Тео никогда раньше не было так мучительно  больно.  Ему всё казалось, что его проткнули копьём насквозь, провернули его пару раз для пущей наглядности и поленились вытащить оружие, оставив мучительно умирать на поле боя. Разбитым, тоскующим, тяжело раненным, едва дышащим, истекающим кровью с инородным предметом, торчащим из груди. Но никакого копья не было. И поля боя тоже. Был только он. Он и его одиночество. Его обиды, разочарования и страхи. Он и то, что столько лет, веков у него получалось игнорировать, пока не призвал Ньярла, разрушившего его стеклянный купол равнодушия к собственным чувствам и внутренним демонам. Ньярла, что утирал его слёзы, обнимал бережно и продолжал нашёптывать: кто будет ронять слёзы над твоей могилой?.. Древний ушёл, а Тео остался. Он всегда оставался, а другие уходили. Кто-то дарил надежду, кто-то тепло, кто-то хвалил, кому-то до него и дела не было, а кто-то ненавидел - совсем неважно, что испытывали к нему те, с кем он пересекался по жизни так или иначе. Они все равно уходили. А он оставался. Брошенный ученик колдуна, никому ненужный ребёнок в детском доме, зачем-то выживший сын Люцифера. И впрямь сорняк, проросший посреди асфальта с трудом, вопреки всему, что с ним происходило, сильный, упрямый. И всё-таки одинокий. Недолюбленный. Обиженный на свою семью, на бога.
У Тео не было уверенности, что Ньярл заставил его вспомнить всё, что он так старательно утрамбовывал в свой излюбленный чулан. Как и не было уверенности, что он бы выдержал ещё хотя бы полчаса наедине с ним и не сошёл бы с ума. Он и сейчас был не в себе. Сам не свой, бледный, измученный с горящими глазами и едва высохшими следами своей боли, нашедшей выход через постыдные, но необходимые слёзы, невыплаканные в нужный час. Если бы Ньярл вернулся, он бы не постеснялся умолять его вернуть как было, заглушить горечь, позволить забыть. Но он ушёл, как и все, подарив минуту покоя и утешения, а затем снова оставив наедине с самим собой. Уж лучше бы ушёл, ничего не дав. Тео хотелось всё снова забыть, но он не мог - это было сильнее его. Но в своём забвении ему было так спокойно. В своём беспамятстве он был по-своему счастлив. Отрицание всего, что происходило с ним, того, что он когда-то чувствовал и предпочитал забыть, было спасением. Но обратной дороги не было, за спиной как будто тупик и идти можно только вперёд. Осталось только решить: жить или существовать?..

Тео равнодушно разглядывал вывеску клуба, перед дверьми которого остановился, пытаясь найти хотя бы одну причину уйти. Ноги сами привели его к матери и спорить с ними не было ни сил, ни желания. Ему и правда больше не к кому было идти кроме неё, только она звала к себе, если он захочет поговорить не про дела, не про судьбу миру, а быть может про семью или даже про себя. Или Тео просто хотелось так думать? Он не знал. Как и не знал больше никого, кому он мог бы показаться таким сломанным, с душой, вывернутой наизнанку, кровоточащим сердцем и тоской, сжимающей горло. Возможно и праматерь демонов не сможет ему помочь. Её ведь тоже никогда не было рядом, предпочитала наблюдать издалека, а при встрече играть в идеальную английскую семью, в которой не принято жаловаться, задавать неудобные вопросы и вести себя недостойно матери. В их семье не принято показывать слабость и просить о помощи. Приходить за советом, едва сдерживая всё ещё рвущиеся откуда-то изнутри рыдания, крепко сжимая руки, чтобы скрыть дрожь пальцев. Не принято приходить помятым, испуганным или заживо варящимся в собственных оживших и душащих чувствах. Вот только Тео не знал, кто придумал эти правила. Он или его семья? Сейчас ему бы хотелось верить, что он сам. Что это всё глупости, что он не один. А в голове мерзкий смешок Ньярла и снова вопросы, так много вопросов: ты когда-нибудь сходил с ума?
Тео казалось, что он уже безумен, хоть древний и считал иначе.

Проскальзывая сквозь толпу прямиком к алеющим крыльям, демон мечтал о тишине и мире с самим собой. О том, что всегда было с ним и что он потерял по щелчку пальцев Ньярла, для которого это всё было всего лишь игрой. А для Тео самым настоящим крушением. Мучительное поражение, повлёкшее за собой слишком много мыслей, чувств и боли. И пусть голоса в голове затихли и даже буря внутри утихла, ему не было легче. Станет ли? Тео надеялся, что да, останавливаясь перед Лилит, глядя на неё прямо взглядом изрядно побитой жизнью собаки, всё не разжимая рук и пытаясь собраться с духом, чтобы сказать хоть что-то. Хотелось рухнуть на колени и зарыдать от бессилия, но он продолжал стоять, страдая от собственного бессмысленного упрямства.

- Плакала ли ты, когда я умирал?

Ему казалось, что он знает ответ. Ему казалось, что это самый важный вопрос. Гораздо важнее причины по которой его не убили когда-то давно. Гораздо важнее того, зачем они оставили его кому-то третьему, пусть отец и объявил это лучшим подарком, что он мог сделать своему сыну. Важнее всех тех вопросов, что задавали голоса в его голове в час истины наедине с собой и Ньярлом. Что могло быть важнее того, плакала ли та, что была ему матерью, когда он умирал?
Ведь именно это ударило по нему больнее всего.
Когда он отвечал Ньярлу, он не сдержал рвущиеся наружу рыдания.
Сейчас у него не было сил даже на подобную слабость.

Всегда прекрасная. Всегда живая, чувствующая его, неважно с помощью сердца или влезая в его голову - его устраивали оба варианта. Какая на самом деле разница как? Главное, что она знает. Слышит его, понимает, видит насквозь и не врёт. Искренность как спасение от хаоса в голове, от боли, от тоски. Ему нужна была эта едва держащаяся на плаву подгнившая дощечка, чтобы не уйти ко дну. А ответ.. он знал ответ. Всегда знал. От того и было так больно, когда Ньярл задавал вопросы. От того и было так горько. Ведь это правда. Её правда. Его правда. По другому быть не могло и всё же, и всё же это как удар поддых. Очередной удар, ведро с холодной водой беспощадно вылитое на голову, которое должно было отрезвить. Но не отрезвляло.
Тео не вздрагивает, когда Лилит подходит ближе, не дёргается, пытаясь увернуться от ласковых рук, но и не ластится, замерев как скорбное изваяние. Ему нужна эта ласка и тепло, такое обманчивое, такое нужное. Но оно не греет, не помогает усмирить разбушевавшихся демонов, убедить истосковавшегося по нежности мальчика внутри, всё повторяющего свои вопросы. За что? Почему? Ему слишком мало рук на скулах, он слишком давно один на один с самим собой. Ему слишком много всего, но не хватает тепла. Быть может, если бы хоть раз переродившись, он был любим, пока рос, было бы легче. Но он не был. Что такое любовь? И зачем она нужна Теодору Диккенсу? Он не знал. Ему хотелось вновь закрыться от мира, от матери, развернуться и уйти. Он ведь уже получил свой ответ. И никто не виноват, что в глубине души он хотел услышать совсем другое. Но он остался стоять, потому что сил опустить забрало тоже нет.

- Нет, - Тео шёпотом вторит Лилит и пытается улыбнуться. Не так как обычно, а искренне, пусть и едва заметно, пусть и криво, но улыбнуться. Не плакала. Никто не плакал над его могилой и не будет. Ньярл был прав. И от этого становилось только тоскливее. И даже то, что он понял о чём говорит мать, не облегчало камень на сердце. Она никогда не плакала - это не удивительно, это правильно. Но она не плакала над его могилой. Разве остальное важно?

Он смотрит в её глаза, уткнувшись лбом в её лоб, смотрит затравленно и вслушивается в её шепот. Неважно пришёл ли он за утешением или за правдой. Умел ли он плакать? Наверное, нет. Но его научил Ньярл, смеясь и игриво жонглируя его обидами и разочарованием. Вот только Тео не знал, что делать с приобретённым умением, а древний предпочёл ничего ему не объяснить, просто показал, как его могли бы утешить, обнимая ласково по-отечески и исчез. Оставив ему право решать: жить или существовать?
Демон медленно качнул головой, отказываясь от материнской мести, не решаясь указать на себя. Он сам себе враг. Он сам причина своей боли. Смогла бы она удавить его за его слабость? А простить? Должен ли он был быть сильным? Каким должен быть её сын, за которого она готова была вступиться? Достоин ли он был её защиты? Вопросов только больше и ни одного ответа. И от этого только больнее.
-  Почему так больно?

У него нет сил объяснять от чего, да и нужны ли эти уточнения. Ему нужны ответы, ему нужен мир с самим собой, ему нужна иллюзия самодостаточности. Ему нужно то, что отобрал Ньярл. У него ничего не осталось. Только он и ворох воспоминаний, причиняющих боль. И вопросы, слишком много вопросов. А ответы.. он ведь знал их. Но боялся услышать. Никогда не хотел их услышать, избегая встреч и прямых разговоров, трусливо избегая любых сближений. Одному быть легче, вот что ему казалось. Одному быть  больно, вот что показал ему Ньярл.

- Я не знал, что бывает так больно,- он шепчет едва слышно, признавая собственное поражение, не в силах снова вернуться к привычному самообману. Не в силах улыбаться вежливо и насмешливо, рисоваться и скрывать то, что его так беспокоит. Ему нужно плечо, на которое он мог бы опереться в собственном бессилии. Ему нужен кто-то рядом. Или быть может ему нужна правда?

- Я всегда был один. Почему?

Потому что он никому не нужен, бесполезный, брошенный, оставленный из жалости. Из жалости ли? Ему так остро нужна была семья, так остро был нужен друг и кто-то кто будет ждать его возвращения. Но у него не было никого. Он пришёл к матери, спросить плакала ли она над его могилой, отчаявшийся, сломленный. Но он знал ответ, но не знал, что с ним делать.
Ведь от ответа только больнее.
Он чей-то сын. Он чей-то брат
Но он ничей.

Теодор ни черта не знал про свою семью. Ни о их боли, ни о радости. Вечно в зоне отчуждения, вечно где-то с краю, вскользь упомянут в истории, толком не причастный. Он не видел их разочарований, не знал их погибели, не знал какого было жить им так долго: мучительно ли, счастливо ли. Все они брошенные дети так или иначе. Одиночество как что-то очевидное. Очевидное для всех кроме него, быть может, когда голоса совсем утихнут, он тоже поймёт, поймёт то, что хотела сказать Лилит. Но сейчас не мог оглушённый своей собственной болью, эгоистично ждущий поддержки от той, на чью долю выпало в разы больше чем на его. Чёртов Ньярл был прав - он всё ещё ребёнок. Потерявшийся ребёнок, ищущий того, кто бы взял его за руку и провёл мимо его собственных страхов, приговаривая, что всё будет хорошо. Наверное, это было глупо. Неправильно. Он должен был справиться с этим сам, но он уже здесь. Всё также сломленный, испуганный, измученный. С дырой в груди, которую Лилит даже не пыталась латать, скорее расширяла, не давая зарасти раньше времени, мешая залезть обратно в защитный панцирь. И она, наверное, была права. Потому что у каждого своя правда и Тео был готов выслушать её. Больнее ведь уже не будет, правда?

Он смотрит на её спину, невольно восхищаясь изяществом крыльев, удивляясь доверию, оказанному ему матерью. Смотрит и не понимает, почему всё так. Почему для того, чтобы прийти и начать говорить, нужно чтобы весь мир разлетелся на осколки? И всё же послушно идёт к дивану, повинуясь жесту, и садится, но не рядом с ней, а у её ног. Так кажется правильным, так правда не кажется такой уж страшной. Любил ли он? Навряд ли. Ни смертного, ни бессмертного. Ему было страшно, всегда страшно, что его покинут, а ему придётся с этим жить. Жить долго, жить вечно. Было ли в этой их вечной жизни что-то хорошее? Люди смертны. Времена сменяют друг друга, а они всегда есть. Умирают, возрождаются и снова учатся жить. Вспоминают себя, а иногда нет. Тео всегда было страшно не вспомнить, кто он на самом деле, но может быть это была бы самая счастливая его жизнь? Он не знал, просто всегда держался подальше от всех. От семьи, от людей, от существ. Гораздо проще иметь любовника на одну ночь, чем учиться жить с кем-то бок о бок и терять. Гораздо проще иметь союзников, чем друзей. Ведь гораздо проще ни к кому не привязываться в принципе, чем привыкать жить без кого-то, кто стал частью жизни.

- Мне показали,- Тео теряется, пытаясь собрать мысли воедино и объяснить, рассказать правду за правду. Ответить на вопросы Лилит честно без прикрас, всё равно у него нет сил на ложь. Есть только он и его страшная правда, с которой он пришёл в этот клуб и сел у ног матери, прижавшись щекой к её колену и страшась того, что ему скажут дальше. И ничего кроме боли и тоски. Лишь бы это поскорее прошло, лишь бы стало легче. Лишь бы стало как раньше. Может ли быть как раньше?

- Мне показали то, что я не хотел вспоминать. Мне показали меня. Моё одиночество и мою боль. Мою обиду на мир, на вас, неспособных стать кем-то иным, отличным от тех, кем вы являетесь. Мне показали жизни, которые я прожил. Мне задали вопросы, которые я никогда не произносил вслух,- исповедь даётся даже проще вопроса, с которым он пришёл, который он задал первым. От того, что он произносит это вслух не становится легче в целом, но дышать уже не так тяжело. Пусть взгляд всё такой же стеклянный, но если это не путь  исцелению, то тогда у него нет и шанса на восстановление. - Я никогда не любил смертного, я боюсь. Наверное, я трус. Боюсь привязываться. Все уходят, никто не остаётся рядом. Моё одиночество было моим щитом, но его сломали, проломили. И мне так больно. И очень громко. Я даже не знал, что чувств так много. Я не человек, я живу слишком долго. Я видел как умирают люди, я убивал, я влиял на историю. Но внутри меня нет ничего. И рядом нет никого. Поэтому так больно, да?

Он бы хотел сказать "мама". Но слово кажется чужеродным и произнести его не получается. Он бы хотел спросить так же ли с ней, но не стал. Он бы хотел услышать, что так и должно быть. Но навряд ли всё будет так как он хочет. Никогда не было.

- Ты говоришь, что плакать над моей могилой нет причин, ведь я вернусь. Я чувствую, что просто некому. Я карта в колоде отца. Я.. твой сын, но я не знаю, что это значит. Наверное, я должен был что-то понять. Но я не могу, мне слишком.. слишком много.

Тео замолкает, прикусывая губу, игнорируя неудобства, прислушиваясь к себе и всё ещё ощущая это злосчастное придуманное чужой больной фантазией копьё в груди. Когда внутри была тишина и спокойствие было легче. Но может быть так правильнее? У Тео всё ещё не было ответа.