Творец не создавал мир, землю, людей. Творец, которого они звали Яхве, Иегова, Аллах, Отец, Бог, Он, появился на свет позже некоторых - большинства - языческих богов, что некогда Михаил видел.
Но Творец создал своих детей, наделив их огромными возможностями, откуда-то у него была великая сила, которая досталась ему странным образом, и часть ее, актуальная и действующая, текла по жилам Михаила. Он постоянно чувствовал, что он-как-бог, но не является им, никогда бы не хотел являться, не хотел бы его возвращения.
Михаил знал, что в нем, в его собственном сердце, так много огня, что его хватит, чтоб спалить весь этот чертов мир и его жителей. Однажды он так сделает, но пред тем Всадники промчатся по его дорогам, минуя горы и океаны как сушу, а Рафаэль затрубит в свой рог, предвещая конец света.
Но Рафаэль - непреклонная скала. Михаил верил в брата, как верил в себя. Тот не допустит.

Он раскинул крылья, сидя посреди большой просторной комнаты, залитой солнцем, с закрытыми глазами и в расслабленной позе. Он в общем-то уже знал, что через минуту послышится стук в дверь, потому что чувствовал приближение - знал, кто к нему идет. Этот дух, эту силу, он узнал бы из миллионов других. А двери ломать в привычку его брата не входило - тот был изящен, утончен, имел свой стиль и не любил ничего, что могло бы ассоциировать его с танками. Он был ныне демоном, даже гораздо больше, чем демоном, но не любил пачкать свои руки, как будто все еще оставался одним из тех, кто носил крылья. Их Михаил сложил за спиной и поднялся, чувствуя, как его умиротворение поколебалось. Он воплощал одновременно воздаяние и милосердие, и очень важно было сохранять баланс, настрой. Рядом с Люцифером - так его теперь звали - разве это возможно?

Он смотрел на Михаила так, будто тот сам этого все это придумал. Будто Михаил не любил брата как себя самого. Будто Михаил не лил горьких слез позади престола отца, молча преклонив колено и опираясь на свой меч. Ему часто приходилось совершать поступки, суть которых он не понимал, и только низвержение своего любимого брата, под чьи мелодичные рассказы собравшимся вокруг Михаил нередко дремал в умиротворении, сидя неподалеку, он не смог принять.
А после Люцифер стал другим, и Михаил более не имел над ним влияния, не мог унять и остудить его пыл, не мог подставить плечо, чтоб успокоить и развеять сомнения. А ведь будь он внимательнее тогда, то смог остановить брата, не дать тому спорить с Отцом, что всегда был скор в выводах.

Он открыл дверь и почувствовал аромат лилий. Их любил Гавриил, даже покупал в цветочной лавке близко к дому, пока однажды Михаил не купил луковицы, пробуждая сущность цветов одним лишь своим голосом. Они взросли красивыми и сочными, и этот запах часто разносился по квартире вместе с ладаном.
- Конец света мы сами начнем, если потребуется, - проворчал Михаил, напоминая, что рог все еще у Рафаила, хотя черт его знает, насколько все поменялось, и есть ли смысл в том роге сейчас. Букет он из рук Люцифера принял и наклонил слегка голову, вдыхая. Да, пожалуй, ему это нравилось. Только вот зачем брат явился, архистратиг не понимал и вопросительно на него уставился, грозно сводя брови. Хотя, как и ожидалось, отвечать сразу он не планировал. И рассчитывал что-то найти на кухне.

На кухне Михаил нашел и вазу, и бутылку крови Христа. Сладкий терпкий кагор. Михаил налил себе немного, думая, что после того, как брат стал Люцифером, он тем более не мог показать ему свою благосклонность. Тогда, в райских кущах, солнечный сын утра был действительно звездой. Он восхищал всех собой - умом, красотой, голосом, складными речами и харизмой. Каждый ангел знал, кто это, а у некоторых стыдливо алели щеки, и каждый стремился оказаться к нему ближе. Предводитель Воинства не стал исключением, но тогда был молчалив и скромен, не позволяя себе предаваться праздным развлечениям, вступать в дискуссии и откровенно бездельничать в столь приятном обществе. Да и не должен был он. Потому всегда находился чуть поодаль, как будто не с ними, но чутко прислушиваясь.

Гавриил всегда говорил, что за мир в этом мире, за людей, им самим всегда придется жертвовать личным.
Архангел поставил перед Люцифером бутылку: почему-то ему казалось, что тому нужно ровно столько, чтоб поговорить с ним.
- Что же. Раз ты явился в мою обитель вот так, - нижняя пара крыльев слегка дернулась непроизвольно, - то расскажи, где же ты нашел свои яйца, чтоб это сделать?

Закатить глаза вышло само собой, Михаил даже не планировал, а уже сделал это. Ничего не менялось за годы, только сам архангел становился грубее и резче, но ведь странно было бы ждать, что он начнет говорить высокопарно, а то и вовсе на арамейском. Этим языком в свое время они бросили говорить даже с Христом, потому что все менялось, появлялись новые слова, выражения и определения, умершая древность была не актуальна.
Только ангелы никак не умирали, а Люцифер вместе с ними.

- Ничего не хочу об этом слышать, помолчи, - Михаил поднял руку, прикрывая глаза на мгновения и останавливая этим жестом потенциальный рассказ о всяких интимных подробностях из жизни его некогда брата. Последнее, что хотелось бы знать, учитывая, что архистратига эта сторона жизни смертных интересовала по минимуму, то есть почти что никак.
Но с Люцифером всегда так было. Все разговоры были именно такими, и Михаил до сих пор помнил их тот разговор о Моисее, когда Люц планировал забрать его себе за убийство, но не иудея.

"И лжешь, и темноречишь. Открой, если можешь, сокровенную сердца твоего бездну", - но открываться Денница никогда не планировал. Особенно архангелу. А тот в свою очередь тоже откровенничать не спешил.
Крыло само собой дернулось в сторону руки, вытянулось и остановилось в непосредственной близости к шее бывшего ангела. Конечно, перья у Михаила были не из металла, но мысль по поводу слов о бесполезности он выразил более чем ясно, подкрепляя это холодным и суровым взглядом.

- Не подскажу. Иди обратно, если пришел узнать, не собирался ли я наплевать на твои темные дела. Не собирался и не соберусь. Кто-то должен напоминать тебе, что ты не как Бог, - отпив крови Христа и не торопясь забирать бутылку у Люцифера, Михаил поправил цветы в вазе, проводя по лепесткам ладонью. Те ожили, бутоны стали больше и ярче, распространив свой аромат по кухне. Архистратиг любил эти цветы, и не только потому, что они ассоциировались с Гавриилом. Тот едва ли мог быть воплощением кротости и смирения, но в то же время он был стоиком. Люцифер же среди них всех отличался практически нарциссическим обожанием к себе. Это Михаила раздражало, хотя бы потому, что в Саду такого не было. Он был и прекрасен, и скромен, но до того самого рокового момента.
Архистратиг вздохнул и тряхнул головой. Не к чему было постоянно возвращаться к прошлому, было оно уже давно, а время вспять не вертится.

- Ты, Люцифер, мог бы и угомониться уже, - сказал Михаил это даже с сожалением. Он не относился к смерти как к чему-то ужасному, особенно, в их случае. Все равно переродятся. Конечно, убивать брата было так себе, но это было нечто вроде профилактических оплеух, призванных привести в чувство и намекнуть, что уже заигрался. Гораздо больше в свое время архангела опечалила необходимость Денницу низвергнуть и закрыть путь домой. А убил - да бывает. Сам он при том, конечно, не умирал ни разу и пока что не планировал. А Люцифер не ныл и погладить по голове себя за тот раз не просил - гордецом был, таким и остался.

Люцифер бы еще сказал, что чист и невинен как в миг сотворения. Михаил приподнял брови в момент его речи, вдохнул воздух и расслабил лицо. Он вообще привык этому брату не доверять. Остальным верил, потому что те придерживались принятых принципов, и там было все просто: из года в год ничего не менялось, они следовали установке и вроде как пока держались. Сначала, когда исчез Отец и все остальные боги, архистратиг собрал остатки своего Воинства и объявил, что нет повода расслабляться, разбредаться, впадать в панику, уныние и тоску. Он сказал, что Отец обязательно вернется. Но не послал никого искать его или пытаться найти способ, даже не объявил о том, что нужно в этом всем разбираться и собирать информацию, пусть и у язычников, нет. Он просто уверенно сказал, что тот вернется, а сам пошел с теми язычниками договариваться, но совершенно по другому поводу.

И внутри он очень надеялся, что Яхве не вернется никогда и ни при каких обстоятельствах, что не существует ни одного способа, который помог бы ему снова оказаться тут, что тот пресытился верой, могуществом и властью и просто распылился, самоуничтожился, забрав с собой остальных богов.
Михаил никому не говорил об этом, о своих мыслях и желаниях, они были ужасно грешны, они были достойны ужасной хулы, низвержения не только с Небес, а в самое сердце геенны огненной. Если бы крылья чернели и обгорали только от одних мыслей, а не от взмаха его огненного меча, то у архистратига они бы давно сгорели.

Ему было стыдно и совестно, но он ничего не мог поделать. Последние несколько веков с каждым днём он будто вдыхал все больше частичек свободы, и каждый день был равен одном маленькой песчинке, а перед ним простиралась настоящая Сахара: настолько сгорбленным, забитым и униженным рабом он себя ощущал. Настолько же он начал ощущать себя настоящего, выковыривая из глубины какие-то ощущения, эмоции, настоящие мысли, что противоречили общим догматам, внушенным Отцом. Раньше он боялся. Боялся так сильно, как не боялся маленький забитый котенок перед сворой голодных собак, осознавая свою последнюю минуту. Однажды он спас такого котенка, но никто никогда не пытался спасти Михаила, потому что тот был архангелом, мощью и силой. Потому что он должен был быть опорой для братьев. Тем, кто спасет их.

Иисуса им спасти не дали, и это был еще один удар. Еще одна зарубка внутри, еще одна тоскливая мелодия в сердце, что хранилась вместе с остальными. Но главной композицией всегда был Самаэль.
Вот он, на их с братьями кухне, принес цветы, опять лукавит и елозит, делает вид, что правильный и хороший.
- Всегда все было одинаково, - резко пресек он слова Люцифера, не желая слушать то, что и так было в его голове и периодически напоминало о себе, но этот подлый дьявол заключил его в кольцо рук, как это делал Рафаил. Это было по-настоящему хитро и коварно. Михаил поджал губы, зажмурился, но не дернулся, стоя так около минуты. Когда-то ведь он боялся грезить о том, чтоб приблизиться к брату и приласкать его.
Усилием воли пришлось положить руки на его плечи и отодвинуть от себя, заглянув в глаза.
- Разница лишь в том, что ты всегда был чересчур неторопливым и недальновидным. Ты никогда не осознавал своего бессмертия, а нужно было всего лишь подождать.