Он уже десять минут бездумно пялился на залитую дождём витрину лавки, что находилась на противоположной стороне улицы. Люди, время от времени толпившиеся на остановке, задерживали косые взгляды на хмуром молодом парне, окупившем добрую половину лавки: с одной стороны увесистый белый пакет с продуктами, с другой лишь немногим менее увесистый пакет из ближайшего фастфуд-ресторана. Его рука постоянно копошилась в пакете, подмокшем от заносимых ветром дождевых капель, потому что он не мог прекратить жрать, чем собственно и вызывал праздный общественный интерес. И это его раздражало. Каждый раз когда кто-то слегка касался его плеча, наклонившись, чтобы попросить пододвинуться, он рассерженно огрызался. Его агрессивная реакция заставила уже не одну честную бабульку прихватиться за сердце, за что он собирал на себе осуждающие взгляды. Крепче сжимая мокрый зонт в руке, он едва сдерживался от порыва оскалиться на всех этих лицемеров, которым хватало наглости его осуждать, а подойти и попросить уйти — нет.
Время стекало по водостоку как дождевая вода этим днём.
В какой-то момент его запачканные жиром пальцы скользнули по грязной бумаге — пакет опустел. Как и желудок, который словно знал, что жратва закончилась и теперь вызывал у своего хозяина усиленное чувство голода. Тот был уверен, что даже не переставая есть на протяжении двадцати четырёх часов в сутки, он не сможет заполнить чёрную дыру развёзшуюся в его чреве с того самого случая. Бесчиленная череда быстроприготовляемой и дешёвой еды давно успела перебить этот вкус (человеческой плоти), от чего он уже успел забыться. И с тем большим ужасом он осознавал мысль, что за неделю умудрился сжечь половину накоплений, рассчитанные как минимум на месяц! И всё за еду, которой всегда было мало.
Ему было страшно подумать о том, что будет если он оставит свой желудок пустовать слишком долго. Люди как назло мельтешили у самого носа, видимо забыв о существовании личного пространства, как в издёвку дразнили его своими нахальными, презрительными взглядами. Невозможно было отделаться от стойкого чувства будто все эти уроды, что окружали его сейчас, сговорились. Сговорились испытывать его терпение, и без того висящее на шёлковой нитке.
(Почему иначе все их лица были такими знакомыми?)
Вытащив руку из пакета и сжав её в кулак, он впился в костяшки зубами. Больно. Но это отвлекло немного от особо острого приступа головной боли, что сейчас волной ударилась об его мозг. С того самого случая он перестал нормально спать. Его голову разрывало изнутри от переизбытка воспоминаний, мыслей и впечатлений — таких странных, таких диких и чужих. И столько же из этого непрекращающегося потока принадлежало ему...
Как? Он до сих не хотел верить, что все эти люди, которых он видел наяву — был он сам. Их несчастья — его несчастья. Их страдания — результат их коллективной саморазрушительности. Но это не мог быть всё он!
Его зовут Мэттью Майерс и он родился двадцать лет назад в маленьком городке в Западной Вирджинии, США. Почему тогда в его голове толпятся все эти люди: беспризорный мальчик и переживший чуму крестьянин, пахавший до самой смерти раб и жестокий ратник, пленный военный врач и... о хоспаде, это же полный бред. Такое ощущение будто он был одержим древним бесом, что уже на протяжении столетий меняет себе тела.
(И имя нам легион, ибо нас много.)
Он не мог свыкнуться с сокрушительным потоком воспоминаний своих прошлых жизней, а ночью всё становилось только хуже. Сколько бы он сейчас отдал за ночь без сновидений — чудовищно реальных и болезненных сновидений, эти легионы чужих воспоминаний, которые наводили дополнительный хаос в крошащуюся от смятения душу. Они заставляи его чувствовать себя чужим в своём теле, которое оказывается таило от него вот такое «сокровище». Даже сейчас он будто не являлся абсолютным хозяином собственных движений, которые происходили по повелению невидимых невооружённому взгляду кукловодских ниточек. Вот он, как по чьему-то неслышимому приказу, небрежно вытирает руку об штаны и лезет в продуктовый пакет за упаковкой с солёными палочками, которую моментально и сердито надрывает. Он пожирает их, даже не успевая почувствовать вкуса и всё это кажется спланированной насмешкой над ним же.
За что? Кто сговорился, чтобы сотворить с ним такое? Кому он так сильно насолил? Происходящее было подобно хитроумной ловушкой, чьё устройство не поддавалось простому человеческому пониманию, и Мэттью Майерс угодил в самое сердце этой ужасающей машины. Рыская нервным, злобным взглядом вокруг, он искал несуществующих преследователей. Такое большое количество знакомых лиц, которые он успел повстречать на холодных, английских улицах, не могло быть случайностью! Всё это время он безустано шарахался и держался подальше от таких внезапных «знакомцев», но это совсем не помогало. Они были везде. Они наблюдали за ним и смеялись над ним в своих мыслях.
Весь мир сговорился.
А он пялился уже битые десять минут на лавку, что находилась на другой стороне дороги. Он больше всего хотел сбежать от очередного знакомо-незнакомого места. Но ведь это именно то, что они все хотят, так ведь, да? Что-то было в этой лавке, раз он оказался напротив неё. Может именно здесь было сердце всего этого мракобесия, что не столь давно обрушилось на голову несчастного американского парня Мэттью Майерса, который оказывается на самом деле чудовищный кот-людоед из России — упс!
Мимо проехавшее такси окатило остановку волной из собравшейся у бордюра лужи. Вода не совсем долетела до хмурого паренька, занявшего пол-лавки, но давно терзаясь от холода промокших насквозь ботинок и колен из-за покоившегося на них мокрого зонта, он ощутил новый прилив холода особенно остро. Хватит сидеть! Пора встать и выйти лицом к лицу с дрянной судьбой. Оставив пустой пакет из-под фастфуда лежать где лежал, он подхватил продуктовый пакет и направился прямо через дорогу к лавке. Он не смотрел по сторонам, как если бы автомобильного движения и не существовало вовсе. Раздавшийся минутой спутя рёв гудков и визг тормозящих колёс его совершенно не трогал. Он не боялся смерти, он знал, что они не смогут его убить. Ха, они уже пытались несколько раз, а он всё-равно каждый раз возвращался к жизни!
В новом сне, в новом чужом воспоминании и наяву, по пробуждении. Но перегруженный свалившимся на его плечи грузом — грузом к которому невозможно подготовиться — его разум начинал трещать по швам, проваливаясь в бездну шизофреничных делюзий, параноидальных и въедливых как кислота, что стирала черту между явью и сном. Со спутанными мыслями он, с так и не раскрытым зонтом в одной руке и продуктовым пакетом в другой, толкнул плечом вход в сувенирную лавку. Звон колокольчика мелодично поприветствовал нового посетителя, а как дверь закрылась, замолкли все наружние звуки, кроме шума дождя. Он замер на самом пороге, мокрый и растерянный, внезапно утратив недавнюю решительность. Какого чёрта он здесь забыл? Скоро стемнеет и ему пора домой.
Есть. И спать.
Его дыхание немного участилось при мысли о возвращении в этот неразрывный круг, который пожирал его изнутри. Как цепи, которые натирали до крови шею и лапы. Он пытался сбежать от них всю жизнь, нет, жизни! а в итоге запутался в них как в паутине. Хмурым, сконфуженным взглядом он обвёл убранство лавки, не зная, что ему искать среди этого засилья ярких открыток и глиняных фигурок, и гирлянд разнообразных украшений, и аккуратных стопок туристических книжек. В воздухе пахло новой бумагой, и красками, и даже совсем легко травами, а теперь ещё и запахом дождливого дня, который он без разрешения притащил сюда внутрь.
Нестерпимо хотелось быть простым американским парнем Мэттью Майерсом, который всего лишь по ошибке забрёл в магазинчик дешёвых сувениров.
Пытаясь сымитировать интерес, он, оставляя за собой мокрые следы, подошёл к полке, где рядами расположились жизнерадостно разрисованные матрёшки и прочие фигурки, принадлежашие русскому культурному наследию.
Нестерпимо хотелось быть обычным человеком, которого по ошибке прокляли или что-нибудь в этом роде, но реальность была намного сложнее, не так ли?
(Реальность — это то, что не исчезает, когда мы перестаём об этом думать.)
Его взгляд остановился на фигурке серого кота, сидевшего на резном металлическом столбе. Выронив бесполезный зонт из рук, он поднял руку и осторожно коснулся кончиками пальцев сувенира.
(И это должен быть я?)
(Эй, мам, глянь, я в телевизоре, со мной уже мерч делают и наживаются!)
(Почему я верю в этот абсурд?)
(А что, проще верить во всемирный сговор?)
— Дерьмище обосанное, - выдохнул он, вложив во всего эти два слова всё, что он чувствовал по поводу происходящего, того что произошло, и всего, что собирается вскоре случиться.
(Они везде.)
(Такие же как я.)

На макушке сувенирного кота осталась капля, которая медленно стекла по серой морде и груди и безнадёжно застряла среди узоров столба. Она мелко-мелко дрожала, сверх-чувствительно реагируя на малейшую вибрацию проходившую через деревянный пол к полке. А он не видел: он спрятал лицо в ладонях, пытаясь зарыться пальцами в коротко стриженных волосах. Строгий оклик заставил его резко вскинуть голову и растерянно устравиться на кошачью фигурку. На целых несколько минут он был абсолютно уверен, что он единственный, кто существует в этой лавке. В темноте ладоней нереальность остальных людей была более осязаемой.
(Я зря сюда пришёл...)
Голос был строг, и сквозь вежливый вопрос о помощи он явственно слышал чужое желание выдворить его за дверь. Черты его лица исказились в раздражении и он повернулся к женщине с намерением саркастично попросить «помочь ему пройти на выход».
(… это была ловушка!)
Дыхание моментально сбилось. Его взгляд агрессивно вцепился в черты лица продавщицы, пока под рёбрами набирало скорость сердцебиение. Но чем усерднее он пытался взглядется в шокирующую картинку, тем сильнее перед глазами растилался туман, сквозь который его окатило водопадом воспоминаний. Он зажмурил глаза, но и под веками шоу продолжилось. Он слишком много помнил, и всё слишком ярко и отчётливо, но её он помнил особенно. Даже если воспоминания о ней лежали очень далеко позади — тогда земля была более опасной и необузданной; по земле бродили чудо-твари, в морях обитали чудовища, а небо рассекали посланники богов. Тогда никто не прятал своего истинного облика и суеверия были вполне действенными руководствами по сохране короткой человеческой жизни.
(Не может быть...)
Он помнил её очень хорошо, хотя последний раз когда они виделись было где-то шесть кошачьих жизней назад. Она практически не изменилась. Помолодела, конечно, изменила стиль одежды и причёску, и лицо её приобрело отпечаток прожитых веков, что читался даже сквозь молодой образ. И всё же...
(Не может быть!)
Проблема в том, что его человеческая половина искренне противилась любому «родству», которые ему подкидывали непрошенные, чуждые воспоминания. В груди защемило, физически ощутимо, то ли от тоски, то ли от учащённого сердцебиения, и он неловко поддался назад. Полка немного зашаталась, когда он налетел на неё спиной. Он наконец-то осмелился разлепить глаза, бросая на торговку прищуренный взгляд, пока левая рука до побеления костяшек сжимала одежду у самого сердца. Он надеялся, что его воспоминания были не более, чем очередным бредом и он увидит обычную женщину, которая не имеет ничего общего из ведьмой из прошлого и искренне не понимает, что с ним происходит.
Но бред никуда не делся. Он расцветал перед ним в прежней форме: строгой, излучавшей силу и определённый авторитет, которым эта женщина пользовалась в его воспоминаниях. Нет, не его.
Чужих.
Страшных.
Неправильных.
(Я не должен так бурно реагировать. Нужно что-то сказать, срочно!)
— Вы очень похожи на мою мёртвую тётю, - кривой оскал в качестве попытки улыбнуться и тем самым разрядить ситуацию. - Вас случаем не Яна зовут?
На душе было так дико, что в теле словно до упора вывернули регулятор температуры. Стало нестерпимо жарко. Лицо горело, и женщина наверняка это видела и уже сотню раз догадалась, что он врёт, хотя он не так уж и солгал с тётей, но он ничего не может поделать, всё рушится буквально на глазах, он загнан в угол в самом прямом смысле этого слова. И ещё вдобавок ко всему у него начал вспыхивать острый зуд в разных местах, а сейчас не то что почесаться, неправильно вздохнуть было боязно.
(Нужно успокоиться, нужно успокоиться, они заметят, они заметят, заметят, заметят..!)
(Им именно это и нужно, это ловушка, это всё бред.)
(Я не должен верить своим глазам, они лгут им в угоду.)
Тем временем из потной ладони выскользнул продуктовый пакет и с громыханием осел на полу. Из него даже выкатилась жестяная банка с готовым супом, и раскрытый пакет с солёными палочками тоже выскользнул наружу, рассыпая своё содержимое по полу.
— О-оу, - негромко и как-то чересчур спокойной сказал он и, не поворачивая головы, скосил взгляд вниз. - Яяяя... сейчас подберу, да. - выдохнул он и, одарив продавщицу кивком головы вместе с натянутой улыбкой, опустился на корточки.
Первая, вторая, третья, чертвёртая, десятая, одиннадцатая, двенадцатая, двадцать четвёртая, двадцать пятая...
Он считал в своём уме палочки, чтобы отвлечься от потока воспоминаний и от нарастющей паники. Он чувствовал, что его буравят взглядом, будь то сама женщина или кто-то ещё, что скорее всего подстроил всю эту сцену.
(Меня проверяют? Не знаю, чёрт, я совсем не знаю, но я не должен поддаваться.)
...Сорок четвёртая, восемьдесят первая, тридцать девятая, двадцать пятая, сорок пятая, сорок шестая...
В грудной клетке собиралась комком боль от чего он дышал сквозь зубы. Он сбивался со счёта и вскоре бросил это дело, просто позволяя числам проходить сквозь его сознание, пока он собирал рассыпавшиеся палочки.
(Как же мне плохо, я ведь не умираю? Нет, нет, нет.)
(Они это спланировали, снова пытаются убить!)
— Да что я вам, блядь, всем сделал?! - ему надоело безуспешно подбирать палочки, которые постоянно выскальзывали из рук и совершенно не помогали отвлечься и успокоиться. Он швырнул их куда подальше и сел на пол, снова спрятав лицо в ладонях.

Мысли сталкивались друг с другом поездами-самоубийцами и от их предсмертного лязга и скрежета болела голова. Болело сердце, в котором как обломки обшивки застряли. Он был как Титаник, который неизбежно держит курс на айсберг. Последний курс. Чуть развинув пальцы, он долгим взглядом глянул на продавщицу. Она ничего не говорила, оставалась такой же спокойной и неумолимой, пока на корабле напротив бушевала паника, переливаясь за борт и разбиваясь об ледяные волны моря. Лодок на всх не хватит: слабых, женщин и детей оставляют позади и мужчины чуть ли не глотки друг другу рвут ради сомнительной перспективы умереть в одиночестве в безбрежной бесконечности океана.
Он смотрит как палочка гниёт в чужих пальцах и рассыпается в пыль, и его пробирает дрожь. С такой же дрожью в обшивке появляется ещё одна брешь, через которые внутрь поступает реальность. Он мог сколько угодно её отрицать, утешать себя хитросплетением сговоров, бултыхаясь на разваливающемся плоту, но как говорил мудрый человек, реальность то, что не исчезнет, даже если перестать в неё верить. Так же как люди перестали верить в вампиров, оборотней и прочую нечисть, но не прекратили умирать от их лап. Вот что ты будешь делать, когда реальность выкинет вот такой вот фокус и твоё маленькое уютное мировозрение не выдержит этого возмущения, а?
Можно поверить и принять, что будет очень больно и страшно. А можно побежать прочь, напрасно надеясь, что твои ноги окажутся быстрее ледяных волн, затапливающих каюты и служебные помещения. Горячий двигатель шипит, нет, это он зашипел, в страхе перед увиденным, продолжая втягивать воздух сквозь крепко сомкнутые зубы.
Он хочет вскочить с места и сбежать, выломать дверь, а если его не выпустят — разгромить всё, что попадётся под руку, в надежде, что хоть кто-нибудь вызовет полицию и та суровой хваткой за шкирку утащит его обратно в родной мир, где продавщицы не способны обращать предметы в пыль.
В этот самый момент две реальности начали наслаиваться друг на друга. Он поднял голову, убрав ладони от лица, и уставился в упор в окно, на улицу, где продолжала сновать толпа, а затем снова на колдунью. В визге гнущегося и ломающегося металла обшивки он слышит отчаянный призыв бежать, но его словно парализовало и он чувствует холод, проникающий сквозь одежду влажными пальцами и медленно взбирающийся вверх.
Он смотрит на колдунью и видит всё ту же толпу на улице. В тёмно-карих глазах обманчиво тёплыми бликами отражаются огоньки факелов. В тёмно-карих глазах плескается ночь, в которой снуют серые силуэты и изредка вспыхивают белым собачьи зубы и металл деревенских инструментов. Он очень хочет подняться и сбежать, но на один миг, на один до усрачки пугающий миг он не чувствует своих ног. Точнее только одну — безнадёжно застявшую в медвежьем капкане, обескровленную от бесполезной борьбы с крепкой хваткой металла. Пальцы болезненно крепко сжимают мокрую от дождевой воды ткань штанины, впиваются кончиками в онемевшую кожу и мышцы, тем самым возвращая их обратно в нынешний момент.
Люди снаружи уже давно перестали держать вилы и факела в своих домах, заменив их кухонными ножами и зажигалками, но остались такими же какими были веками назад. Они разорвут его на куски сейчас, точно также как и веками назад, если даже начнут догадываться, кто он и что совершил. Они достанут цепи и намордник сейчас, точно также как и веками назад, если только на секунду поверят в то, на что он способен.
Где-то на грани ещё билась мысль, что он обязан попытаться запрыгнуть на уходящий поезд, на тонущий корабль, ведь...
(Я не он, я один из вас, всё это не правда, я просто болен, помогите, умоляю, я бы никогда!)
Но её неизбежно давил ледник нового осознания. Так уж ли он хочет возвращаться в этот мир существ, сожравших его любимые леса и поля и выстроивших эту каменную клетку, в которой он продолжал биться о прутья. Он нервно сглотнул и облизнул губы — боль отступала, как и чувство паники, но грудь всё ещё охватывало чувство тесноты. Может в этом и состоял великий план. Привести его сюда и укрыть, но он интерпретировал всё иначе, испугался за свою шкуру и принялся метаться, отчего верёвки, верно держащие его над пропастью, перекручивались и больно впивались в лапы.
(Лапы, а?)
Он перевёл взгляд на свои руки, сжав их коротко в кулаки, а затем принялся (скорее рефлекторно, нежели обдуманно) тереть потные ладони об штаны, пока взгляд ходил по помещению, больше не останавливаясь на колдунье. Её вопрос был простой, а ответ, который вертелся у него на языке был слишком сложный. Он мог, конечно, вывалить каждое имя, которое мог назвать своим, буквально одним-двумя словами рассказав о каждой бездумно потраченной жизни, полной боли. Как сорвать гнойный нарыв грязными пальцами.
— Я, я незнаю, их много, какое хочешь узнать? - он всё ещё не смотрел на колдунью, когда произносил эти слова с усталой усмешкой, всплеснув руками. Оперевшись щекой о ладонь, он поднял одну из палочек с пола, задумчиво повертел ею... а затем принялся хрустеть. По его лицу можно было сразу сказать: он не верил в правило трёх секунд, но и бактерии, успевшие собраться на палочке, могли поцеловать его в зад.
Он всё ещё чертовски хотел жрать. Особенно после таких переживаний.

Резкий поворот головы, и он снова уставился на колдунью чуть расширившимися зрачками. Колкая натура американца, привыкшая топить себя в вёдрах кофе с утра до вечера, относилась к этим британским (или совсем не британским) чаепитиям с определённой долей насмешки и пренебрежения. Но он вовремя прикусил язык, не решаясь едко пошутить или даже ухмыльнуться. Он не имел право смеяться над традициями этого дома. Её дома. По крайней мере не сегодня.
Он опустил руку только что подобравшую вторую палочку с пола и медленно кивнул, осторожничая. А затем ещё пару раз, уже энергичнее и решительнее. Его тянуло к теплу, что мягкими лучами просочилось сквозь маленькие морщинки у губ и глаз. Раньше их было больше и тепла сквозь эти «трещины» сочилось больше. Тогда они были ближе, его ещё не успело смыть кровавым потоком времени прочь.
(Сколько всего я успел наворотить за все эти годы.)
Страх не уходил до конца, он продолжал цепляться тонкими шипами за края сердца, которое только-только поняло что можно уже сбавлять панический ритм. Время неизменно меняет, даже бессмертных душой, и от этого поверить в то, кем он был раньше становилось невероятно сложно. Совершенно другая личность, чужая по-первой и всё же неуловимо знакомая. А какой же стала старая лесная ведунья? Её строгость и только что показавший себя уголок мягкости было ощутимо знакомыми. Знает ли она что он натворил? (Наверняка.) Была ли зла на него? (Наверняка.)
Он помнил, что колдунья была далеко не той, что долго держит обиды, тем более чужие, и всё же, и всё же... Примет ли она его столь же тепло как и раньше или выдворит с мрачным молчанием прочь? (Я не знаю.)
Иногда так хотелось уметь выключить чувство страха одним щелчком пальцев. Но страх продолжал скребстись под кожей, отравляя голову параноидальными мыслями. Постоянно менял форму, перетекая из одной тревоги в другую. Их было у него чересчур много, он слишком усердно собирал их на протяжении всех своих жизней. Последний рывок взгляда в сторону окна и толпы, а затем на протяную руку.
(Я здесь.)
(Я не там.)
(Я нахожусь сегодня.)
(Не сотни лет назад.)
(Я в безопасности.)
(Здесь мне не причинят вреда.)
(Я здесь.)
(Не там.)
Встав на корточки без чужой помощи, он аккуратно положил свою ладонь поверх чужой, пока выпрямлялся. Ничего сверхестественного не произошло. Никакого магического переключателя, от которого все стало по-настоящему, по-другому и лучше. Магазин сувенирчиков остался магазином сувенирчиков. Продавщица не сменила внезапно облик, а толпа за окном до сих пор продолжала течь под барабанный марш дождя. Не было никаких фанфар за то, что он решил преодолеть свой страх и окунулся ради этого в его самый омут.
Но наказания тоже не последовало. Не послышался механический лязг сработавшей ловушки. Под ним не разверзлась земля и не утащила в темноту. А люди снаружи продолжали идти кто куда, плевав на его историю, на его преступления и переживания, ведь своих забот было по горло. «Скучность» этого момента растворила камень, лежавший на сердце. Он облегчённо выдохнул и приложил вторую ладонь к руке колдуньи — она была чуть теплее его рук. Полу-обернувшись назад, он потянулся одной рукой к полке позади себя, второй всё ещё не отпуская ладонь Яги, словно та могла исчезнуть, если он хоть на чуть-чуть отвлечется.
(И всё растворится.)
(И я проснусь.)
(И всё окажется напрасной иллюзией.)
На миг его пальцы сжались на её крепко, цепко, но опомнившись расслабились. Он осторожно подцепил кончиками пальцев фигурку, что привлекла его внимание по прибытии в лавку — серого кота на резном железном столбе. Она оставила небольшой мокрый ободок там, где стояла. Обернувшись к Яге, он зажал фигурку между большим и указательным пальцем где-то на уровне своего лица и тихо обронил, по-русски:
— Кот Баюн, - в его голосе чувствовался лёгкий английский акцент, но в произношении отсутствовали ошибки типичные для тех, кому язык был неродным. Скорее это звучало как если бы его тело ещё не успело до конца свыкнуться с тем, что знал его разум, не успело не вспомнило старую привычку говорить.

Он не ожидал, что мир вокруг действительно преобразится. Скинет позолоченный и пёстрый налёт нынешнего времени и вздохнёт — неслышно, но ощутимо и протяжно, как природа после благоприятного дождя. Человечье задрожало при виде этого таинства, чуждого и практически интимного, ибо не предназначено было оно для глаз простого люда. Он чуть не выронил из рук статуэтку стоило той ожить, но всё же успел ухватить её за подставку. Наблюдая за железным котом, глядя как тот скалит в требовательном «мяу» маленькие железные клыки и как металл на его теле становится похожим на шерсть, он ощутил порыв любопыства. Удобнее перехватив статуэтку да поаккуратнее, чтобы не доставить маленькому существу дискомфорта, он протянул палец и коснулся им кошачьей макушки. Повел за ушко, затем слегка взъерошив металлическую шерсть на щеке и в итоге погладил по подбородку. Так когда-то нравилось ему самому. Понравилось и железному котику, что поднял хвост трубой и припал на передние лапки, жмясь головой к пальцу. Странная, но неожиданно греющая картина, от которой его вскоре отвлекли мягкие ладони ведьмы, обхватившей его лицо — по-матерински нежно.
Сердце защемило от тоски, когда прозвучало то самое слово.
— Хм, тот дом ли? - он вздохнул, когда поднял взгляд и принялся смотреть поверх головы Яги на убранство лавки, от которой ныне веяло древностью и чистым, ничем не прикрытым, волшебством. Некоторые вещи казались знакомыми, но слишком отдалённо, как если бы он видел их только во сне. Баюн не сразу понял, что пытается найти среди всех этих сокровищ предметы, которые он помнил — действительно помнил, видел когда-то собственными глазами — из прошлых жизней. Тоска снова кольнула, когда его поиски не увенчались успехом, и даже мысль, что скорее всего подобные, напитанные ностальгией вещи не будут лежать на открытой лавке, всем на обозрение, утешала лишь слабо. Баюн помнил, отчётливо мог теперь вызвать в своей памяти каким был его дом, до того как лесистые холмы сравнялись с землёй и были залиты жидким камнем. До того, как там рассыпались полу-живые города унылых, серых построек, неуместно теснившихся подле обветрившихся со временем, некогда величавых дворцов. За воспоминаниями о человеческих эрах должным образом не ухаживали, что можно сказать об эрах, предшествовавших людям.
И теперь когда этого дома не стало, и он стоит на чужой земле, в чужом теле, с тысячью чужих воспоминаний в голове, он всё же улыбнулся. Тепло и мягко, хоть и во взгляде остался отголосок горечи по старому. Он всегда чересчур цеплялся за прошлое, а мир тем временем менялся и то, что было когда-то домом успевало стать ловушкой, пока истинный дом уходил прочь. Он провёл столько жизней в поисках хотя бы подобия на этот дом.
И теперь ему очень хотелось верить, что он его нашёл. Здесь, в сувернирной лавке, посреди дождливой Британии.
— Здесь мало что похоже на дом, - пауза, во время которой взгляд в очередной раз метнулся туда, где за окнами раскидывался чужой славянам европейский город, а затем вернулся обратно к лицу Яги. - Но я чувствую себя как дома. Спасибо.
Наверное, самое трогательное, что он мог сейчас сделать — это обнять Ягу после столь долгой разлуки. Но коты — не собаки, не бегут, звонко тявкая, сбивать хозяийку с ног в неудержимом порыве радости. Баюн ещё осторожничал, пусть и успел проникнуться доверием к вновь обретённой старой знакомой.
— Я скучал за этим чувством. И за тобой, - его рука снова легла поверх её руки, и лицо его чуть повернулось, утыкаясь носом в греющую ладонь словно прося погладить. Прикрылись веки, пока он осторожно вдохнул запах её ладони, чуя там много больше, чем почуял бы обычный человек: бумагу и травы, кровь и металл, живое и мёртвое — всё, что можно было сохранить в маленьких бутылочках и ящичках и кожаных переплётах, бережно и практично.
— Утекло так много времени... Почему ты оказалась здесь? Что делала все эти годы? - он не спешил говорить о себе, ибо от себя он уже успел устать. Не хотелось в такой момент больше думать о собственных горестях, которые он без спросу притащил в этот дом. Хватит.
Человеческая натура существа тянулась к тому домашнему чувству, когда узнаёшь о человеке из его собственных слов. Не через насильственные перемещения в чужую шкуру, от которой разило и кровью и горечью и гнилью. Баюн был когда-то прекрасным рассказчиком не только благодаря подвешенному языку. Когда-то он очень любил слушать, что ему мог поведать лес и населявшие его твари и люди.