сделать срочно. Бумаги уничтожены, в голове — осколки, которые помнят многое, но свидетельство цифры точней. Змей глубоко вздыхает, поднимает глаза к небу и смотрит в пустой потолок. Отдохнула она достаточно, только бегать от Гавриила до Второго Пришествия ей не улыбается.

— Я не понимаю тебя, Гавриил, — Змей решает ударить один раз и в точку, которую уже нащупала, в желание ангела, помнящего клинок в руке. — Взял бы клинок в руки, как прежде, глядишь, все сами бы выползли, — она говорит чуть ниже, чем обычно, но звучит это так, будто бы голос садится; Змей поджимает пальцы ног. — Следуй своим желаниям.

Она не знает, сработает это или нет. Но это — финальный удар, сражаться далее нет смысла, одержит над ней Гавриил третью победу, придется выкручиваться, уползать, ускользать, а то и вовсе принимать его условия целиком и полностью.
«Что-то много поражений в последнее время», — думает Змей, с сожалением смотря на отходящего прочь ангела.
И снова влекут к себе Плоды, зовут, ведь шесть семечек готовы к взращиванию, шесть чудных семечек, из которых произрастут яблони со сладким запахом и горьким вкусом, в которых будут Знания, столь необходимые, столь новые.

— Ты прав, Гавриил, глупое я создание, — произносит Змей, наклоняясь и подбирая сумку. — Будь умной, была бы на вашей стороне. А так… тупица тупицей.

Змей молчит. Пусть сам решает, шутка это, признание или новый ход.