Наличие высокого интеллекта часто ассоциируется у людей с полным отсутствием творческих задатков. Змей не раз и не два ловила на себе удивленные взгляды своих человеческих «якобы подружек», когда небрежно бросала, что собирается купить картину нового модного художника. «Зачем тебе это, Санай?» — спрашивали они, недоуменно наклоняя голову. Змей могла бы много им объяснить, что творение — есть божественный акт, и что несмотря на все обстоятельства жизни, что отвернули ее прочь от всех Богов, она всё еще испытывает восторг перед людьми, способными что-то создать.
Змей заправляет прядь волос за ухо, приподнимается на цыпочки и нажимает кнопку звонка. Сегодня она приехала за картиной. Змей поправляет сумочку на плече, прикрывает глаза и прислушивается, ища среди шума улицы, что включает в себя крики детей, проезжающие мимо машины. Погода сегодня до омерзения пасмурная, хотя фактически довольно тепло. Змей опускает застежку куртки на уровень груди, переступая с ноги на ногу. Вечно с ней так — когда одевается потеплей, то душно. Когда одевается по погоде, то замерзает.
Домофон наконец-то срабатывает, пропуская ее внутрь. Змей нажимает кнопку лифта, косясь на девушку, изучающую объявления на доске для жителей дома. Змей смеривает ее оценивающим взглядом прежде, чем девушка успевает ее отсканировать в ответ. Девушка тушуется, отводя взгляд в сторону.
Лифт едет чудовищно медленно, что вниз, что вверх. Змей закрывает глаза, чувствуя, как из-под ног уходит земля. Падение не было для нее «падением» в привычном смысле этого слова, скорее уж, просто уснула в змеином теле, а проснулась в человеческом, но…
Но что есть, то есть, и каждый раз наверху ей гораздо спокойней, чем вверху. На высоте Змей чувствует себя на своем месте, и когда уровень моря остается далеко под ногами, дышит полной грудью. Она проходится по лестничной клетке, слушая, как стучат каблуки ее кожаных ботильонов. Останавливается, задерживая дыхание, и жмет кнопку звонка, ведушую уже в квартиру.
«Открывай уже», — думает она, смотря в сторону.
Змей не оборачивается ни когда слышит шорох открываемой двери, ни когда звук шагов разрывает тишину, прежде нарушаемую лишь биением ее сердца.
— Ты долго, — произносит она, оборачиваясь и сердито заглядывая в лицо Эдвину. — Знаешь, так и окаменеть можно. Там всего семнадцать градусов на улице.
Озлобленная от природы, Змей часто раздражается на всякого рода мелочи. Она сердито заглядывает в лицо юноше. Змей бесит, что она привязалась к его картинам, бесит, что приезжает к нему домой. Мужчины для Змей обычно представляют собой наполненные похотью хрупкие сосуды, больших детей, которым нужна забота. Но Эдвин словно имеет какую-то власть. Подобную той, что была у Творителя.
— Поэтому ты должен мне чай, — Змей держит еще секунду злость на своем лице, а потом прячет под маской смеха. — Или согреть меня чем-то покрепче.
Она не может перестать огрызаться, даже если хочет, но притворяться, что успокоилась, вполне. Змей подходит близко, кладет руку на плечо юноши. Он выше ее где-то на голову, и чтобы посмотреть ему в глаза, приходится смотреть свысока.
— Я надеюсь, ты закончил свое безумие? — спрашивает Змей, наклоняя голову вбок. — Я была в восторге, увидев наброски, и планирую сегодня заполучить это себе. Как ты там назвал свою картину?
Змей прекрасно знает, что с ней. Когда управляешь желаниями, считать собственные одержимости на порядок проще. Она читает себя, как открытую книгу, и знает, что в этих работах видит отголоски творения, и силу, и то, что полностью откликается на антрацитовые переливы кристалла черной души необходимого зла. Отец отверг ее, братья и сестры, в большинстве своем, отвергли ее, но вот искусство признало. Искусство показало, что она такая не одна. Что есть еще множество необходимого зла в этом мире, и что Зло тоже может быть красиво.
— А, точно, — Змей опускает руку в сумку и достает жестяную коробку. — Возьми печенье. И хватит уже держать меня на пороге.
Она отнимает руку от его плеча, делая шаг назад, смотрит в сторону окошка. Квартира у Эдвина под самой крышей, и каждый раз ей кажется, что смотря в окно, она не увидит ничего, кроме бесконечного неба.

Змей знает, что они с Эдвином не похожи настолько, насколько вообще могут быть разными. Он старше ее по человеческим меркам лет на десять, и ведет себя как подросток или юное дитя: носится из стороны в сторону, метается, как неуспокоенная душа, отчаянно ищет все новых и новых ощущений — так думает Змей, наблюдая за ним. И знает, что она, вопреки нему, спокойная и размеренная, с плавными извилистыми движениями, в которых неуловимо проскальзывает что-то от прошлой жизни. Змей неторопливым взглядом ощупывает Эдвина, оценивая и обнаженный торс, и бедра, спрятанные под штанами. Она оценивает его как скульптуру, с чисто эстетической точки зрения рассматривая и выставляя баллы, которые потом переведет в сумму, что она готова заплатить за то, чтобы эта красивая фигурка стояла у нее на подоконнике.

К сожалению, люди не вещи, и покупать их давно нельзя. Змей не то, чтобы расстраивает отсутствие рабства, но приспешников порой не хватает.

Змей усмехается, когда его руки быстро соскальзывают с ее кожи. Словно боится, что она оттолкнет его: упрется руками в грудь, завизжит или, что хуже, — Змей знает, что так намного хуже, потому что сравнивала оба варианта, как отказать другим кавалерам, — посмотрит в глаза полным отвращения взглядом и скажет: «Фу. Отвали». Впрочем, с Эдвином делать такого вовсе не хочется. Змей не то, чтобы подсела на их периодические милые посиделки, но он один из немногих, с кем ей нравится проводить время. Может быть потому, что его мимолетные желания никогда не напрягают ее разум. Или потому, что он припасает для нее мелочи.

Или потому, что уже просто входя в квартиру, она чувствует энергию Творения, сшибающую ее с ног. Змей прикрывает глаза, медленно стягивая с себя короткую куртку. Реальный мир с машинами, бетоном и высокими сводами каменных склепов, которые люди почитают за дома, растворяются. Остается только бескрайний простор Райского сада, ее одинокое дерево, пахнущее удушливо-сладко, и нежная рука на ее голове. Назад в те времена. И словно не прошло миллиона лет, слышит: «Ты Зло, но Зло Необходимое. Помни разницу».

Змей резко распахивает глаза, вырывая себя из воспоминания. Нет смысла помнить себя слабой. В этом мире есть вещи поважней, чем прошлое. Взять хотя бы этого Василиска. Ох, дурацкий Василиск, кто же вырвал тебе глаза и выкинул едва ли не в центре города?

— Я помню, что любишь, — Змей проходит вслед за Эдвином в зону кухни, не удерживается и запрокидывает голову наверх, смотря на бескрайнее небо. — Красиво тут у тебя, все-таки.

Она ставит коробку с печеньем на нечто, что он зовет столом, и опускается на подушки. Склонив голову вбок, Змей с легкой полуулыбкой, и почти даже не хищной, но неизменно полной удовлетворения, наблюдает за тем, как его тонкие пальцы летают в пространстве.

Она пересаживается за стойку, обнимает пальцами стакан и заглядывает в глаза.

— «Коричное яблоко семнадцатого дня в руке абсентной феи»? — переспрашивает Змей, тихо посмеиваясь. — Где же ты поймал фею, сладкий, чтобы оторвать ее крылья и смешать краску?

Впрочем, Змей не удивилась бы, узнав, что он реально оторвал кому-то крылья. Раньше в Раю все было просто. Вот ангелы, вот люди, вот демоны, а вот боги. А теперь столько разной сущности развелось, что порой не знаешь, какую еще дичь повстречаешь на улицах.

— Ты знаешь, что мне нужно. Это странно. Обычно моих желаний не знает никто, — Змей делает глоток виски, заглядывает в стакан. — Меня поражает, что ты помнишь, что я люблю яблоки, но не можешь запомнить, какой сегодня день недели.

Благовония не раздражают нюх девушки. Змей облизывает губы, якобы слизывая капли алкоголя, а на деле пробуя на вкус воздух. Миллионы запахов сливаются воедино, и почти невозможно в этой какофонии ураганного разврата ароматов понять, чего именно хочет Эдвин. Иногда ей кажется, что он это делает специально. Что знает, кто она, и маскируется, путая ее в запахах.
С другой стороны, откуда ему знать? Змей почти не проявляет свою суть, и лишь немногие, кто могут видеть истину, способны осознать. Да, совсем немногие… да мальчик с ноткой Творения внутри, кажется. Даже если не знает, кто она на самом деле, чувствует.

Змей смотрит в кислотный глаз, глубоко вдыхает и задерживает дыхание.

— Выкупила билеты на твою выставку в июне, — произносит Змей, подпирая голову рукой и чувствуя, как все ее тело согревается от алкоголя. — Ты к ней рисуешь что-нибудь новенькое?

На июньской выставке должны быть и старые, и новые картины — так думает Змей. Быть может там она ухватит еще кусок чего-то, в чем вдохнет столь желанную энергию.

— И вот еще что, сладкий, — Змей роняет эти обращения, как драгоценные камни, порой смущая людей своими «сладкий», «дорогой», «малыш». — Налей мне и своего чаю, — произносит она, опрокидывая стакан с виски, усмехается. — Не стоит надираться с утра пораньше. Вдруг воспользуешься моим одурманенным состоянием.

Она смеется, негромко, но так, чтобы сразу было понятно, что это шутка.

Змей наслаждается. Наблюдать за перемещениями в пространстве Эдвина похоже на просмотр полета бабочки. Метнулся в одну сторону, потом в другую, замер, что-то почуяв в воздухе, и снова заметался из стороны в сторону. Сама она чаще спокойно смотрит куда-то вдаль, растрачивая свои жизненные и физические силы так, словно списала с чего-то счета, и боится попасться на растрате. Эдвина всегда было много: в моральном смысле. Многих это пугало. Змей же наслаждалась бьющей во все стороны энергией.

Так много жизни, так много таланта, и так много безумия. Вполне то, что может прийтись ей по вкусу. С легкой полуулыбкой она наблюдает за его перемещениями, следит за словами, подмечая растерянность, или волнение, или что-то еще. Большинство людей для нее — раскрытая книга, просто подражание, уже описанное кем-то. А вот он правда что-то интересное, как новинка на прилавке, диковинка, которую нужно выкрасть из храма.

— Абсент, понятно, — Змей проводит пальцами по стойке, лаская шершавую поверхность. — А краска нормально среагировала? Не потекла? Или ты вместо разбавки использовал?

Прелесть Эдвина состоит в том, что он гений, и знает об этом. Змей нравятся те, кто не скрывается под маской лживой застенчивости, кто признает свои таланты и заявляет о них во всеуслышанье. Змей подпирает голову рукой, посмеиваясь над ним, но почти по-доброму, или, в ее случае — просто без злобы.

За разговором бывает сложно уследить, но Змей устает от умных, серьезных дискусов в университете. Хорошо когда есть кто-то, кто приносит в жизнь хаос. Вот секунду назад метался у стойки, а теперь замер, застыл, смотря в никуда.

— Надо купить бутылку и запустить маленьких фей в глотку, — говорит Змей. — Я бы посмотрела, станешь ли ты еще более активным, если обсыпать тебя пыльцой.

Он наклоняет голову вбок, а Змей следит за движением волос. Длинные волосы напоминают ей о прежних временах, когда мужчины не стеснялись быть мужчинами и соревновались, у кого волосы длинней, и кто из них прекрасней. Да уж, слишком далекие времена… где-то день Седьмой от Сотворения.

— Вторник, дорогуша, — Змей чувствует, как по телу распространяется приятное тепло: сквозь стеклянную крышу редкие солнечные лучи пригревают ей спину. — Говоришь как мои преподаватели. Они тоже не живут по расписанию.

Змей подвигает к себе кружку и делает глоток чая. Он огненным потоком проносится по пищеводу, озаряя желудок огнем, и она едва не стонет от удовольствия. Тепло устремляется в ноги, в пальцы, согревая все, что успело замерзнуть, пока она пробежалась от такси до подъезда дома, где жил Эдвин.

— Покажешь коробку, когда закончишь? — спрашивает Змей. — Я привезу тебе чайные пакетики, когда поеду к родителям. Им вечно на работе интересные всякие штуки дарят, может выберешь себе какие-нибудь… а если нет, то выкуришь, почему бы и нет?

Змей добавляет в чашку две ложки сахара, аккуратно размешивает, чтобы не стучать ложечкой по бокам кружки. Большой ребенок беснуется, но Змей знает, что все Творцы такие. Творить можно только когда в душе что-то живет. Вот она не может. Потому что мертвая внутри, пустая и холодная, как и все, что окружает ее в этом мире. Квартира Эдвина полна ярких цветов и красок, кажется, что в любую секунду под потолком повиснут лианы. Кислотный глаз наблюдает за ней, белой и бесчувственной, чужачкой в этом празднике жизни.

Это почти похоже на осквернение, и Змей нравится это чувство.

— Если пьешь после шести вечера, это не алкоголизм, — Змей пожимает плечами. — Мне так мать сказала, а она ерунды не скажет.

Змей знает, что он не слушает ее аргументов. Осознает в ту минуту, когда поднимает голову и видит, как он смотрит. «Поймал волну», — думает Змей, замирая. Миллионы, миллиарды лет прошли, а Творение все еще завораживает. Может быть потому, что в ней нет ни капли способности что-то создавать? Наверное поэтому они так хорошо и сочетались: никакого соревнования нет и быть не могло.

— Что ты придумал? — спрашивает она, смотря ему вслед.

Но отвлекать не станет. Даже если он сейчас забудет про нее и замрет перед холстом, агонизируя над очередным произведением, просто нальет себе еще кружку чая и понаблюдает издалека, а потом уйдет, закрыв за собой дверь.

Потому что Творцам мешать нельзя, и этот запрет Змей не нарушает никогда. Пусть это, кажется, последний запрет от Него, которому она следует.

Змей остается последним островком спокойствия в этом мире, полном хаотичности. Она мягко улыбается, допивая чай в несколько крупных глотков. Напиток приятно разгорячает тело, но на щеках румянца не появляется. В этом вся она — бледная, как Смерть, и сильна также. Но сейчас нет времени ни для силы, ни для могущества, сейчас она снова наблюдатель. Санай следит за ним, за перемещениями, за выкриками в ее сторону.

Он ловит краски, и Змей не мешает ему своим присутствием. Поднимается, подходит и заглядывает за стойку — коробку из сотен других, расписанных им же, ей не отличить, но силу искусства Змей чувствует. Она касается пальцами, осторожно, чтобы не повредить краску, или чем он там разукрасил коробочки.

«На Рождество подарю ему раскраску», — думает она и усмехается.

Порой кажется, что дай ему волю, и он все на свете подгонит под себя, в соответствии со своими взглядами и планами, и тот, кому он придется не по вкусу, автоматически станет мудаком. Санай выпрямляется и смотрит на полуголого мужчину, бренчащего бубенчиками на всю квартиру.

— Не провались в Нарнию только, — напутствует его она с легким смехом.

Хотя если бы порталы в иные миры прятались в обычных шкафах, только бы ее и видели. На земле она обрела некий покой, и в мире людей ей было в разы интересней, чем в любом другом. А впрочем… можно было перейти границу. Если ненадолго. И только если защита не будет обрушена.

Она годами выстаивала защиту, которую едва не потеряла по неосторожности, еще когда была ребенком. Змей сложно было понять людей и начать если не мыслить, то хотя бы разговаривать их категориями, но она справилась. Наблюдая, научилась притворяться. Вся жизнь превратилась в длинную игру, в которой выход найти ох как сложно, а партия продолжается бесконечно. Какой ход сделать черному офицеру, если он притворяется белой пешкой?

Какой ход сделает обычная студентка, когда ее приятель-художник беснуется вокруг нее?

— Эдвин, ты чего? — посмеивается она, но покорно идет за ним.

Внутри все напрягается на мгновение: нет, мы такие игры не любим, нам такие игры не нравятся. Ее форма, сотворенная Им, оставалась неизменной до тех пор, пока все Боги не оставили этот мир, и менять тельце человеческой девушки Змей не хочет. Она еле заметно хмурится, но ее лицо разглаживается, когда она понимает, что изменится не форма, а что-то другое.
— Что мы придумали? — переспрашивает она, машинально замирая, как статуя.

Змей не шевелится, но не из подчинения приказу, а потому что чувствует — сейчас будет что-то интересное. Мир словно тоже осознает происходящее, и затихает. Даже по небу проходятся тучи, перекрывая доступ солнечным лучам. На мгновение, но этого достаточно, чтобы Змей застыла.

Черная ткань позади не издает никаких звуков, но ей кажется, что она ее чувствует. Все они: и черная ткань, и алая, наброшенная на плечи, холодит кожу. Змей нравится шелк: он нежный и скользкий, почти как ее настоящая шкурка. Она блаженно прикрывает глаза, наслаждаясь ощущением дорогой и так ей подходящей ткани, пока голос Эдвина не вырывает ее из мыслей.

Яблоко.

Она берет яблоко в руку. Это не то, которое она видела тогда, давно, и семена в нем не такие, как в ее резной шкатулочке, но это все-таки плод. Человеческие яблоки бывают кислыми и сладкими, но Змей знает, что это всего лишь жалкое подобие настоящего Плода. Как люди не стараются выводить новые сорта, у них не получается. Змей смыкает пальцы на яблоке, и пусть оно людское, пустое от Знания, чувствует себя на своем месте. Черный фон — как ствол дерева, на котором она обитала, алый шелк — как родная шкура, а яблоко то самое, которое она отдала Еве. Змей редко ощущает единение с прошлым, но сейчас оно столь отчетливо, что во рту поселяется горький привкус Познания.

— Эдвин, что ты придумал? — спрашивает она, смотря ему в глаза. — Раз уж я в этом участвую, думаю, хочу знать, в чем я участвую.

Но не шевелится и не сопротивляется, пусть и не понимает пока, зачем ей надо побыть фоном для черного, красного и зеленого. А потом вспоминает его слова.

«Белый».

И решает, что не отступит.

Змей любит искусство, и получает истинное наслаждение, когда вещам удается ее удивить. Она слишком много всего видела за долгие бесконечные дни от своего сотворения, и каждое встречаемое ей всегда напоминает что-то, что она видела в прошлом. Но человеческие органы восприятия более чувственные, они по-другому смотрят на мазки, на энергию, идущую от объекта. Змей может смотреть двумя глазами одновременно: своими глазами древнего существа и глазами двадцатилетнего создания. Впрочем, они обе уже распробовали на вкус собственные жизни, придя к мнению, что найти что-то новое, впечатляющее, будет неизменно сложно.

А оказывается, чтобы удивиться, нужно только прийти в гости к любимому художнику, да выпить с ним несколько рюмок горячего. Шелк нежно касается кожи, и Змей хочется завернуться в него целиком. Вернуть свою шкуру на место, увиться вокруг черного полотна, как вокруг дерева, и почувствовать себя на своем месте и в полной безопасности. Сколь бы не была увлекательна ее новая жизнь, иногда покоя хотелось. Змей знала, что заскучает, если надолго останется в прежнем состоянии, но иногда… кажется, такие чувства зовут «ностальгией», и ни к чему хорошему они не приводят.

— Нет, никогда, — лаконично отвечает Змей.

«Но предметом Творения — однажды», — думает Змей, прикрывая глаза и позволяя Эдвину распоряжаться ее телом.

Ее завораживает, как просто он ее гнет — ее, к которой некоторые и приближаться боялись. Ее, кто способствовала падению человечества с небес. Ее — жестокую, одинокую, беспринципную гордячку. Пальцы Эдвина горячие на ощупь, и напоминают лучи солнца. Ну что ж, все так, как должно быть. Шкура на ней, яблоко распространяет свой удушливо-сладкий аромат, Древо рядом, и рядом Творитель. Не тот, что прежде, но определенно какой-то из отголосков всех Них.

— Что ты видишь? — спрашивает она, когда Эдвин отходит в сторону.

Змей не шевелится. Это похоже на то, как сидеть в засаде: нужно обратить себя в камень, и отказаться от чувств. Даже взгляд устремлен в одну точку в пространстве, неотрывно смотрит на плечо Эдвина. Люди порой бывают такими… увлеченными. Пусть он и один из Сыновей Адама, — Змей иногда сомневается в том, что Эдвин просто человек, но придерживается этой версии до поры до времени, — но если и так, то из лучших.

— Раздеваться? — Змей тихо хихикает.

Она не смущается из-за этого предложения, потому что, видят все Силы Сущие, то, что ее увидят головой, ее не пугает. Похоть тоже входит в число ее грехов, но тут дело не в ней, а в чудесном ладном ирландском тельце, которое ей досталось. Тело диво как хорошо, и демонстрировать его не есть унижение. Скорее, просто похвастаться красивой вещью, которую получила, а никаких усилий прилагать не пришлось.

Змей поводит плечами, смахивая шелковую ткань, предупредительно поднимает руку с яблоком.

— Только не надо мне помогать, ладно? Сама справлюсь, — в ее голосе появляются ворчливые нотки. — На что только не пойдешь ради искусства и друга.

Заподозрить его в том, что все это нужно для отвода глаз? Нет, Змей не столь глупа, чтобы каждому мужчине, который ей встречается, приписывать вожделение. Мужчины ее как правило боятся или сторонятся, словно чувствуют внутри нее силу. Особенно те, с кем она не притворяется, а раскрывается полностью, играя на острых иглах своего характера, как на искусном инструменте пыток. Змей не хватает равных подле себя, но равными она никого и не считает.

Да и много ли смысла в том, чтобы просто посмотреть на нее голой? Он художник, мог бы и представить, воображение при нем, и нарисовать объекту вожделения желанные соски можно в три счета. Змей думает, что знает мужчин целиком и полностью, во всяком случае человеческих, и зная их, может управляться с ними как угодно. Кто-то будет рад, посули она ему свою любовь, кто-то будет таять в ее объятиях, а кто-то просить о защите, кто-то попробует подчинить, а Эдвин МакЛафлин из тех, кто вовсе не видит в ней женщину. Ей знакомо понятие «сугубо эстетического восприятия», и сама она знает, что у художников чувство наготы притупляется. Им нужна нагота, чтобы видеть тело, а тело — объект Творения.

Санай раздевается, оставаясь в черном белье и вопросительно смотрит на юношу.

— Или совсем? — спрашивает она, скидывая туфли и отставляя их в сторону.

Можно было бы поиграть с ним, начать ныть, что ее прибьют родители, или закатить грандиозный скандал… но запрет на противодействие Творению слишком крепко стягивает ее сердце коваными обручами.

И ничего с этим не сделать.

«Тебя», — эхом отзывается в голове Змей.

Нет, ее он как раз не видит, а видел бы — на лице появилось брезгливое выражение, босые ноги коснулись бы пола раз, другой, третий… и он отступил бы от нее, пытаясь скрыть свои истинные чувства. Эдвин смотрел бы на нее с непониманием и отвращением, смотрел и видел бы то, что создал ее Творитель — Необходимое Зло, преисполненное злобы, ненависти и всех отрицательных чувств, которые только есть в человеке.

— Меня, — повторяет Змей, усмехаясь уголками губ; она никогда не показывает зубов, когда улыбается. — Что ж, это интересно. Тебе нравится то, что ты видишь.

Это не вопрос, а утверждение. Она знает, как хороша ее оболочка, и знает, что на оболочку любят заглядываться и мужчины, и женщины. Как высшее подтверждение красоты она ловит озлобленные взгляды. С удовольствием дает потрогать свои пушистые волосы, слушая удивленные возгласы ее «подружек», дает погладить себя по щеке и спокойно заявляет, что не пользуется тональником, потому что ей это не нужно. Ее здоровая холеная безупречная оболочка по имени Санай Оуэнс нравится многим, а Змейку внутри видят единицы.

Эдвин один из немногих, кто добр с ней. Змей не может сама порождать доброту, ей ближе взаимовыгода, — единственное приближенное понятие к определению «доброта», которая есть у нее, — но знает, что другие могут проявлять это чувство. Звездочка, дорогая, милая — старая Змей, из тех времен, когда Древо не стало единственным ее обиталищем, многое бы отдала за то, чтобы услышать в свой адрес такие слова. Но тогда она не следовала бы воле Творителя. Тогда была бы другой, не созданной согласно Его плану.

— Если будешь ко мне приставать, я буду громко кричать, — Змей подтверждает шутку легким, как перезвон рождественских бубенцов, смехом. — И скорей всего от удовольствия.

Все это глупости, она знает, что он ее не тронет. Для художников чужое тело, и тело, что принадлежит Санай со Змеем, всего лишь объект искусства. Представить, что он захочет засунуть свой член в нее только потому, что увидит ее голой, подобно тому, как представить, что он трахает каждый апельсин, с которого снимает шкурку, если для натюрморта ему нужен апельсин. Она снимает бюстгалтер, расстегивая крючки одной рукой, поворачивается спиной и стягивает трусики, проводя рукой по крутым бедрам, поворачивается и ловит алую ткань. Старая шкурка холодная, но все такая же ледяная. Она прикрывает глаза, опуская ткань и в точности стараясь повторить рисунок складок, которые создавал Эдвин, но получается так себе. Змей больше интеллектуал, нежели творец, и видят все Силы Сущие, не ее вина в том.

— Так левее или правее, сладенький? — спрашивает она, пытаясь принять прежнюю позу. — Никогда не была моделью, — Змей посылает ему смущенную улыбку, но быстро ловит себя на смущении и тут же хмурится.

Как много чувств он может в ней вызвать. И так по-странному: то своей энергетикой, что сбивает ее с ног, то своими картинами, а то просто прикосновениями. Иногда ей кажется, что МакЛафлин не человек, и что существо внутри него относится к богам. Если так, то нет ничего странного, что она при нем меняется. Змей вся состоит из Творения, и рядом с Творителями способна приобретать другую форму.

— Я принесу тебе яблочные пироги и много выпивки, когда закончим, — произносит она, когда Эдвин наконец-то удовлетворен ее позой. — Ну-ну, не куксись. Нет настроения, так сфотографируй. Никогда не понимала, почему ты не пишешь по фотографиям.

На самом деле понимает, и сейчас откровенно лжет. Змей знает, что в фотографиях нет души, и что воздушное пространство смазывается. Змей не творческий человек, но часто вращается в среде художников, писателей и музыкантов. Она не способна понять их искусство сердцем, и уж тем более повторить, поэтому запоминает правила. Топорный метод, почти неправильный, но рабочий.

Так она хотя бы может объяснить, почему красиво.

Комната наполняется запахами краски, за которыми желания Эдвина прячутся, как за пеленой. Столько запахов, и все смешиваются воедино, ну да Змей и не до желаний. Она сосредоточена, поддерживает позу и выражение лица, а так хочется состроить какую-то смешливую мордочку. Гордость ее сдерживает. Змей думает о картине, и о том, как люди будут смотреть на нее.

«А ведь я часть Творения сейчас», — думает девушка, и понимает, что Эдвин абсолютно прав, ведь придумали они вместе.
Она не участвует в написании, и ни на какие лавры полагаться не будет, но впервые Змей чувствует прилив интереса к процессу создания чего-то, а не поглощения подобного. Она замирает, как будто бы сидит в засаде, а за спиной у нее агенты СБС, которые увидят, если Змей шелохнется. Змей чувствует, как тонкая нить творения протягивается между ними, и прилив какого-то духовного подъема. Чувство пугает ее в первое мгновение, но внешне никак не выражается, только ресницы еле заметно дергаются, пытаясь спрятать глаза за черными пушистыми шорами.

— Я не из тех, кто умеет вдохновлять или быть вдохновленной, — отвечает Змей. — Ты так много видишь, МакЛафлин. У тебя глаза Творца. Неудивительно, что ты можешь разглядеть то, что люди прежде не видели… даже если они не видели это в самих себе.

Змей борется секунду с собой, а потом идет на вещь, для нее сравнимую с унижением.

— Спасибо тебе, — произносит она, только очень-очень тихо. — За это чувство полета.

И почему-то в душе не сомневается, что он поймет, что Змей про вдохновение. Она вспомнила слово, услышала его, поняла и осознала, как правильно дать определение своему ощущению.

«Никогда так далеко не летала», — думает Змей, застывая недвижимо, и не мешая своему Творцу.

Змей улыбается одними уголками губ. Она умеет печь. И вышивать. И вязать немного — бабушка научила. Бабушка была единственным созданием, кто в злобной девочке видел что-то милое, Змей всегда думала, что даже ангелам стоит позавидовать подобной слепоте ко злу, произрастающему в сердце Необходимого Зла. Она посмеивается, потому что догадывалась, что Эдвин не умеет готовить. Он не похож на человека, который способен следовать рецепту. У самой Змей тоже не было таланта к кулинарии, но были весы, духовка с точным таймером, и бабушка, которая пыталась ей привить любовь к еде.

— Не то, чтобы умею, но яблочная выпечка — мой конек. Принесу тебе пирог… и турноверы, они у меня хорошо выходят, — произносит Змей, стараясь шевелить только одними губами, чтобы не изменять выражение лица.

Она не знает, следит Эдвин за лицом, за складками ткани, льнущими к ее обнаженной коже. От долгого стояния человеческое тело могло бы начать слегка ныть, но Змей привычно: она любит замирать, представляясь окружающим неземной статуей, а не реальным человеком. И сейчас замирает, стоит, даже с ноги на ногу не переступает. Ничто не должно мешать Творению.

Змей купается в Творении, улетая далеко-далеко. Она не призналась бы никогда, что испытала это чувство, не согласилась бы, что желает попробовать снова, скорей бы, презрительно фыркнула в ответ на все вопросы. Но сейчас ей хорошо. Для Змей происходящее похоже на секс, только не с прямыми прикосновениями, без ног, закинутых на плечи, без грубой руки, оттягивающей за волосы голову, чтобы обнажить шею — без всего, что ей нравится, и что она любит, а на простое удовольствие от процесса.

Эдвин заводит разговор об энергетике, и Змей едва заметно дергает скулой. Все-таки есть в нем что-то от существа, но докапываться она не будет. Люди тоже чувствуют энергетику, но только существа произносят это слово с легким придыханием в голосе, потому что ощущают мир на иных началах, более приятных, более страстных, более… родных.

— И какая энергетика у меня? — спрашивает Змей.

Иногда ей кажется, что они играют в какую-то очень сложную игру, но не в ту, в которой есть победитель и проигравший, а в ту, где все получают удовольствие. Иногда ей кажется, что Эдвин знает, кто она, и опутывает ее сетью своего расположения, чтобы нанести удар в спину. Иногда… она метается между всеми гранями своих «иногда», но в целом сейчас наслаждается спокойствием. В помещении ветра нет, и сквозь стеклянную крышу ее пригревает. Змей подавляет желание выгнуться и подставить спину лучам солнца.

Если успеют до темноты, она не откажет себе в удовольствие полежать и позагорать под его крышей. Змей начинает обдумывать перспективу того, чтобы снять другую квартиру — подальше от Тринити-колледж, но с такой же роскошной крышей. Тогда она сможет часами отдыхать на солнышке, отогревая человеческие кости и лаская змеиную душу. Хорошо было бы… только родители не согласятся, если не сочтут район безопасным. Избавиться бы от них… да что-то вечно останавливает.

— Ты первый, кто назвал меня музой, — она еле заметно закатывает глаза, но с улыбкой. —  Ох, ну выдумываю, не выдумываю. Может я на комплимент напроситься пытаюсь?

И все-таки еще играет. Не может окончательно переступить через грань, которой разделяет Санай Оуэнс и Змея, не может быть собой в полной мере. Санай куда как милей и приятней для общения, чем Змей, и Злу Необходимому не нравится, что с этим парнем ей хочется не притворяться. Сбросить броню перед ним означает начать скидывать ее перед всеми, а сколько она проживет, если каждая собака в Дублине будет знать, кто прячется в теле девушки? Вопрос излишний: проживет она еще столько, сколько будет жив Мир, и цвести Творение, а значит, бесконечно долго. Правда не в этом теле.

Но тело диво как хорошо.

Полетели они вместе, и приземлились к вечеру. Змей часто жалуется на скуку в мире, но сегодня скуки не было, словно занималась чем-то интересным. А ведь в основном молчали, да перебрасывались резкими фразами. Когда Эдвин отпускает ее, Змей не чувствует облегчения, скорее уж, разочарование.

«Все хорошее когда-то должно заканчиваться», — приходит ей в голову, и она подавляет тяжкий вздох.

— Если я пущу у тебя корни, тебе придется подобрать мне миленький горшок, — улыбается Змей в ответ.

Она не тратит время на то, чтобы одеться, устремляется вперед. Ей интересно — любопытно, — до одури нужно узнать, что получилось. Змей осторожно подходит к картине, заглядывая в нее с легкой нерешительностью: так в первые дни своего рождения она смотрела в лицо Творителя, не понимая, кто перед ней, но зная, что он для нее кто-то важный.

Глаза Змей расширяются от удивления и восторга, подкрашенные розовой помадой губы округляются в большую «О». Эмоции захлестывают ее с головы до ног, и подкашивает, почти принуждая пригнуться к полу.

— Потрясающе, — срывается с ее губ легким полушепотом.

Она не может передать словами энергию, которую чувствует от картины, но ее лицо говорит за нее: Змей как ребенок, который увидел впервые в жизни что-то по-настоящему удивительному, как девушка, которой только что сделали предложение. Змей едва придерживает ткань шелка, скользящую по плечам, смотря на картину, на которой от Санай Оуэнс нет даже оболочки, нет этого разделения, и все едино: это Змей, Змей в том виде, в котором Творитель ее так и не создал, в виде, превосходящим Творения.

— Это… — она пытается подобрать слова, но буря эмоций, почти незнакомых прежде, охватывает ее с головой, она обнимает Эдвина и целует ее в щеку. — Я… меня захлестывает что-то, но я не могу объяснить. Ты наверняка понял, но я… восторг? Счастье?
Она целует его в одну щеку, потом в другую, заглядывает в глаза и снова оборачивается к картине.

— Ты удивительный, Эдвин МакЛафлин, — произносит Змей, так и не подобрав правильных слов. — Ты удивительный…

Позже ей будет стыдно. Ей будет стыдно за эту вспышку, за доброе и светлое, что ее захлестнуло, за радость от Творения, за радость от прикосновения к запретному. Она приоткроет крышку, жадно вдыхая запах плодов Познания, и в сердце снова шевельнется мысль, что ей стоит посадить яблоньку. Змей сидела на Плодах, как на наркотиках, и вроде бы сейчас от них освободилась, но ей нужны знания, нужны объяснения, что это с ней такое произошло, нужно познать, почему она, Зло Необходимое, испытала что-то, похожее на свет.

Но это будет позже, а сейчас ее словно заражает гиперактивностью Эдвина: и совсем несвойственно хочется прыгать до потолка, звенеть бубенцами и выплясывать свои дикие танцы у костра первобытности, ища единство и гармонию с миром.