И глаза твои станут псами

Всё есть цикл, и всем движет время — безропотное змеиное колесо, он сцепляет с запястья тонкую нить лески — обнажая циферблат, память обо всём слишком старом — глупая, конечно, привычка. И глупее только возможность опоздать, но на электронном циферблате неумолимо горит упокойный штрихкод 17:34 — время есть, и можно даже не спешить, можно не стучать пальцами слишком уж нервно, перебирая звуки и перевирая песни одной единой судорогой, ожидая такси, можно кидаться по лестнице вверх, вспоминая о забытой наличке, и при условии уже ожидающей как пять минут машины — и искать по цветастым пледам кошелёк с дурацкой вышитой совой, а потом найти на тумбе, под испачканными графитной помадой салфетками, под угольными карандашами, которыми обычно рисуют покойников, но никак не контур век, а потом бежать вниз, перетягивая по плечу ремень футляра, лишь бы не было больно и совсем уж не тяжело, и там уже, внизу, за захлопнутой дверью машин — наконец делать первый выдох и первых вдох, объявляя адрес совсем уж тихо — может, только для возможности повторить его вновь.
Сегодня должно сказаться очень много слов. И Змей это знает.

Он любит новые места как можно любить сорванную по кривой тропу или план, что пошёл не так — боязливо и хаотично, будто бы опять тринадцать столетий только лежал во тьме, не видя ни мачт, ни горизонт, а лишь отпетые штормом корабельные и человечьи остовы, будто бы высунуть из воды раздробленный череп — это целый подвиг, эпопея — сделать первый шаг, детский, неуверенный, и продрогнуть под синевой, чтобы вспомнить, что назад пути нет.
Будто бы правда не знает, что оказывается за порогом — это раньше на новой земле всегда оставался страх, это раньше приходилось закрывать глаза, а сейчас — это просто порог, новая пропорция рома в махито, новые лица, на которые всё равно почти нет надобности смотреть да и Змей перестал делать это слишком давно.
Выдох, он не хочет ровнять одно на другое, может — только оправдать волнение, но дрожь рук — всего лишь судорожная попытка найти пачку сигарет между уготованной таксисту суммой и связкой ключей
Нет, на самом деле нет, и в этом меньше лирики — сейчас всё проще тысячелетних ран и шагов, сейчас ярче мыслей только телефонные звонки — от того он и отвечает коротким и кротким «да» на предложение кого-то третьего оживить сегодняшний вечер «чем-то этническим, это же теперь так называется, да».
Да.
Да.
Да.
И он перелистывает окна-страницы мифов, что знает наизусть, записывает адрес — углём и на руке, потом понимает, что белее и ясней всё же бумага или экран заметок, стирает угольную римскую «V» с тыльной стороны ладони, варит себе кофе и ставит будильник-напоминание на пять.
Потому что между страхом выползающего на свет змея и веком, когда люди забыли слово «чума» в синонимическом эквиваленте смерти — прошло слишком много.
***
У Змея три минуты. На самом деле больше — но ровно три минуты у двери, после шага за которую всё станет ровно и вымерено.
На самом деле четыре. Было — выходя, он выронил из пальцев, сдачу — и та зазвенела, неловко и остро, и от того пришлось нелепо шарить руками по салону, резким выдохом откидывать с лица волосы, резко — улыбаться, извиняюще и неживо, лишь бы не давить из себя горькое «прошу прощения», потому что тогда не хватит на совсем уж нечеловечье «спасибо, всего доброго».
Три минуты. Ровно три — с зажатой между пальцами тонкой сигареты, такую выронить легче звонких монет — но Змей держит её крепко, даже если у самого него пальцы тоньше табачного свёртка из пачки с пометкой «ультра-тонкие» и цветастой подпиской «яблочные».
Две с половиной — это только щелчок зажигалки, только со второго раза — опять в руках так мало сил — искра, секундой меньше, двумя — вдох, аутодафе на кончике змеиного языка, и в лёгких светлей огня, что не назовут огнём, и только спустя целую вечность — выдох, когда на губах наконец всё станет невыносимо пепельно и горько, а между прикрытыми веками наступит осознание, что оказывается это убивает.
Но не его.
Люди изобрели лекарство от чумы и оспы, научились ходить по звёздам так, чтобы не умереть в шторах, но потом они откуда-то достали револьверы и опиум, придумали атомные бомбы, табак и назвали героиновым шиком то ли свою новую смерть, то ли веяние моды, будто бы разница была, и была острой, — и всё пошло не так, Змей на самом деле всё понимает, понимает даже лучше любого из случайных прохожих — от того и курит, бесстыдно и с пластиковыми глазами, делая вдох на раз и на два, выдыхая на три. Потому что когда люди узнали о конце света, они подозревали, что тот будет не буквальным.
Он будет в них самих.
Полторы минуты. Йормунганд давит фильтр носком девчачьего и массивного ботинка за секунду до ожога — за две до пепла и безразличного взгляда, смычок, может, будет держать труднее, но струны рвать было бы больнее. И горше.
Минута.

Змей вспоминает, что заходить ему сегодня следует с чёрного входа. Как мертвецу. Тянет лямку футляра — та всё ещё режет плечо, даже сквозь ткань — даже плотную, но он прячет себя от солнца, потому что очень долго его не видел, а долго — это про те самые тринадцать столетий, про волны, кидающих смертных в бой, и один большой ледяной простор, и лучше пусть будет жарко — и тлеет на губах пепел, и привкус никотина на языке, и исходится чешуйками хребет под перетянутой ношей тканью рубашки.
Промокшей, потому что солнца всё равно не было, а был только дождь.
И он улыбается — только губами, без зубов и приветственной эмоции в глазах, потому что сущность не вытравить до конца — а зачем ему острота клыков, неподвижность зрачков, это ведь всё остаётся за порогом и в сброшенной змеиной чешуе — и это списать на тень только в первую из секунд, потом остаётся только сморгнуть, резко, улыбнуться шире.
Потому что когда встречают — это хорошо. И когда дождь — тоже хорошо, особенно без зонта и летом.
Может, даже совсем не обязательно что-то говорить-шипеть в ответ, ведь ответа не ждут — и он только кивает, сбивая за ухо непослушную прядь, только тонко — только когда мужчина, ради которого приходится задирать голову и щурить глаза, повернётся спиной — языком слизать с губ никотин, оставляя только черноту и графит — как ободок прихваченного окурка, как натянутый струной разрез улыбки.
На самом деле Йормунгард знает, как следует улыбаться, но.

Но только шаг, только следом, целая прямая до раскрытых дверей, прямая — это про змеиные глаза, это про ровно траекторию в спину, потому что до шеи он не дотянет, да и зачем — это только про поднятый наконец — прямо и из в глаза — взгляд, первейшим ответом на каждое из слов.
— С-спасибо.
Не срыв, не дрожь — просто данность и шаг вперёд, разворот, сброшенный футляр с инструментом — очень нежно, потому что Змей в этом понимает, не в нежности, а в осторожности — вдох и выдох, похожий на облегчение, движенье по оси, — змеиное — только изучающий взгляд от стеклянной глади зеркала с возможностью оправить волосы до — замирание — чужих глаз и слов, за которыми нет надобности в лживом и улыбчивом.

— Просто послушайте.
Голос у Змея — тихий, наконец — человеческий, больше похожий на вопрос, но лучше интонации его бы передали глаза, а глаза у него — крупным планом, если смотреть ближе, если верить во что-то кроме — совсем непохожие, не видом — выражением. Кадр из фильма про животных, которые не могут убежать, детально, документально и красно — влажные капельки у влажной же пасти удавленной змеёй жертвы, нет. У него не взгляд жертвы. У него совсем наоборот — но люди падки на боль, поэтому оператор-вуайерист никогда не берёт в объектив змеиные глаза. Они пустые, пластиковые и совсем не моргают.
Дело ведь не в том, что Змей кого-то хочет съесть. Или покалечить. Тем более — его, стоящего рядом и почти напротив, потому что беглого — опять судорога зрачков и неподвижность век — взгляда на руки того будет достаточно. Такие очень легко ломают. Иногда вперёд мысли. Змей не любит таких людей, но отчего-то пока не торопится не любить мужчину напротив.
Совсем.
Он делает шаг назад, почти извиняющий — прячет лицо куда-то в угол преломления света, на самом деле — только прячет глаза, а пальцы — просто звук раскрываемой молнии, распахивающей из нутра футляра и массивную деревянную конструкцию, и смычок — всё лишь вкладывается в пальцы, устраивается на полу и коленях.
И ноты ровно ложатся в ряд.

На самом деле — только слышится гулкое переломное эхо первого звука по первой из струн. Замолкает. Настороженно ждёт рука, держит гриф.
Сколько там — полчаса?
И целый-целый поднятый взгляд — уже не змеиный, но взгляд человека, которые если не видел Помпей, то точно помнит сотню хиросим.
Змей никогда не отводит глаза — но сейчас это привычка в меньшей из возможных степеней.

Невесомо дрожит ладонь, пальцы бледны и тяжелы, была бы тяжесть та на веках — закрыл бы, но на белесых ресницах только слой угля, не тянет, не свинец, холодно — это слово только про взгляд и звук, сиплый вдох, почти стон. Разочарование — нет, показалось, потому что не затихла ещё протяжная нота и не упокоилась струна, но секундой спустя нейлон молчалив и сед — сколько прошло времени с тех пор, когда струны делали из кишок, но сейчас люди считают это чем-то гуманным и неэтичным — раньше и глотки резали просто так, и ставили на кострища — а сейчас будто бы гуманней.
А сейчас будто бы Змей только закрывает глаза — и ловит последнее эхо, звука нет — но ест чувство. Горькое. Наверное, всё же разочарование, он не сразу ждёт ответа, не сразу и даёт свой — только вынужденно прячет глаза куда-то к зеркалу, прочь, только опять обматывает ручной циферблат тонкой потревоженной леской — сколько там? минут двадцать? меньше? — ощущать время так странно и так мелко, Змей хочет говорить, что потерял его, но сейчас в нём и так много лжи — говорить, что времени нет, это очень красиво, но не тогда, когда на том краю сцены кто-то может ждать.

— Вы всё равно не понимаете, — медленно, тихо, выжидающе — как секунда перед рывком, и Змей сначала вслушиваться в звучание, а потом уже в смысл —  это мёртвый язык, это его язык, странная собственность, свойственная только любви к дому, что сгорел дотла или людям в общем — потому что всем людям свойственно умирать, «вымирать» — было бы красивей.
Жаль, что неправда.
И этими словами он будет петь. Он будет говорить — но сказанное роняется раньше времени.
Да — хочет согласится — хорошая акустика мне сказали, спасибо. Но выходит только движение плечом — нервное, почти судорожное — или то просто первичная реакция на тяжесть поднятого инструмента — и останется только выйти, только на свет, только — опять глазами. Сморгнуть. Странно, изморено.
Змею нравится смотреть на людей, особенно когда они не понимают, что к чему — это было интересно, потом стало забавлять, а потом и вошло в привычку — вроде курения, ванн с морской солью или ежедневной фотографией в инстаграмме с птичкой на руке, кости которой Змей потом не покажет, потому что глотать с ними, перьями и нутром — тоже привычка.
Не такая смертельная, правда. Не смертная.
— У вас же можно курить?

Говорить, просто говорить, списывать всё на то, что Змей на самом деле знает обычный человечий язык — знает их много, и все не родные, все не его. От того ещё — живы.
Может быть.
И совсем не верит, что его поймут.
— Никто не пьёт перед концертом да и времени нет. Угостите меня потом?

Эрзац улыбки. Опять — беззубой, беззлобной и бессмысленной. Эквивалент извинения — только на словах и неизвестно за что — за неловкость, за тяжесть инструмента в руках, за острие взгляда — неотлучного, несводящегося, от него спасает только шаг в сторону — и мужчину от Змея, и Змея от него — чутьё чутьём, змеи падки только на тепло, но осторожным всё же быть следует — и в темноту, и на свет — где будет и нездешность голоса, и рвань тугих струн — потому что ноты ложатся в ряд и хаотично мелькают лица — замирают, но на самом деле замирает только Змей, потому что всё становится звуком — и его-то он точно слышит, как слышал тысячелетия назад чьи-то песни сквозь толщу холодной и чёрной воды — он не говорит сегодня, он просто передаёт — на том же языке, с той же болью — про людей, чьи хребты ломались только как мачты, а корабли как известно тогда были прочны — и люди другие, и песни другие — не модный «этник», а просто народ — от сердца к сердцу, из моря в уши, из них — меж губ и снова в море — камнем, а из камней — только ноты и мысленная канва.
Слова — просто о холодном каменистом дне, о снежном песке, потому море слишком льдисто и черно ближе к глубине, о том, что кто-то кого-то ждал, не верил и видел в волнах глаза — потому что «мёртв» ещё не значит «чужд», но смерть в его словах всё равно всё чаще и чаще узор из узлов.
Змей не поёт о том, что однажды придёт и ляжет вновь на глухое дно.

А потом просто гаснет свет — и пальцы у него становятся черны от вытертых губ. Гораздо ценнее липкого лба и спутанных волос.

Гаснут лица. Всего лишь щелчок. Это не жизни — просто прихоть настройки света. Чья-то рука — и Змей её не увидит, это не важно, совсем не важно — всё стало хлипким и хрупким сейчас, плотней — темнота, и шаг без поклона — куда-то, где теплей и светлей, и можно смежать с непривычки веки, можно забыться — и даже слова, песни о тех, кого не вывели на берега погасшие маяки, кого... нет, не важно, пусто. Осело в зале звонким затяжным слогом, надрывом струн как шейного позвонка и хлёсткими стихами следом — на ритм старины, конечно, под современность такт не выстроить — да и не надо, как не нужно строить сердце под замирающий итог волнения.
Как не нужно выжимать-вырезать улыбку на чьё-то «вау, это было круто». Как на кости.
Круто — это же про острия гранитных скал, с которых бросались в море и засыпали в несмыкаемых и неотрывных змеиных глазах. Вот и всё. Вся сказка и главный итог.

Зеркало встречает его неловкостью смазанного руками лица — не страшно, только лишняя минута после секунды на оставленный инструмент — Змей помнит вопрос и уговор, Змей смеётся самому себе — тому, зеркальному, скалящему ряд мелких острых зубов, держащего у щёк влажную салфетку с угольным росчерком смытых глаз и губ, так он — моложе, непонятнее, проще — если закрывать глаза, конечно, если не разевать пасть. Если сейчас накрасить губы красным — может, ему подадут вишнёвый сидр. Если синим и показать паспорт на извечное и лживое «двадцать один» — водку; но обещания — просто новейший и облегчённый эквивалент клятв. А их нужно держать.
Просьба угостить — на вкус и поверку как просьба пустить пулю в висок. В такое хочется верить и сердечно замирать. Выжидать. Но на всякий случай Змей берёт с собой паспорт — глупая, конечно, вещь, но ценная. По человечьим меркам.

По ним же — мелкий выверенный шаг, неспешный, спрятанные в темноте и за чужой спиной глаза, зажатая в кулаке пачка сигарет, стёртые губы, холодеющие пальцы — только привычка, только первый вдох под ночным небом и под ветром, тонкая дрожь — по скрытым предплечьям, бледный росчерк чешуи. Не испуг — оголённые проводом нервы. Тонкой струной. Дрожащей.
Змей только сейчас осознаёт, от чего так привычно было это сказанное «пойдём» — от чего он сразу сделал шаг, отчего сразу — вслед и покорно, нет, — не то слово — просто тепло. И развёртывается что-то в рёбрах — гулкое.
Пойдём — на убой, на битву, на острые скалы гнутой грудью драккаров, на морское дно, за руки прочь из Железного леса на божий суд. Нет, не просто на крышу.
И слова эти — не просто так, податливо замирает чешуя — вдоль хребта — вместе с вдохом, зрачки — ловят свет, ширятся, полнят всю радужку — и глаза от того у Змея чёрные-чёрные, губы — кривой росчерк, немые, бледные, между — только выдох, сквозь сведённые зубы. Вдох.

Он не может с ним говорить. Понимать. Спрашивать — тоже нет. От этого — болезно, опять что-то давит на рёбра — отдаётся эхом, гулким как удар молота, по старой ране — выше — комком в горле и звоном между хрупкой костью и горьким рассудком. Он вглядывается в чужое лицо — снизу вверх, нетерпеливо, незмеино. Искал бы намёк, если бы сам не знал того, как легко прятать чуждое за человеческим — и сам только убирает сбитые ветром волосы с лица, своего. Ночь сырая. И холодная.
И чужого хочется коснуться. Проверить целостность. Сорвать маску. Что там — пасть, зубы, лицо чуждого бога, лицо родного, ветра зима, холод её, эхо тех, кто дошёл до дна.
Но Змей знает, что это работает не так.
Змей знает слишком много.

И от любого знания смысла скрываться нет.
— Достаточно, чтобы понимать о чём.
Полутон, полуфраза, полузвук, полу — потому что обрывисто, будто он хочет сказать что-то ещё. Нет, замирает. Не как удав перед кроликом. И даже не наоборот. Как ничто перед ничем, как ожидание перед последним шагом.
— Почему ты меня понимаешь?
Нажим — болезненный — на каждый из озвученных смыслов. Почему ты. Почему меня. Слова — просто ради слов, просто чтобы говорить, рвать тишину как зубами, разорвать образовавшееся между резким шагом, но Змей только опускается.
Только вертит в руке бессмысленное стекло стакана. Ломкое. Как голос.
Как то самое «между», оказавшееся ближе — нет, не плотское, интуитивное, сердечное — любой из выстроенной параллели нечеловечности.
А что — это тепло?

Прячет под бледными губами оскал. Нет. Показалось. Улыбка — тоже ложь, запоздалая, Змей роняет взгляд куда-то с крыши — в ночь. Катится вниз обрывок смеха — и ещё, ещё, нервно, неискренне, гулко. Если бы пальцы разжали стакан — он звенел бы так же. И о землю с — о Один, сколько же под ними.
Сколько между — Змей не знает, он наконец понимает, что не знает на самом деле очень много — особенно про него, напротив, секундой до — только насмешка, минутой — может, мысль, что всё оборачивается глухо и продумано, что они будут пить на крыше с претензией на романтику и без права опьянеть — Змей будет пачкать пальцы в пепле, жечь о фильтр тонкую кожу, дышать никотином и эрзацем зелёного яблока с пачки, где обычно ещё и пишут про смерть, — а потом даже спросит, не хочет ли незнакомец его трахнуть, раз уж так всё складывается.
И имя, хотя совсем не обязательно.

Нет, ложь. И любая мысль до первого оброненного слова — тоже. И натянутый нерв в ожидании горького ответа «почему» — Змей не знает его, но точно знает, почему не следует спрашивать. Молодые парни с ирландских пабов двадцать первого века не говорят свободно на древненорвежском, маленькие белые мальчики с претензией на героиновый шик и новомодное отсутствие гендера — тоже. Тем более, и нет смысла отнекиваться, что текст просто пропущен сквозь сетевой переводчик, что у него просто хорошая память, хорошо поставленный на враньё голосок — всё и так ясно.
Абсолютно.

Вслед осколочным останкам смеха — только вдох. Только выдох, тихий, почти благодарный — это всё тяжесть на плечах, тепло — уютная змеиная натура ластится под плотностью ткани, тянет на плечи — скрыть, упрятать мнимую хрупкость, мурашки под кожей и неровный узор чешуек на ней, вязанную кофту с длинным рукавом, вышитые руны, которые лгут.
Всё лжёт. Неизменна и низменна оказывается только память — он хочет закрыть уши ладонями, змеи не слышат, не слышат, не слышат, не. Вместо этого — даже не пьёт, не смотрит и не тянет рук, у Змей не осталось ни слов, ни форм — даже самых корявых рифм, всё отгремело, отзвенело — спето, только нервно и неровно дернется сердце, сойдёт на темп, от которого не будет хотеться дышать.
Непослушно. Тоскливо.

Сколько знает Змей легенд о цепях и проткнутой пасти — одну, всего одну.
Фенрир, божий сын, на деле — волчонок, асы путают его с верным псом, думают, что всё ещё могут подчинить и корёжить мир по своему усмотрению — но за глазом Одина остаётся слишком много всего, неподвластного и непокорного, но кто-то сможет осознать эту боль гораздо, гораздо позднее..
А Мировому Змею не больно — слово «боль» он начинает понимать лишь намного позже.
И чуть раньше того, как узнал братскую судьбу — и не затрепетал тогда над морем шторм, не грянуло в предсердии. И обиды — нет.
На самом деле нет ничего, и от этого — самое острое, остро — языком по губам, самым кончиком, кольцом двух пальцев — о своё же запястье, и там нелепо реет разлёт чешуи — не рыбья, змеистая и белесая. Хочется разодрать ногтем до крови — вязкой, тёмной, холодной.
И тогда, может, по-настоящему будет болеть.

Нет даже рифм — хочет спросить, сквозь вопрос, а как тот пережил войны, как пережил всё — от первого года до последней из минут, и был ли кто к нему добр — ел ли великий волк с рук, давал ли гладить по загривку — они же его хотели, покорного зверя.
Но зверь пьёт пиво, а все боги не здесь — здесь только крыша, город под ними, отставленный бокал да яблочный смог закуренной сигареты.
На запястье чернильной росинкой чертит росчерк дурная кровь.
Он не хочет плеваться «рад» и шипеть на ухо «да пошёл ты Фенрир», отмахиваться от моря и помнить про железный лес — там ведь считать века, а каждый век — просто слово, что забыли сказать. Так и похоронили. Вдох. И только после — взгляд, впервые всех минут и обид, может, спустя вечность — искренний, но искренность — это только про улыбку.
А Змей не хочет улыбаться.
— Меня зовут иначе.

Протянутая рука — не никотиновая, та застыла, держит сигарету, дымит. Вторая — с браслетом чешуи, с чернеющей отметиной локтя. Осторожно, самую малость — по чужим волосам, и для того — только двинуться ближе, только подползая, но ползёт только ткань — с плеч.
Змей хочет думать, что это то, после чего боги оставались без рук.
— Здравствуй, — пауза на сотню рагнарёков, на десяток оборотов колец, на два удара от сердца, на сиплый выдох после, на сон в тринадцать веков, на смерть, где кого-то важного не окажется рядом, — Брат.
Змей хочет как раньше — когда он просто трогал за струны и показывал смертному чудо. Змей хочет как раньше — чтоб волк и змееныш, великанша-мать, сестра ещё не богиня.

Но иглы рептильих зрачков не упрятать, а время не вернуть.

Нет, не ждал.
Нет, не искал.
Нет, не скажет.

Это совсем не те слова — но нет и тех, что нужны — а какие — не знает, глупый маленький волк, глупый маленький змей, осторожно ведёт пальцами по волосам, не отдёргивает руку, но замирает — и только смаргивает минутное наваждение, гонит от себя, вновь вглядывается круглым человеческим зрачком в чужое — нет, нет, вовсе нет, это уже по привычке — лицо, не хочет видеть там оскаленную пасть и горящие глаза, пытается вытащить, вычертить, вымучить — родное, вдруг кольнёт в груди — наконец и. Нет. Пустота. Странная. Звенящая. Перекрывающая дыхание — как за три секунду до грома. Как одну после.
Или после целой катастрофы — сколько там их, с их рождений — Тринити, Хиросима, Нагасаки, сколько прожитых жизней — и ровно две.
Замирает. Не добыча. Не удав. Просто секунда, что не следует портить. Забывает выдохнуть. Сигарета — едва початая — летит под ноги, давится носком ботинка, почти привычно, — и сыплется пеплом вниз, вниз.
Змей знает, что это выглядит глупо. Не в смысле насилие над дублинской экологией и чистотой — в смысле со стороны, со всеми руками, полувыдохами, с несводимостью и неотрывностью глаз — и с тем, что он всё ещё касается — нет, цепляется, держится за — брата, а отпустить захочет слишком поздно — когда уже начнёт колоться, что они и впрямь выглядят глупо, но кто увидит.

И сам он — смотрит, вернее — нет, мысленно кривится, приценивается, пытается запомнить — чтоб на миг прикрыть веки, но всё равно видеть. Усмехается, уже явно, себе, грянувшим мыслям, увидел бы на улице — не узнал. И по телевизору. И в случайно мелькнувшем кадре на просторе сети, придуманной вместе с тяжёлыми наркотиками и сексуальной революцией. Змеи не чуют. Даже себе подобных, а здесь — всего лишь концерт в не том месте и в не то время, потому что было бы «то» — и была бы тысяча одинаковых исходов, ещё одна тысяча прожитых между человеческих жизней, изобретённых порознь бомб, а может и вечность — то есть, минус вечность, блистающее ничего незнания.
Может, тогда было бы легче. Дышать.

Детская обида, змеиная зависть — всего хватило на войны и лишения, всё успело истлеть и сползти сквозь прорехи костяных пальцев, всё стало трухой — как стали трухой каркасы драккаров, как стал мёртвым язык, как заперлись покрывшиеся гнилью и плесени рогатые шлемы в стеклянные саркофаги, и тогда всё было бы живо, Змей бы, может, толкнул прочь, зашипел бы, — как умеет — сломал лицо до скалистой гримасы — и всё бы припомнил. От Асгарда до несвершившейся Гибели.
Но он молчит. Молчит и телом — только дышит, моргает, цепляется пальцами за пальцы, оглаживает чешуйки, превращает кровь в застывший прочерк засохшего пореза.
Глупый змей. Глупый волк.
Только хочет отойти на какой-то обрывок шага, нет, медлит, попадается — а может специально, Змей любит иногда врать даже самому себе, специально — ровно в руки, холодно и податливо, лишь слегка прогибаясь в позвонках под тёплой волчьей ладонью — интересно, пробьёт ли хребет, нет.
Улыбается — обнажает только тонкую меж губами прорезь зубов, не скрывается, и от этого жеста исходит почти радостью. На самом деле ему смешно. Самую малость.
Конечно, хрупкий, никто не задумывал его воином — на его счету только одна битва, и та не случилась, и та — проиграна, вся сила для него — тепло, ему нет разницы — лежать под водной толщей, смыкать веки под чьей-то плотью — Змей не трус, Змей просто любит покой, Змею так легче — никто не увидит в нём твари, чей скрученный кольцевой хребет заключает в себе Мидгард.
Только если закрывать глаза.

— Много пришлось, — жжётся на языке ядовитой каплей «потерять», подступает к горлу «пережить», где-то меж рёбрами только «перетерпеть», но, — Много пришлось потерять в весе, знаешь. Люди давно перестали идти ко дну, пришлось выйти и искать самому. Почти в рифму, надо же.
Дёрнуться. Отозваться колким смехом. Движением плеч, позвоночным изгибом следом — запоздалая реакция, намёк на недовольство. Нет, всё слова.
— Йормунганд, — не поправляет, просто пробует на вкус родное и полупыльное, просто повторяет — всё, что было до, что стало просто сказкой, когда у людей появились кредитные карты, крема от морщин и контрацептивы, или раньше, намного раньше, потому что всё скоротечное имеет свойство забывать, — Но не называй так. Лучше совсем так не называй. Лучше как... человека.

Как человека — как мальчика неопределённого пола и невыговариваемого имени, мальчика с исландскими корнями и аккаунтом в Твиттере, где у него целая тысяча подписчиков. Мальчика с памятью и глазами древнее чем кости под этим городом. С яблочными сигаретами, чужим пледом и словно выкрашенными снегом ресницами.
Всё ещё маленький глупый змей.
От тянется вперёд — ближе допустимого, может, следует уже уйти, хотя бы на шаг, от дурного перфоманса, но от только утыкается носом в чужую шею, нащупывает кровоток — на самом деле только жар.
Только тепло. И следом лишь бьёт холодным ломким голосом, будто бы горло — всего лишь повод ударить больнее.
— Это правда, правда, что они с тобой сделали?

Змей закрывает глаза.
И ему совсем не важен ответ.

Правда, конечно, правда. Никто бы не стал ему лгать.
Особенно он. Вдох. Особенно сейчас. Выдох. Больно — хотя сигарета там давно внизу, и метастазы не страшны даже при условии, что он подожжёт и вдохнёт их сотни — нет, больно иначе, но всё ещё в предсердии.
У Йормунганда абсолютно сухие ресницы, но он почти уверен, что мир между его веками захлёбывается в крови.
— Тебе не сковали ни Лединг, ни Дромми. А когда пришла очередь Глейпнир — от твоей боли осталась только скоротечная Вон. Говорят, дело в том, что Асгард был просто недостоин нашей крови — но страданий его чертогам хватило сполна.
Его голос — старая песнь, из которой убрали ноты, но оставили плесень и пыль.
Его голос — голос с анонимной благотворительной встречи амфетаминовых наркоманов, где люди без имён, аппетита, сна и шанса признаются, что скинули двадцать килограмм с прошлого года и приобрели импотенцию с психозом. Девяносто процентов из ходящих и признавшихся сойдут с ума в течение года или умрут от истощения. Или просто всего-навсего людей, у которых нет сердца.
Его голос — лишнее подтверждение, что мир всё же умирает на его руках. На кончиках пальцев. Где человечность — только отблеск, на коже — самую малость, не останется ни ран, ни следов. Его ладони — только попытка нащупать раны, о которых он знает.
Но он не полезет в волчью пасть.
Но след меча остался. Должен. Не одному ему платить за своё прошлое нелегальностью морфия и порицанием беспорядочных половых связей.

Когда Змей отпрянет на ровно шаг, он не увидит надежды в своих словах, отчаяние — и то.
— Я пою не о своих снах. Я... спал, думал, что спал и видел сны. Но потом просто оказалось, что я забыл закрыть глаза.
Гордые скалы, темень — вот и весь его сон, драккаров остов, человечий скелет — Йормунганд смыкает чудовищный глаз и размыкает пасть — причудливый механизм, высится по отливу хребет у исландской земли. Меж зубами у него крошится не память. Только пыль да осколки — память появилась потом, память — про каждую из войн, когда война ещё была благородна и честна, когда смерть — только усланная Вальгалла, объятия валькирий.
А не то, что наступило потом.

Шаг, ещё один.
Змей спал очень долго. Змей смаргивает, нервно — алое марево, рептилий зрачок, наваждение — будто бы проснулся только сейчас, а все века до — только сон, а может — путь.
Нет — признаёт — брата он не искал, и от этого — колко, стыдливо, стыднее только то, что он отходит ещё на один шаг, трясёт головой — отрицая любой из ответов после, отбрасывая вопросы на них же — солнце заходит, разлёт волос в последнем из лучей — катастрофа, сгорание, аутодафе.
Пламенный нимб — слишком пошло. Пошло — как улыбка, какая — ему не улыбаться сейчас, ему — убиваться, и от того, что кожа наконец гладится под ладонями человечностью. Что он просит, глазами — хранить, уберечь, не отходить — нет, все боги, точившие свои ножи по нему, давно мертвы.

Не мертвы — так не здесь.
Не здесь — так не рядом.
Змей не знает и не хочет знать.

— А потом Тор проломил мне череп. И я уже уснул. По-настоящему. Знаешь, совсем не видел снов. Забавно? Нет, я пою не только о себе — я пою обо всех, которые жили, я пою о земле, которая была, и о богах — которые пусть и мои враги, но... это наши боги. Наша судьба. Мне просто казалось, что нас осталось так мало. На кострах сожгут жену, меч и верного пса — но никто не обращает в забвение песнь. И я не хочу. Это почти, — осечка, фантом теплоты там, где совсем недавно была волчья по-мужски колючая щека, — единственное что осталось от меня. Настоящего.

Настоящего — от чудовищного змея, от пояса Мидгарда, от погибели Тора, а не от обесцвеченных ресниц, четырёхсот фотографий в инстраграмме и глазами, вырисованными под японскую раскраску для взрослых.
Вот так просто. Тон — как просить на кассе яблочные сигареты или клубничные презервативы, дрожь голоса — только изморозь вдоль худых плечей, поперёк кости запястья с затягивающимся тонким рубцом, который — секунда — нить. Ещё секунда — пустота.
Такая виснет в воздухе и между ними.

Единственное оставшееся. Одно из.
Мидгардсорм обвивал границы моря — и это был целый мир. Теперь там ловят норвежскую сёмгу и водят экскурсии с пометкой о самых красивых. Пиар-акция «по следам викингов».
Мир оказался шире. И теперь если наступит долгожданный Рагнарёк — солнце погаснет только над скандинавским полуостровом. И другие люди, потерявшие других богов, будут смотреть это по телевизору. Между рекламой того же крема от старения и подгузников.
Они давно проебали свой Сумрак Богов.

Он и опускается так — плед на плечах что панцирь, не защита — укрытие, точно уж от взгляда, прямомо — Змей уверен, что если он и видел такие братские, человеческие, глаза, то только в самом глубоком сне.

В том, что был после.
Красный как кровь и холодный как звёзды, кромсающие на ошмётки отблеск морских пучин.

ливни лили,
и мели метели,
дни летели мимо,
мы вдвоём были,
но не были едины.

Он и он. Змей молчит. Первую из секунд — как тысячелетия до, как оставленную вечность после. Как падение — бомбы. Не видел — только по телевизору и чувствовал то, как дрогнула земля. Может, показалось. Может, он и впрямь начал чувствовать слишком больно и тонко — сам выбрал это тело, хрупкость плечей и нервов — остальное так, побочный эффект.
Или он слишком стар. Действительно слишком стар — но это старость иного толка, она не человеческая. Это не срок годности мяса. Не модный тренд продолжительностью как жизнь бабочки. Это — язык, на котором не будет больше написана ни одна книга, покрытый пылью драгоценный камень, созданный не для шеи, а для пуленепробиваемого стекла пуленепробиваемых музеев. Неправильная и искусственно созданная экспозиция быта чьего-то дома — потому что жильцов уже давно нет в живых. Ни могил, ни костей.

Змей закрывает глаза. Змей видит алое-алое солнце. Змей видит Рагнарёк и наступающий следом Вечный Сумрак. Открывает глаза — только крыши, зарево солнца да зелень холмов где-то там. Где-то там — и земля, их родная, Мидгард, там теперь хорошая красная рыба и металл-группы. Больно. Показалось? Нет, боль — это только смотреть на брата, боль — на солнце, и Змей опять жмурится, роняет взгляд — опять чистый, янтарный — к пустоте стакана, и тот тоже, секундами после — звонкий, золотистый, шипящий. Секундами до.
Он ведь просто хотел напиться.
Напиться, отыграть, опять напиться, сделать вид, что всем понравилось. Ему — в первую очередь. Прячет оскалистую улыбку где-то под накрывшим губы стеклом — боги, Змей же думал, что его захочет трахнуть собственный же брат — тогда просто человек, просто без имени, с человеческими глазами, голосом и дурацкой разницей в росте, который не смог выдавить из себя даже ожидаемое «красиво» — и вряд ли верил в красоту, но.
Верить готов был Змей. Даже за двоих.

Виски жжёт губы. Горло. Виски — со вкусом стёртой помады. С послевкусием последней слизанной крови. Горько. Не от спирта — от ситуации.
Ситуация — сейчас это называется так.
Раньше — судьба, но когда было это раньше — тогда не было и их, вернее, были. Но порознь и совсем-совсем другие. Змей опять улыбается только опрокинутому в нутро содержимому стакана. Ему смешно — от того, что они живы, они здесь, они люди, они братья и от того, что Рагнарёк никто не ждёт — да и вряд ли дождётся.
Про него и впрямь — только как о сроке годности.

Время — тонкая слюда, перегной цветов, запах шелкопряда, время — это они.
— Я знаю, Фенрир. Я знаю.
Слова — только ответ себе, лишнее подтверждение любой из мыслей, ответ ему, рядом, уже позже — чуть позже с осознанием, что рядом — это не только про пыль, оставшуюся от веков между ними, заполненные пустоты, нашедшие свою гавань корабли.
Рано или поздно это бы случилось. Змей не признаёт, что хотел этого, но — что ждал.
Правда ждал.

Все века — ради единого касания пальцев, ради поданной руки, между ними — не бомбы, не новые модели кораблей, не открытие Америки и даже не изобретение вайфая, только расстояние — как для выстрела, как для поднятого взгляда, резкостью оправдывающего разницу в росте и то, что оставалось кроме.
В них нет нежности, не в сердцах — в ладонях, у Змея в коже — только сплошное «согрей», если тьма сейчас накроет мир, ему будет мало одного пледа и непривычной тяготы вдоль плеч. Если сейчас тьма — нет, вряд ли, не ему её бояться — тьму Змей видел, и от того даже не боится холода — сколько его там осталось, в северных морях.
Не боится — но накрывает ладонь брата сверху своей, второй. Не капкан — другое. Слово, которое Змей забыл, а может и не знал — не придумали такого в его языке.
А потом язык умер. И остались они. Он и он. Правда — настоящие.

— Я, ты, — просто эхо, сердечный удар, ещё один, выжидание прыжка и причала, — Сколько раз ты умирал?
Страшный смысл. Страшнее — только взгляд, не та эмоция в зрачке, вернее — никакой, у Змея могут быть человеческие глаза, но он не может смотреть как человек. Не научился — просто не хотел. Сам.
Он читает человеческие новости, загружает в плеер человеческие песни, помнит наизусть человеческие сны, может смеяться как человеческая женщина и ложиться под человеческого мужчину — но у таких пустых прозрачных мальчиков всегда глаза под стать. Пустые. И в них же находит себе место большой и страшный змей.
Ибо чудовищу тесно в груди.
— Чем ты сейчас занимаешься?
Смерть — это другое, может, гораздо важнее жизнь — и спрашивать лучшей о ней, не требуя ответа на предшествующее, не требуя ответа — и так, но Змею необходимо слышать свой голос. Это успокаивает.
Как колыбельная, которую никто никогда ему не пел.

Руки у волка — тёплые, не лапы — именно руки, Змей не хочет отпускать, уходить и прятаться от любого из касаний как от удара — неприятно, непривычно и до мурашек, до пресловутой новомодности понятия «личное пространство» — но время оказывается гораздо больнее, в сотни раз убедительней. Змей терпел века — перетерпит и секунды, закроет глаза — верный пёс, нет, верный змей.
Маленький и глупый — как давно это была, старше снов, старше мира, который он видит, старше костей, на которых он построен — может, тогда ничего не было, правда, ничего — и жить было легче, дышать, цепенеть.
Ждать.
В ожидании всегда очень сложно признаться — это сродни слабости, роднее памяти, это как «знаешь, у меня же правда сжимается сердце», Змей не признается — промолчит и останется недвижим. С них достаточно боли. И слов.

Волк не умирал — брат, — оправляет себя, жгуче, горько, — брат ещё не умирал и вряд ли ещё, потому что если Змей окажется рядом, то не позволит не даст, Рагнарёк — это не только про гибель богов, это и про то, что они тоже должны умереть. Нет. Не должны. И Змей этому очень рад — и радость, впервые, рвётся сквозь зрачок, ширится, заполняет радужку — но всему виной небо, только наступающий над городом сумрак и умирающее — только засыпающее солнце, то, что мир из красного становится просто серым и холодным, но Змею не холодно — у него плед, тёплая рука в руке и мысль, что он правда ничего не чувствует.
Не чувствует — только про мурашки вдоль хребта и улёгшиеся натянутым нервом чешуйки там же. Это от волнения — успокаивает, гладя то ли себя по руке, то ли брата. Успокаивает.
Только немым — я здесь, знаешь.
— Нет, ещё нет, — как ядовито звучит «ещё», издевкой, — Тор до меня пока не добрался. Да и я до него не успел. А другим до меня дела нет — в смысле до моей смерти. Пытался, может, кто-то — как человека, но. Они сами уже мертвы, наверное. Давно. Как и боги.

Улыбается. Почти по-настоящему. Потому что скалит пасть. Искренне. Вёльвы ошибались. Ради исчезновения асов детям Локи не обязательно было отдавать свои жизни. Им достаточно было просто жить самим. И не вспоминать. Совсем не вспоминать о том, что было.
И будет после.
Наверное, Урд дряхла, Верданди безбожно постарела и отстала от мира, а Скульд просто ошибалась. Или лгала. Второе — слаще. Змею нравится ложь — о змее как о лжеце начали говорить уже позже, но путали, может с кем-то другим.
Змей лгал только в своё благо. И не сейчас.
Хотя где обман — только город под ногами, опять тепло на плечах, жгучее — в горле, родное — в ладони, он обнимает стекло — сначала себя за плечи, а потом уже только хватает стакан — разница в хрупкости здесь не измеряется, только улыбками, опять пьёт — и слушает.
Слушать Змей тоже умеет.

Фенрир говорит как человек. Не голосом — хоть и им тоже — образом, от слов — тепло, не сводя всё на виски, тепло в сердце, хотя Змей опять винит то, что пьёт, но не винит — за что, почему и за кого. Цепляется за мысль, что брату повезло больше — потом бросает прочь, как пепел и окурок — всё же это его выбор, их отличие от всех, кто кроме. И у кого нет выбора — только век. А у Змея их — много, и в счёт идут не только те, что остались за плечами. Те, что будут. Те, которые он переживёт. То время и жизни, что ещё есть. Вернее — жизнь одна.
И у волка. Йормунганд напоминает себе, что тот тоже не умирал.
О том — видел ли он столько же, Змей не спросит.
Не нужно. Он точно знает ответ на этот вопрос. И он гораздо больнее меча в пасти или молота в кости.
— А ты хорошо устроился. Я бы даже... не узнал тебя, случилось бы всё сегодня иначе. Ты стал как они. Научился, наверное. Может, тебя всегда охотнее подпускали ближе, — осекается, замолкает. Змей знает, что всегда бывает после «ближе». Он знает. На примере брата, — Чем я занимаюсь — ты сам видишь. Иногда приглашают куда-то, иногда я прихожу сам. Диски не выпускаю, в айтюнсе меня нет, группы — тоже. Вообще занимаюсь переводами, консультирую по историческим вопросам. Удалённо. Через... связи. Боюсь, при всём знании, никто бы не стал признавать во мне профессора. А, ещё гадаю на рунах. В смысле пробовал. Так забавно вышло, знаешь. Оказывается, это всё уже давно есть в интернете — заходишь, щёлкаешь, но. Это не то. Там всё подстроено под людей. Вот вам — руна любви, вот вам руна счастья. Домохозяйки. Дети, которым скучно. Мне казалось, у рун спрашивали другое. Вернутся ли домой, останутся ли живы. А не про... измены, болезни. Всё это. Человеческое. Мир поменялся. И я не знаю — хорошо ли это. Впрочем, кажется, не таких слов ты ждал? Иначе — у меня всё хорошо, правда. Я себя здесь не нашёл, но и не терял. Когда-нибудь я обязательно вернусь в северное море. Может, очень скоро, но. Кажется, теперь стоит с этим повременить?

Вдох.

— Я тебя ждал на самом деле.