На циферблате всё слишком поздно и тошно — но он не видит.

Змей отчасти рад, что перестал видеть сны, от того пробуждение даётся легко, даже слишком легко — всего-то открытые веки под похолодевшей за ночь и утро водой, всего-то рывок, царапая пальцами бортики ванны, находя опору. Найдя. Вдох.
Выдох — уже там, наверху. Запоздалый, ненужный, больше рефлекс, нежели данность.
Он выбирается, больше выскальзывает из ванны — доводит до нулевой точки любую из возможных неосторожностей упасть на мокром полу мокрыми же ногами, возводит в минимум производимый шорох после, обращает шаги в босую и влажную тишину — странный звук, хлипкий, и тонкие водянистые очертание ног следом, ничего, высохнут — вдоль обнажённой прямой света, поджидающей за гранью, где кончается плитка и начинается паркет — а там уже только вычерченная каплями воды траектория до комнат — дотянутся, закрыть шторы, нервно. Бесят.
И свет — настоящий, живой — тоже. Даже сквозь стекло.
Стакана воды — ровно на пять глотков, опять судорога, оголённый нерв — вместе с таблетками. Чудный ксанакс, ещё горсть — опять сводит зубы, опять жадно цепляться за край стакана. Змей вспоминает, почему не видел снов. Почему не хотел просыпаться. И почему отчётливо не хочет до сих пор — а хочет только залить до краёв резонирующую эхом черепную кость. Ксанакс. Ещё половинка. Поджанр слабости, легенда о мигрени, что никогда не проходит.
Просто легенда.

Холодок вдоль хребта — мурашки, только влажные капли с волос. Не больше. Удар об пол — тихий всхлип. Ещё. Как метроном. Кто-то говорит, что это успокаивает. Кто-то — что у змей нет слуха. Ложь — на самом деле — в обоих случаях, а может просто полуправда, Змей не разбирается — просто завязывает волосы на затылке тугим влажным жгутом, последняя из капель замирает где-то на выступающем позвонке — но и та прячется под дурацкую безразмерную футболки, которая если и липнет к телу, то хотя бы терпимо.
А наступившая тишина — покойная, психотропная — ломает череп чуть острее предвкушения боли и чуть пронзительней света — сколько там? время к обеду, Соль-солнце ещё высоко — и он в свою очередь крошит её хлипким звуком шагов, подслеповатым прищуром глаз — свет бьёт не терпимей хлынувших с открытого окна звуков.

Первая на сегодня жертва.
Первая сигарета. Первый не-судорожный вдох. И первый осмысленный выдох. Змей мягко подставляет пахнущие никотином и морской — всего лишь дешёвый аналог — солью пальцы под податливые птичьи лапки — он не знает ни её названия, — сойка? жаворонок? — но точно знает, что сегодня уже седьмой день она прилетает к нему за хлебными крошками.
И улыбка — тоже первая.
Ему кажется, что стук — это просто биение маленького хлипкого пульса где-то у нёба и под языком. Кто там что говорил про змеиный слух?
Нет, не показалось. Точно не сердце. Точно — не его.
Даже не птичье.

Потому что спустя целую вырисованную по полу кривую мокрых и хрупких следов до двери, спустя целое слово и сиплый вдох, спустя мысль и узнавание — Люциферу отвечает только тонкий хруст разгрызаемых костей. Звук, обозначающий, что что-то может разлететься на куски. Например, утро. Например, время. Сердце — нет, только пропускает удар в эквиваленте шока, низведённого до обычного удивления — только горчит что-то в уголках глаз, и совсем малость — на губах.
Разочарование?
Нервный тяжёлый глоток. У него и впрямь — ком в горле. И дело не в одной только разгрызенной вместо завтрака и обеда тушке.
— Привет, — вот так просто, просто плевком — нет, не в чужое лицо, даже если очень хотелось. Просто в сторону — маленькое окровавленное синее пёрышко.
Всё-таки это была сойка.
— Заходи, — голос у него ласковый, не змеиный, почти баюльный — как колыбельная для умирающих, как мягкая настойчивость ткачей из романа Олдоса Хаксли — нелюбимого, кстати, у Змея.
Как голос человека, в котором привычной вежливости, наверное, чуть больше и чуть живее любого из чувств. Как у не-человека.
Не отдающего себе отчёта в том, что к нему пришло. И зачем.
Отступающий шаг, распахнутая дверь, звук захлопнутого следом хлипкого замка — и опять уступка, на шаг подле, отведённый взгляд, судорожное движение плечей — всё только эрзац волнения, показуха, фарс, только замена липнувшему к языку как птичий потрох «знаешь, я бы удивился меньше, увидев на пороге Тора».
Сам владыка тьмы.

— Не охочусь по лесам. А местные водоёмы тесноваты. Кофе?
Тон — уже не ласкает, не подпускает ближе. Холодный. Тошнотворный. Бытовой. Змей отходит на шаг — ещё на один, достаточный для рывка, но бессмысленный — он и так знает, что между ними слишком много.
Между ними — первый порох в Европе, последние ведьмины костры, мировые войны, фотоаппарат, СПИД, кокаин и презентация фейсбука. И шаг. Ещё один. Рвущий века до пропасти и дорожки мокрых следов.
Слишком много, но на обращённые в развороте через плечо глаза — хватает сполна. Беззлобный взгляд, до поры даже человечный — дурацкий нарисованный ворон с футболки и то пялится на незваного гостя своим ядрёным ядерным глазом гораздо пронзительней и неприветливей. 
— Зачем пришёл?

Слова, слишком много слов.
Змей и сам — сплошные слова, ответы, сказки — без смысла, чистый голос, чистый порядок ритма, старинный стих. Но Люцифер другой — почти отвращающий на слух, не горький, не горестный — слишком сладкий, приторный, от того Змей и воротится хребтом, кривит губы, умалчивается, даже не пытается улыбнуться в первую из минут уже после — хочет списать всё на передозировку обезболивающим, на «прости, у меня отвратное настроение», на царапавшую горло тонкую птичью кость и на то, что вода за ночь успела остыть — да хоть на то, что солнце не так светит, потому что до абсурда, до абсурда хотелось оправдываться, перед самим собой — а потом уже перед — снег на голову, князь тьмы в квартире — гостем, хоть и закон гостеприимства не включает в себя пункт улыбок.
Как там звали его — искус-с-ситель, первые чуждые ростки на родной земле, гости, не бывшие ни воинами, ни торговцами, это же они всё принесли — и крылатых, и рогатых, и единого бога, и Люцифера — хотя тот лично был позже, гораздо позже, и Змей не сразу признал того как сказ о страшнейшем из зол — у христиан вообще зла оказалось слишком много, слишком много клеймён — и для Змея, и для богов не-той земли, и для всех — да только для падшего всё оказалось правдивым.
Жаль, что всё выяснилось сразу.

Люцифер нёс с собой то, ради чего хотелось добавить к тринадцати векам беспробудного сна ещё один. Или два. Или три. Может, больше, ровно от последнего их взгляда до последнего — ровно переживая каждую из войн и сброшенных бомб, миллион бессмысленных и тысячу глупых смертей, десяток самоубийств на каждый — и совсем ведь не хочется спрашивать, в скольких из них повинно существо, эквивалентное самым страшным бедам и самой тяжкой вине.
За дверь выставлять поздно. Некрасиво. Неправильно. Неправильно — это страх, страх, спрятанный в подвижных смыкающихся кольцах, в попытке опять исцарапать брюхом самое затаённое дно.
— Спасибо за заботу.
Не яд, не плевок, по тону — сухая констатация того факта, что за порогом ему не особо официально рады, что Змей больше ждёт ответа на последний из вопросов — что за беду несут на крыльях снова, что за.

На самом деле Змей знает. Нет, догадывается — не читает газет, не смотрит телевизор, но то никак не признак отсталости — сколько по сети разнесут, разорвут как стервятники один и тот же сюжет, перемолотят по костям, перемолятся на самое страшное из ожиданий, о произошедшем всегда легче узнать с мобильного экрана — и тут же нелепо и шатко сжимать тот пальцами, почти до трещин, пытаясь позвонить — о боже, единственное не дорогое, но пусть родное существо — Фенриру с пресловутым «Ты знаешь, происходит что-то не то» — но только молчать, сдвигать пальцы с нетронутого значка контакта, нервничать, запивать ксанакс газировкой, выдыхать и ждать, ждать, ждать.
Дождаться.
И щёлкнуть кнопкой кофемашины — а там всего лишь две минуты ожидания из напряжённой вечности последних дней. Достойная цена.

Почти скалится в ответ. Нет, улыбается. Нет, отвечает — бессловесно, безвзглядно — колким отрывочным смехом, звук — как разбитая об пол чашка, стеклянная, но только гордо выставленная на стол одиночным признаком гостеприимства. Осколки — это же к удаче, а у Змея только гость, предвещающий — нет, не до конца беды.
Перемены. Но перемена — что смерть, что победа, как попадёт.
Опускается напротив — пепельные губы, пепельные пальцы, сбитая с сигаретного кончика искристая пыль на столешнице, недовольный и измятый вороний глаз, свой — неправдоподобно сузившийся, острый — что игла.
И смех — тоже иглы, вопрос же риторический, да кому он нужен — не ответ, а Змей. Хочет бросить зубастое «а от тебя не защитило, надо же» — но давится, душится, прячет клыки в горьком дыму горького выдоха, а дальше. Дальше и впрямь — интерес, такой, что Змей подаётся вперёд — поддаётся, вернее, опять соблазн — и все его доверие только в ставшем человечном зрачке.
И всё — разочарование ли? Правда горше сигарет, но давится иным он не хочет, хватило и костей, и таблеток — он бы не стал верить, что Люцифер пришёл к нему просто так, с пиар-компанией зелёных холмов и лишним напоминанием, что жрать птиц заживо вредно для организма, что он даже скучал и даже не обнимет — ложь. Приятное слово. Приятное в знании, что Люциферу нужно именно оно.

Затягивается — позволительная пауза для ответа, непозволительная для раздумий.
— Я не в настроении для бесед, как видишь, — «пустых» опять давится, да, размолотый череп — это про настроение, и удавка перьев, и давка таблеток, и залёгшая синюшная тень вокруг глаз и в них же, — Поэтому мне приятно, что ты... переходишь сразу к делу.
Конечно, приятно. И видеть его перед собой — тоже. Безумно. Но во всяком самообмане есть полуправда.

Змей не спрашивает, сколько между ними и в них прошло вооружённых конфликтов.
И что перед ним — тоже, потому что для таких вещей достаточно будет и взгляда, и протянутой руки — цепко за тонкость листов, к себе, почти рывком — не нетерпение, чистый интерес, наконец — искренний. Даже интереснее чужих глаз.
— Порядок этих... рисунков соответствует изначальному порядку начертания? А впрочем...
Бессмысленный вопрос, бессмысленная дрожь — всего лишь на одной ноте сменить гнев на милость, всего лишь не уточнять, откуда они — до поры, до грани, перед которой ещё можно думать, что всё просто так и случайно — даже сам король чужого Ада.
Будто бы для каждого он свой.
— Это древненоржвеский. Старшие руны. Знаешь, что они говорят? — опять бессмысленная добавка, опять только поднятый взгляд, не сулящий ничего хорошего как и, — Коротко это «не влезай — убьёт». Или уже убило.
Змей очерчивает ногтем одну из рун, почти полюбовно, словно для него она — лишена бессмысленности и предельно ясна. Почти любима.
— Хаггаль. Дурной знак, если будет итог — этот будет самым худшим. Это сила, плохая сила. Не предупреждение — угроза, скорее. Не условие. Наказание. Её тут много, а во всём футарке она самая больная.
Жёсткий, чуждый голос. Холодный. Даже не-Змея. Даже не его оболочки — от того звучит так остро, почти надрывно, как контраст нелепой ядерности принта с побелевшим лицом, как морского чудища с болезненным мальчиком, как щелчок свершившей своё кофемашины — с наступившей тишиной.
А тишину стоит добивать. Одним ударом.
— Беда. Откуда она?

Преданность, преданность,
преданность, преданность.
Ты будешь предан, предан, предан, предан только мне

Уходить прочь — так трусливо, от касаний и к словам — спиной, Змей прячет глаза и лицо, Змей весь становится сплошным звуком — скрип стула, влажная хлипкость следов, капли воды с тугого жгута волос — звонко, и звякнувшая прямо перед гостем кружка — тоже.
Чисто чёрный кофе. Дрогнувшая и неподвижная секундой после гладь — липкая, липкая как слова-штыки и слова-путы, слова, от которых змей хочет сползти на пол, биться своими костями и давиться птичьими, зажимать уши ладонями и, может, даже кричать. Громко, очень громко.
Это всё из-за мигрени. Есть вещи, на которых можно даже списать конец света или чью-то смерть. А есть гости — и если за окном грянет взрыв спустя минуту, а мир станет прахом спустя две — Змей знает кого винить.
— Отчего же не рад? Рад, я очень рад тебе, — вдох и голос мажут воздух как горькая чернь — чернильную же керамику, он не спросил дурное «куда тебе налить» отчего-то ему кажется, что любимая кружка Люцифера — чёрная. Чёрный — это про тьму.
Про разгорающееся в глазах несчастье, в беды под пальцами и привкус крови на губах — сойка, маленькая птица сойка.
Всего лишь.
Это не ложь. Просто полуправда.

— Я просто надеюсь, что дверь закрыта за тобой плотно. Я не знаю, что ты принёс с собой, но. Согласись, на чёрных крыльях всегда несут горе?
Яд — только на словах, очень сладко — почти колыбельно, но Люцифер Змею не павший воин и не смертельно больной, — смертельно больным вливают в уши морок, но не улыбаются так — он ворон, дурной вестник — таких гонят прочь, но и падальщики не залетают за порог просто так.
И не являются — пусть болезной, пусть, но — памятью. Змей выдыхает — тихо, глядит прямо, прячет взгляд, опять смотрит, стряхивая с лица опавший саван волос — который раз, не считает — его забота, его забота — прямо перед ним.
И это не только остывающий кофе.

— Знаешь, руны никогда не говорят точно. Поэтому их так сложно уличить во лжи. Когда Ис шепчет тебе «лёд», слово остаётся просто словом — может это холод, который погубит твои посевы, изморозь на море, что не даст убежать, губы твоего ребёнка, что умрёт на следующей луне, или сердце твоей женщины, что больше не хочет любить тебя. Лёд. Вдруг просто наледь на твоей могилой. Наудр говорит — «нужда», но чья она — нищий под окном, приносящий удачу, или твой личный голод? Пока не случится — не знаешь, пока не узнаешь — тоже.
И опять голос из тёпло-мягкого — режет, холодно-жёсткий, словно знание с языка — льдисто на вкус, словно куёт губы в упрямую прямую, словно — замирает, изморозь, сердце. Слова — это осколки прошлого, а разбитость всегда режет пальцы.
Не замерзают только глаза — широко распахнутые, опять не моргающие, взгляд — прямой, липкий, почти нежный, но нежность — предсмертная, чуть лживая — но Змей на то змей, на стороне тех, кто гонят прочь Князя Тьмы, и он — обманывает, но.
Не в этот раз.
Пусть они и никогда не были честны друг с другом.

Это всё — просто мигрень, и кривизна улыбок, и какафоническая судорога голоса, и зрачок — мелькающий, бьющийся от человека к змею, как бьётся ласка на словах от нежности к выстрелу в упор, но ни там, ни там не находя правды — может, от того, что между ними не пролегает ни страсть, ни пуля, но.
Всё — только движение навстречу, стол не дрогнет — Змей лёгкий, непозволительно, и от того дрожит сам — впервые моргает за долгие-долгие минуты, впервые — чует тепло, но это только непозволительная близость.
Змей поднимает голову и обнажает пасть — и прячет всё на губах, душит и столбит в миллиметре от чужого уха. Это — не ласка, это просто способ быть услышанным чуть лучше. Это лучше крика — Змей не умеет кричать.
Руки у него — на ощупь как остывающая кровь. Маленькая сойка. Пальцы, обхватывающие шею — нет, Один, какой князь тьмы, какое удушье и борьба, это просто незваный гость и стремление ощутить под ладонями кровяной ток — почти невесомо. Гладящие.
Ему нет разницы, что там — кровь или пламя Йотунхейма, который Люцифер и половина смертных людей почему-то называет иначе, ему нет разницы.
У него в руках тепло.
У него в руках нежность.
И все ответы — на губах. И все слова — шёпот.
— Нужно бояться. Я не знаю, стоит ли бояться именно тебе и стоит ли бежать, ждать удара — не знаю, то либо уже предупреждение, либо только наказ — не входи, не трогай. Опасность — она разная, знак беды можно вывесить как и над острой ступенькой, так и над клеткой со змей. Опасно? Опасно, только не знаю, умрёт ли кто — и будешь ли это ты. Хаггаль — очень плохая руна, она значит «град», но кто-то всегда смотрел чуть глубже — я не знаю. Грянет ли сейчас, уже звенит, можно ли остановить или лучше бежать. Не знаю. Но — следует бояться. Тебе следует бояться. Если этот хаос не в твоих руках. Хаос — он не выпущен и не скован, об этом знак молчит, но он — рождён. И хочет боли.
Выдох — и все чувства разом прочь, прочь — только из голоса, замирающего. Как время, и вся секунда разом — только расстояние удара и броска, которого больше нет.
Змей утыкается носом в чужую щеку и окончательно прячет — клыки, глаза, всю боль.
— Где ты взял эти руны? Вернее... кто создал их? Я хочу знать, но как обмен слова на словах. Если ты хочешь получить помощь — получай, но говори всё. Я не смогу тебя защитить, но. Ты всё равно пришёл не за этим, а я даю только ответы.

Только обрыв, полувдох, полувыдох, полумесяц дрожащего зрачка.
Глубокое синее море штормит. Это просто мигрень. Правда.
— Считай это как вместо «я скучал».

Он не дожидается ответов — все тайны у него в ладони, в осторожном прикосновении пальцев, секундой — только мягко и по волосам, словно князь тьмы — и не князь вовсе, а маленький глупый ребёнок, заблудший не в то время и не к той двери, гость, оправданный незнанием, но ещё секунда — и снова разрыв, вдоха, выдоха, расстояния между, капля с влажных от воды волос гулко падает в кружку, в черноту, и Змей — тоже куда-то в чернь, только в себя, закрывает глаза, выдыхает.
Делает вид, что всё хорошо. Что так и должно быть.
— Она, нить. Будь осторожен — не самые лишние слова, их можно говорить, ими можно спасти. Об этом и говорят руны. Об этом говорю тебе я. Люцифер, — чудное имя, нездешнее, Змей пробует его на вкус каждый раз как первый, тянет и шипит, — Ты же хотел помощи и правды, а не просто слов. Я мог бы додумать, я мог бы додумать за судьбу — за твою, за мою, за их, за пророчество, вырезанное на плоти. Но не обвинил бы ты меня тогда, когда всё пошло бы не так? Пришёл ко мне уличать во лжи и неточности? Если смог бы придти. Когда древним воинам сулили беду, они не спрашивали подробностей. Потому что вдруг беда смогла бы оказаться смертью?

Змей не предполагает, что падший не понимает его. Он думает — видит, отходя ровно на шаг, на своё место, расчерчивая стол и ворох фотографий капельным пунктиром, тонкие пальцы отбивают контур каждого из рисунков — льда, града и беды, глаза опять — упрямо, печально и в чужие.
Змей не может ничего сделать с пониманием. Они и так говорят на разных языках — и каждый из них древнее мира, на котором был построен тот мир, поверх которого воздвигли сегодняшний, где гаданием увлекаются только скучающие дети и домохозяйки. Мир древнее десятка веков, а может и двух десятков или чьих-то иных миров, приходящих иногда к нему во снах, томных и ярких как агония, нелепых и пугающих как истина, но всегда одинаковых.
Населяющие их создания не слышат друг друга.

Снова — плавное змеистое движение, траектория от стула к кофемашине — щелчок, такие разговоры следует вести с чем покрепче, но сейчас по змеиным меркам было утро да и заставлять пить гостя в одиночестве — не лучшая из лжи, потому что правда — только спрятаться, спрятать поползшие по щекам как следы от слёз борозды чешуек, прикусить язык клыками — опасность, опасность, нет — только нерв, очередной грянувший в висках приступ.
Когда он снова разворачивается к падшему, лицо у него по-детски белое и нетронутое. Только взгляд — опять — просто так не скрыть, как бурю и наваждение не переждать.
— Человек? Нет, он не человек — прячется как и все мы, но. Колдун? Мало кто знает старшие руны, ещё меньше тех, кто может говорить на них. С другой стороны — никто бы на его месте не стал давать слишком явных подсказок, спасибо хоть за предупреждение, не лживое, не заводящее в тупик и не куда не зовущее? Может, оно к лучшему?   

Только смех, обрывочный, нечеловечный — Змей не трус, Змей играет в нейтралитет и по натуре своей — что с морского дна, что по чужим постелям — прячется. От войн, бед, света. Однажды спрятался и от Люцифера — но игра в прятки на то и игра, чтобы однажды кто-то одержал победу. И в этот раз победителем оказался не Змей.
Дёргает плечами. Ах, да. Убийство. Он обещает себе, что не надо боятся, но на сложенных предплечьях узорами вспыхивает прозрачность змеиной чешуи. Опять, опять. Но Змей и не срывается — больше не скрывается.
— Если ты снова захочешь услышать мои ответы, можешь спрашивать. Можешь приходить.
Давится, замолкает — секундой, слишком ласково, слишком открыто, может — только извинение, скрытое, на словах, разочарование горьким привкусом на растянутых в улыбку губах — Змей ничего не сказал, Змей не помог.
Глупый, глупый Мировой Змей.
— Люцифер, — отзвук его голоса напоминает эхо, — Ты же будешь осторожен впредь, Люцифер? Если он знает руны, то что мешает ему знать чьи-то тайны? Твои тайны. Наши с тобой.
Он опять роняет смех, капли, шаги следом, вычерчивает на полу какой-то танцевальный пируэт, согревает ладони о стенки расписной под наркотрип чашки, заглядывается на блики в горячей кофейной глади, только повод отвести глаза.
— Воспоминания. Красивая страна. Европа наскучила мне, Азия слишком дика, а север... возвращение домой такое чудное чувство, я хотел оставить его на потом. Я не хотел здесь задерживаться, как не задержался до этого в Лондоне, хотел — в Гренландию, никогда там не был, а потом, может, домой. И на дно, но.
Вдох. Выдох.
— Встретил брата, встретил много кого. И, знаешь, ещё и тебя.

И его откровенность — окончательное извинение за тайны, что не были рассказаны до конца. Змей платит своими.

Смерть. Змей не любит это слово — слишком многое видел там, на дне. Остовы драккаров, костные и смердящие — людей, никто не сожжёт их тела, никто не вознесёт их в Вальгаллу — они не погибали в битвах, их уносили шторма и болезни, дети где-то там замерзали в ожидании отцов, голодали старики, жёны бросались в море, так и не дождавшись корабля — Змей знал, что их души забирала сестра.
Омываемые до состояния костной пыли останки медленно нежились в его объятиях.
Смерть никогда не была красивой, может, от того, что и Змей никогда не умирал — даже тогда, потому что тогда была только боль и очень долгий, до непозволительности долгий сон под волнами, из алых и багряных вновь обращаемых в синеву и горечь, но.
Не хотелось бы думать, что сейчас — то самое время. Для него.
Что он не говорил, засыпать снова Змей не хочет.
— Но есть вещи и пострашней смерти. Все эти... несчастные — они же возродятся потом, рано или поздно снова будут. Или нет. Смерть всё равно неприятна, но если ей устилают дорогу.
Замолкает, делает глоток, кофе жжёт губы. Горло — только слова, словно Змей опять удумал давиться о льдистые северные ткани, скрывая крик в смыкаемой пасти.
Словно.

— Боги? Возможно, — слишком плохо скрываемая дрожь, как веками до, когда Змей узнал, что асы исчезли, сестра и отец — да больно, но были вещи больней. Молот Тора. Рагнарёк, — Может, нас просто хотят предупредить. Готовят им тёплый приём. Или... призывают. Многих из нас они любили, кого-то создали сами, кого-то даже и сами породили, но, — опять это горькое не терпящее возражений «но», голос, срываемый на шипение, — У нас с тобой так много общего, Люцифер. Ни ты, ни я в глубине души не хотим этого и я думаю, что найдутся ещё сотни подобные нам. Я знаю, что твой бог сделал с тобой. И обо мне ты знаешь обоюдно, ты же любишь сказки, Люцифер? Если они вернутся, будет так... много боли. Нужно сделать всё, чтобы предупреждение оставалось предупреждением.
Ровный голос и такие пустые — абсолютно пустые слова, Змей знает, что Люцифер понимает всё и так, понимает всё и без него, ему просто нужно слышать себя, свой голос, который никто не слышал столетиями — но слышит он и.
Это успокаивает.
Змей верит рунам. Змей верит пророчеству трёх норн и предсказаниям Вёльвы. Змей верит в ненависть и в месть — и если для него это просто возможность заставить врага страдать, то для кого-то — просто смерть. Его.
И асам не потребуется для этого даже Сумрак. Змей всегда пропускал строки о своей смерти. С недавнего времени — и те, где говорится о божественных детях, рассекающих Фенрира.
Нет. Он не позволит. Никогда — даже если не знает, каково это, даже если не успел это пережить. Ему кажется, что он знает. Знает слишком многое, но не может сказать.
Вдох. Выдох. Остывающий кофе до дна, он осторожно собирает разбросанные-разрозненные рисунки в один, жмёт к себе, как дорогой подарок, как самый дорогой.

— Можно я оставлю их себе? Если они вдруг... если я смогу что-то ещё понять. Ну или... пришли хотя бы сканы по электронке, могу дать все контакты, — усмешка, может, князь искал его не теми связями, может, Змей не хотел быть найденным, но сейчас всё стремительно меняется и, наверное, не в лучшую сторону, хотя кто знает, никто ничего не знает, абсолютно никто, — Боюсь, мой брат, — какая нежность, шипящая нежность, — знает не больше меня. Но если тебе нужно... Можешь обратиться ко мне, устрою вам встречу. Или ты сам, всё сам.
Он только сейчас осознает, что у него чертовски похолодели ладони. Не как у змея — как у мертвеца, плохой знак. Весь день, не начавшись, уже состоит из плохих знаков. Дурно.
— Спасибо, засыпать я... передумал. Слишком много всего и всех. Особенно сейчас.

Хотя сейчас, именно сейчас — надо бы, но если и встречать божественных гостей, то не полусонным разбуженным чудищем, не понимающим ни смысла, ни зла.
— Буря. Я её чувствую, да. Дело не только в погоде, верно? Ты прав, правы и руны — что-то подходит, близится. Не могу сказать, что ты сегодня не принёс дурные вести. Но иногда они способны спасти, так что. Увидимся.
За слова про яд он только режет — глазами.
И после остаётся недвижим — взглядом и позой, сомкнутыми ладонями, плотно сжатыми губами, в зрачках у Змея — странная пустота, глубокое синее море не штормило — улеглось, но не улеглись мысли — слишком много всего, пляска в черепе и перед глазами, многое свербит в горле — и не только птичьи косточки, слова, слова, как много слов — Змей хочет, как всё кончится, как захлопнется дверь — позвонить брату, а может Эдвину, а может кому-то ещё или всем разом — искать покоя, просить приехать, или наоборот — предостерегать, хотя Змей не оракул.
Ему просто страшно. Не человечьим ужасом — другим, бессмертным и томным ожиданием существа, которое никогда не умирало.
И больше не хочет.
— Береги себя, Люцифер. Есть вещи страшнее яда и смерти, помни об этом. Пожалуйста.