Godless |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » Godless » closed episodes » [16.07.2018] Смерть для бога
[epi]СМЕРТЬ ДЛЯ БОГА 16.07.18
Ross Dixon, Edwin McLoughlin к концу эпа Aegir Snyaleig, Morgana Wilson
Сказ о том, как Гавриил помнил слова про бога и этого самого "бога" долго искал, чтобы убить. Нашел. Кто победит или выиграет в данном случае не понятно.[/epi]
Отредактировано Ross Dixon (2018-08-02 21:11:29)
Шоу должно продолжаться.
Это редкая возможность - такое событие, такая шумиха, столько всего... Это праздник хаоса и для хаоса. Всё, весь город пропитан его энергией, его энергетикой, эта суматоха, это беспокойство, это постоянное движение. Движение! Жизнь движется вперед, не стоит на месте, шоу продолжается, продолжается, пока он будет этого хотеть, и пока будет лить керосин в бунтующее пламя. Но сейчас - красивый финал. Буря была красивой и громкой, отгремела, пора заканчивать, чтобы восстановить повреждение, зарастить раны и приготовиться к следующему акту, а там кто знает - может всё будет еще хлеще. Ньярл с удовольствием воскрешал бы древних богов хоть каждый день. А что ему? Он просто зритель, зритель в кинотеатре, который пьет сладкую колу из большого стакана и с интересом смотрит кино.
Жаль, что любой фильм рано или поздно заканчивается. Но потом начнется новый, обязательно.
А он не злой и не добрый. Он за всех и против всех. Как шахматист, как опытный гроссмейстер, Ньярлатотеп расставил фигурки, подумал, а потом просто взял и перевернул доску. Но в итоге, он со всех сторон оказался в выигрыше. Богиня, чудесная богиня - она пробудила его утраченную силу, малую часть, но всё же... Всегда приятно возвращать что-то своё.
Она дала всё, что могла, она больше была не нужна. То, что она творила - это было прекрасно, но Ньярл был не готов прощаться с этим городом, со своей праздной жизнью здесь, не сейчас, не тогда, когда он еще слишком слаб, чтобы пуститься во все тяжкие, чтобы не цепляться за что-то одно.
Наверное, она была удивлена, когда хаотик выкинул непредсказуемый финт, диктуемый его лишь его мимолетными желаниями и жаждой зрелищных событий. А может и не удивлена, всё же - частица обезумевшего хаоса вовсе не то существо, на которое можно положиться, а настроение его зыбко и неустойчиво, да и влиять на него... Практически нечем. И голова, его голова - закрытая дверь, и что там за этой дверью - не узнает никто. И, похоже, даже бог. А может, столь спонтанные мысли просто невозможно отследить. Через пару секунд он будет думать о жевательных акулах.
Бой отгремел, это было красиво, это было вкусно. Ньярлатотеп был благодарным зрителем, он аплодировал от всей души, когда герои одержали победу, подогретые вселившимся внезапно бесстрашием, и заботливо укрытые от ментального влияния Морриган.
Это был его маленький вклад, гирька, которая уравновесила весы, сравнявшись с его недавней пакостью. И он мог гордиться за свою многоходовочку, потому что он - получил всё, чего он хотел. И даже чуть больше, когда из рук поверженной богини выпал красивый резной посох и откатился, на него даже никто не обратил внимание, может были слишком потрясены произошедшим, может адреналин еще бурлил в венах, а может - просто не видели.
Зато он видел и, поддев деревяшку носком ботинка, подкинул вверх, перехватывая и крутанув в руке, а затем быстрым шагом направился прочь, не претендуя на лавры и благодарности за небольшую помощь.
Хотя нет, не совсем прочь.
К белесой фигурке поодаль, проверить, как там Эгир, было бы жаль, если бы он сильно пострадал.
У Мирового Змея наверняка есть определенные претензии, но это стоит решать чуть позже, когда мысли в белокурой головке улягутся.
Высокая худощавая фигура, одетая в кожаные штаны и длинную полосатую футболку постепенно отдалялась от эпицентра, но он словно спиной почувствовал быстрое приближение к себе.
Ньярлатотеп резко развернулся и уставился на чуть ли не бегущего в его сторону ангела. Ах! Тот самый, что ему так сильно нравилось дергать за перышки, что так вкусно злился, когда Ньярлатотеп говорил о себе, как о боге...
Он его как-то не заметил в пылу сражения - возможно, пернатик сидел на скамейке запасных? Или только что прибыл? Запыхавшийся какой-то, а глазки то как горят. Его взглядом можно было камни дробить.
- Ты пропустил всё шоу, голубок, - Ньярл хрипло рассмеялся, наклоняя голову набок. Кажется, что-то будет, глаза у ангела горели каким-то недобрым огоньком - совершенно не тот умильный крылатый пузан с милых свадебных открыток.
Но он не сдвинулся с места - чего ему бояться? Только если ангела задел его маленький баф на ментальную устойчивость... Но вроде не задел же?
Отредактировано Edwin McLoughlin (2018-08-03 05:49:51)
Гавриил знал, что где-то ведется бой с Морриган, но не мог отвлечься, не мог покинуть свой пост пока прикрытие не было совершено, пока не отгремели последние шаги уходящих братьев. Он все еще смотрел на дело рук их и думал, так много думал, что чуть не забыл о том, что Ньярл, этот мелкий пакостник, тоже в роли сражающегося выступал.
На стороне Люцифера выступал, казалось они друзья, но Гавр в это не верил, как не верил в бескорыстие и добрую волю всех тех, кто собрался убивать богиню, пусть и безумную. Каждый хотел отхватить себе кусочек, каждый что-то скал в ней, каждый был там со своим планом.
И только его не было.
Он метнулся обратно в Дублин, на ощупь нашел Люцифера и материализовался позади всего побоищ, когда уже все подходило к концу. Ну, конечно, он был здесь, он стал ощутимей, его присутствие стало ощутимей, Гавриил выхватил кинжал.
- Время пришло.
К Ньярлу он кинулся так, как будто не видел тысячу лет, может так оно и было, может того и стоило не видеть его тысячу лет. Но он ка раковая опухоль расползался, ощущался и Гавриил был в бешенстве, от того что он стал сильнее, от того что он стал ощутимее здесь. Раньше он больше был по ту сторону, не так страшно, не так закономерно, все не так. Теперь он пребывал здесь, среди людей, способный убивать.
- Я, кажется, пришел вовремя. – Он сделал первый выпад, кинжал звенел от того, как хотел напиться чужой крови.
Давно он не был ангелом смерти, давно он не чувствовал чужого биения под собой, чужой агонии, чужого страха. Эта часть жизни была так давно, что он не осмеливался ею пользоваться без отца. Но отца не было, а этот клоун был, и он мнил себя богом, мнил себя кем-то, мнил себя и не стеснялся об этом говорить.
Поэтому они и схлестнулись и даже если после этого его крылья почернеют, превращаясь в подобие Люциферовых он не расстроится, на его счету будет смерть бога, который слишком долго в него играл. И сегодня игры должны были кончится, он собирался применить все свои ангельские умения, чтобы изрешетить Ньярла таким образом, чтобы тот не смог восстановиться.
А он ощутимо хапнул чьих-то сил, ощутимо, потому что даже приближаясь к нему, перед глазами начинало все плыть, раскачиваться и двоиться, появлялось ощущение, что у тебя нет сил сделать следующий шаг.
Чье-то внушение? Чья-то шутка?
Гавр встряхнулся, он был полон сил и энергии. Тысячи смертей ради одной этой, он мог бы и лучше, но пафосные речи не его. Клинок сверкал на солнце, пел свою песню, требовал, чтобы его напоили кровью грешников, требовал свою жатку. И Гавриил никогда не собиравшийся повторять былой путь, не удержался.
И начался тот танец, который во все времена называли смертельным. Потому что выживет в нем только один, тот кто будет сильнее и на данный момент, Гавриил был, полагал, себя сильнейшим на территории.
Ньярлатотеп успел увернуться в последний момент, изящно и гибко уйдя в сторону, хотя лезвие клинка всё равно вскользь задело его, оставив алую полосу на предплечье. Он слегка поморщился, прижав ладонь к царапине и пачкая пальцы в горячей крови. Но долго стоять на месте не приходилось, ангел словно взбесился, нападая снов аи снова, размахивая своим оружием, так что приходилось постоянно двигаться, чтобы не пропускать удары. И он двигался, ускользая, словно утренняя дымка.
Стекло реальности дрогнуло, дрогнуло как только пролилась первая капля крови Иного. Всё вокруг него плыло и дрожало, и воздух словно звенел, впитывая его раздражение и оправданную злость.
Слишком... Знакомо. история словно повторялась, и он помнил - однажды его уже усмирили на тысячу лет. Такой же ангел, его брат, а может быть он сам. Может быть... А может и нет. Но колесо Сансары делало оборот, всё повторялось, и этом праведный небесный гнев.
Разве что, Ньярл сейчас слаб, очень слаб. По сравнению с тем, каким он был много лет назад... Сейчас он почти беспомощен. Почти, но не совсем. Он не хотел, чтобы всё началось снова. Он не хотел вновь уснуть, или же потерять эту оболочку, потерять всё то, что так старательно и кропотливо восстанавливал, воскрешал, возвращал. Не сейчас. Не сейчас...
Как вовремя Морриган вернула ему часть утерянных сил.
И мир дрожал, а ветер становился ледяным, обжигающим, трепал черные волосы, когда ложный бог отступал назад, избегая ударов. Но в его глазах не было ни капли страха. Он вновь улыбался, он всегда улыбается.
Его улыбка выглядела дикой, выглядела безумной, еще более безумной, чем в прошлый раз.
- Остановись, глупец! - воскликнул Иной, - Ты не сможешь!
Его смех прозвучал оглушительно, словно усиленный в сотни раз, и невидимые щупальца взвились за спиной, устремляясь к нападающему.
Словно набат ударил в колокол, словно в черепной коробке произошел взрыв. И всё дрогнуло, всё посыпалось осколками - небо, земля, рушились и осыпались куда-то вниз, оставляя лишь бездонную тьму, в которой мерцали призраки давно погибших звезд.
Ньярлатотеп смеялся пронзительно и безумно, в его смехе водоворотом кружили обрывки фраз, чужих голосов, озвученных воспоминаний.
Ты ведь один, Гавриил. Ты один, за твоей спиной нет никого. Все бросили тебя, оставили, твой отец, твои братья - все. Ты никто, ты ничто, потерянный и забытый. Голем, оплакивающий скелет создателя. Помнишь? Помнишь эту историю? Ты не справишься, ты слишком слаб. Отступись, глупенький...
Слова звучали сонмом голосов прямо в голове, словно сразу же сотня таких вот Ньярлов стояли рядом и наперебой шептали, шептали, шептали. Он занимал собой всё пространство, вытеснял все другие мысли, мешал думать, мешал понимать происходящее, путал и кружил. И кружился сам, ускользая раз за разом.
А может быть, это я? Ты не подумал об этом?
Может быть, ты ищешь меня?
И перед Гавриилом возникает морщинистое лицо Отца. Такое, каким он его запомнил, каким он представал перед своими детьми. Те же глаза, исполненные непостижимой мудростью, строгостью и тенью болезненной тоски за своих сыновей. Те же морщинки в уголках глаз, те же седые волосы, развевающиеся на ветру и мягкое, золотистое свечение, обволакивающее его образ, его облик.
Он протягивал руки и смотрел, и вокруг всё резко стихло.
Ты правда ударишь своего отца?
Голос тихо прозвучал в мыслях посреди звенящей тишины.
А Ньярлатотеп всегда любил мерить разные маски. Особенно, если эти маски могли пробудить чьи-то давно забытые эмоции и чувства.
И может быть, за этими эмоциями будет даже незаметно, как зыбко дрожит и плывет этот образ...
Ньярл скользил как туман, как песок сквозь пальцы, не попадая под клинок, каждый бросок был верный, точный, выверенный, каждый удар был проверен годами практики и мимо. Гавр не понимал, но не сдавался, не в его правилах было сдаваться, он пытался атаковать снова и снова. Пропустив удар по мозгам, когда картинка поплыла, когда все стало не таким, когда все перевернулось с ног на голову, он снова атаковал.
У него была цель, этот бог жить не должен, он был как машинка, заведенная на одно действо. Как клоун, который выпрыгивает и смеется, смеется, смеется, бесконечно смеется. Гавр бы тоже смеялся, но ему не хватало воздуха, слишком быстрый, слишком гибкий, не простой. Ньярл был как воздух нужен, и как воздух отравлен, его нужно было уничтожить, стереть, забыть, запить, забить внутри себя.
Но он скользил внутри, снаружи, везде. Гавриил не успевал за ним, катастрофически не успевал, но должен был успеть. Должен. На этом он делает новый рывок, и вокруг сыпется время, вокруг сыпется мир, вокруг становится хаотично броско, извилисто, Гавр сходит с ума, он знает это наверняка, он сходит с ума. Но он архистратиг воинства божьего, он воин, который убивал тысячи, он убивал до рождения, после рождения и будет убивать еще долго.
Во имя веры.
Во имя свое веры.
Его мир шатается, Ньярл ускользает, клинок красится кровью, но Гавриил не обольщается, клинок красится кровью, а мир качается, шатается под ногами, и, если бы не шесть крыльев, если бы не они, он летел бы в низ, в бездну. Но нет, нет, один он туда не отправится, один он туда не пойдет, так не прокатит, так не пройдет, так не получится.
Он смеется. Он свихнулся, и он смеется.
- Ты очень силен, но не сегодня мой юный друг. Не сегодня.
Гавриил стар, как стара его религия, ему невдомек, что Ньярл старше всех религий, что он изначальный, что он был и будет, что он основа и конец и начало. Ему невдомек, что он пытается убить, но он одержим этим, а одержимые часто скалят клыки и бьются, бьются до последнего.
- Я один, но за мной встанут многие. Я один, без отца, но с верой в него, я один, но и ты тоже один, один за всех, один единственный, исключительный, таких как я миллионы, таких как ты нет. Глупец. Кого ты пытаешься запугать одиночеством, мы все рождаемся одни.
Гавриил расхохотался. Ты? Ты? Ты не отец, нет, ты не отец. Он принимал и принимает разные обличия, но он не хаос, он не вечное дитя, он другой.
- Я бы узнал тебя. Везде и всегда, отец, я бы узнал тебя. А ты, ты всего лишь насмешка, насмешка над богами, клоун, который потерял свое место и место твое, в других мирах.
Он бросается снова и снова, слова не его оружие, его оружие клинок, его оружие скорость, смех и чистая вера, которая светится вокруг него. Как вокруг каждого из ангелов, его вера становится ему щитом, его вера становится ему защитой, как у каждого из ангелов, его нимб становится проводником его слов, его нимб становится призывом к действию.
Архангел Гавриил намерен уничтожить жалкую пародию на богов, жалкую тем более, что беспомощную против истинной веры, против истинных слов, против истинной молитвы.
Ньярл все еще ускользает.
И удар выходит тем сильнее, чем его вера сильна. И это не отец.
- Я узнал бы тебя в любом обличии, Яхве. Я узнал бы тебя.
Он не рассчитывал, что обманет этой простенькой иллюзией. Нет, это просто слишком, это скорее так - подразнить. Поддеть, задеть, показать лицо Отца, напомнить, что он оставил, ушел, исчез. И ангел уже давно, очень давно не видел его. И увидел сейчас, вовсе не так, как хотел бы, не в тех условиях, не при тех обстоятельствах. Как маску на лице совсем иного бога. Иной сущности, что громко говорит о себе и пробуждает такую искреннюю ненависть.
Ньярл знал, ну конечно знал, что будет так. Знал, что Гавриил заметит дрожащий образ иллюзорного обличия, но...
Пусть будет просто маленькая шутка.
В очередной раз мелькнувший кинжал достиг своей цели, входя глубоко в грудь Отца, до самой рукояти. и по белоснежной ткани одеяния медленно расползается рубиновое пятно, а Он смотрит вниз, словно не веря в это, не веря, что его сын ударил его, пытается убить его.
Лицо Отца медленно поднялось, а глаза его - голубые, как небо. В глазах изумление и немой вопрос, осуждение и обвинение, и морщины на его лбу залегают глубже, чем когда-либо, поскольку он хмурится и вздрагивает, хмурится и чуть заметно шевелит губами, словно что-то говоря беззвучно.
Это он, это точно был он! Сомнение, сомнение зародилось где-то в глубине души, его зачинал Ньярлатотеп. Это то,ч то он делает - заставляет сомневаться, верить в то, чего не существует, путать, путать, сильно путать. Он бьет по больному, бьет по всем тем чувствам, которые сейчас не должны были пробудиться, но вот они. Сомнения и страх. Страх содеянного. Сомнения, сомнения... Еще больше, еще. Что ты наделал, ангел? Поднял руку на того, кто тебя создал. Вдруг ты ошибся? Ты мог. Все ошибаются. Ты мог ошибиться. Ты мог не понять.
Секунды тянулись мучительно долго, медленно, лениво, как капли темно-красной крови, что ползли по лезвию кинжала и падали вниз, разбиваясь кляксами на пыльном асфальте, рваными клочьями пробивающемся сквозь звездную пустошь.
И вдруг снова - смех.
Тихий, но постепенно усиливающийся, набирающий громкость. Он звучит со всех сторон, но громче всего - от него. От него, чей образ дрожит и плавится, осыпается обрывками, мертвыми чешуйками. Кусочек за кусочком, обнажая всё то же юное лицо, те же черные волосы, бьющиеся в порыве ветра, словно вороновы крылья.
Он не умирает, не хочет умирать, не собирается, хотя в его груди зияющая рана. Хотя он истекает кровью, которая пропитывает его одежду, стекает из уголков рта, растянувшегося широкой пастью, полной острых зубов.
Темные глаза стали желтыми, и желтые зрачки - вспыхивают по всему телу, то появляясь, то исчезая, мерцая мелкими звездами.
Смеется.
Не обманывай себя, глупый мальчишка... Ты боишься, о, ты боишься! Ты мечтаешь о том, чтобы вернуть то, что было. Но ничто не вернется. И никто не встанет за тобой. Наступает новая эра, и ты ничего не сделаешь с этим.
У него дикая, жуткая улыбка от уха до уха, выпирающие зубы, словно у акулы, и горящие желтые глаза. Он истекает кровью, но словно не замечает этого. Это существо сильнее многих. Это существо не из тех, кого можно играючи смахнуть с шахматной доски.
И было большой ошибкой нападать на него неподготовленным, не зная до сих пор, с кем имеешь дело. Хотя Ньярл не винил ангела. Они все такие буйные, такие торопливые. Странно, что им вообще когда-то удалось...
А из-за его спины вырываются длинные, извивающиеся щупальца. Словно у осьминога, толстые и тонкие, длинные и покороче, покрытые упругой шкурой лилового цвета, влажной и гладкой, словно у жабы. Роняя капли тягучей слизи, они устремились вперед. Вперед - обвивая его руки, обвивая ноги, впиваясь присосками, что оставляли на коже алые пятна.
Они загребали пучки перьев в его крыльях и безжалостно рвали, рвали, пуская по ветру. Кажется, а может быть это правда. а может кажется. Или правда. Непонятно. Но боль - настоящая, наверное настоящая, жалящая остро, словно гигантская оса, каждый раз, когда крылья лишались очередного пучка.
Однажды, они уже замуровали хаос в тесной могиле. Больше такого не будет, не будет, ни за что. Ньярлатотеп больше не позволит. Он не хочет снова засыпать, он не хочет снова умирать. Он не хочет лишиться голоса, зрения, сил, всего. Он умеет ждать, но не любит. Он слишком многое восстановил, чтобы снова это терять.
Ему больно, да, ему больно. И пальцы немеют от нарушенного кровообращения, а на языке металлический привкус, и алая дорожка медленно засыхает на подбородке.
Но это всё ерунда, такая ерунда...
Вот уже и рана затянулась буквально на глазах, и сквозь рваную ткань - чистая кожа, свежий рубец. Он тоже затянется, разгладится.
Ньярлатотеп любил оставлять лишь царапины на своей спине, оставленные острыми ноготками кого-то беленького.
Ненависть была чем-то новым для Гавриила, ни до ни после он такого не испытывал. Жгучая, ядовитая, дикая, необузданная ненависть. Ненависть к тому, что этот юнец свободен, сколько бы лет он не прожил, он свободен. Он готов ворваться в мир, готов его уничтожить, готов его сохранить. Ему все равно на что тратить силы, на что расходовать себя. У него нет клетки внутри, где бы он был заперт, где он продирался бы с кровью и болью через себя.
Ненависть была чем-то новым для Гавриила, но она была очень гладким чувством, влитым в кинжал, сливалась с ним, становилась сильнее, бодрее, она как будто придавала ему сил, делая его безумцем, опасным и согласным на все – безумцем.
Он кидался снова и снова, как будто сорвался с цепи, один ангел, против тысячи голов хаоса, один архангел, против иллюзии бога. Гавриил знал, знал, что проиграет и был готов. Был готов к любому исходу, но проиграть он собирался только убив.
Никак иначе.
И даже если это отец, даже если это и вправду он, если это он, Гавриилу плевать, он слишком далеко зашел, слишком много крови пролил, слишком сильно переломал себя. Сомнения все еще гложут его, голубые глаза, чистые и ясные, такие красивые, он помнит их, пожалуй, только их он и помнит. И рукоять кинжала из чужой груди, и все это урывками.
Урывками. Его глаза помнят отца, его руки помнят отца, но он не видит ни того, ни другого. Его взгляд скользит дальше, падает, падает в ничто, в ничто, которое есть и которого нет.
- Тебя нет. – Вот и все, все что он может сказать. – Тебя просто нет.
Если не верить, если не давать себе верить, если не давать себе правды, то можно остаться верным. Можно остаться себе верным. И Гавриил выбирает эту жалкую сторону, всаживая кинжал еще глубже, зная, что ни вреда, ни даже царапин не принесет этому дьяволу во плоти. Нет, дьяволу без плоти.
А потом становится слишком поздно, слишком близко, слишком больно. Это существо, этот недо-бог, множится, множится, двоится, у Гавриила плывет перед глазами от усилий, от попытки дорваться, добить, расширить рану, доделать свое дело. Гавриил пытается, все еще пытается быть сильнее, быть выше собственного кошмара.
А кошмар множится, и жуткие щупальца, и боль. Боль сколько боли, от нее плыло перед глазами, от нее не спастись было крыльями, от нее сходишь либо с ума, либо из жизни. И он рванулся вперед, туда где был желтоглазый, где он был, живой, целый, рванулся из последних сил, пытаясь дотянуться еще раз, пытаясь дожать, дождаться последнего выдоха.
Отравленный, израненный, мертвый, как разница. Он всего лишь Глас божий, архангел его, сила его, он всего лишь тот, кто убивал тысячами, кто не считал жизнь ценной, кто не пытался спастись, когда нужно было. Он был тем воином, что стоял до конца, даже когда стоять было уже ни к чему.
И он рванулся вперед, отрывая от себя жуткие щупальца, отрывая себя от земли, рванул вперед, сметая гласом божьим все на своем пути, сметая криком стекла и асфальт, сдирая с людей одежды и кожу и только этот недо-бог пошатнувшись остался стоять.
- Тебя все равно нет и никогда не будет. – Гавриил никогда не умел ненавидеть, он был архангелом, он был творцом, он был тем, кто принес людям «Коран» и законы божьи, он был тем, кто вытерпел все это, кто пережил долгие годы, тысячи лет.
- Я все равно не сдамся. Даже если потом мне придется вернуться иначе.
Он не отступал. Всё никак не отступал, глупый, наивный ангел. Рвался, поглощенный своей ненавистью, своей жаждой мщения. Мщения - за что? Ньярлатотеп ничего не сделал ему. Пусть и назвался именем его отца, пусть примерил его личину ради смеха. Но это все, право, такие мелочи.. Разве нет?
Он рвется, по прежнему рвется в бой, не собираясь отступать, не желая отступать, не желая повернуть назад. Рвется, несмотря на то, что клочьями летят его перья, вырванные с корнем, вырванные с мясом, несмотря на то, что щупальца обвиваются, пытаясь удержать, сковать, придушить.
Ненависть была сильнее всего этого.
Удивительно... Удивительно, как много он хранил в себе. И теперь, найдя того, на кого можно излить этот черный смоляной поток - изрыгал его, словно дракон столб ядовитого дыма.
Хаос не сдавался и не прогибался, Хаос всё еще стоял. Обвивал тысячей щупалец, черных и липких, сотканных из звездной пустоты. И рвал, безжалостно рвал перья, пуская их по ветру.
И когда Глас Божий прозвучал, когда волной сбивало с ног людей, не-людей, выбивало окна, и со звоном осыпались стеклянные осколки - он остался стоять.
И неважно, что была сорвана часть лица, и под кровавым месивом проступала лиловая, скользкая шкура, и десятки желтых глаз зажигались по всей поверхности её. Насмешливая улыбка превратилась в чудовищный оскал, оскал акульей пасти, расчертившей морду от уха до уха.
Он всё еще смеялся, и его смех звучал ломко и болезненно со всех сторон множеством голосов. Он не хотел падать. Он не хотел проигрывать. Он будет стоять, даже если опрокинется весь этот мир.
Израненный, окровавленный, истрепанный и дрожащий на ветру.
Стоял.
- Хватит!
Рокочущий голос прозвучал, словно удар в колокол. Словно все звуки мира, собранные в один единый звук. Истинный звук, первородный звук. Он грохочет везде и всюду, он надвигается, словно буря и сегодня молния будет бить дважды. Хаос в ярости, это видно по нему, по горящим желтым глазам, по извивающимся щупальцам, что, обрываясь, выгибались змеями на земле и тянулись, все равно пытаясь схватить, обвить, задержать.
Но это ничто по сравнению с тем, что стало. Ньярлатотеп сделал ход ва-банк и обрушил свой гнев на сознание Гавриила, отчего все его мысли в голове взорвались ослепительным фейерверком. Все звуки смешались в сплошной тонкий писк, а зрение подвело, начав видеть то, чего не было. А может было? Непонятно... Были ли эти пульсирующие тени, образы, смутные очертания чудовищных существ? Были ли они, существовали ли они в реальности, или это была лишь фантазия, и глазам верить нельзя, сознанию верить нельзя, себе - верить нельзя.
Твари, порожденные больным воображением ходили между людей, между домов, возвышаясь над ними - сломанные, сломленные, уродливые и странные. Они рокотали и булькали, и всё вокруг двоилось, троилось, множилось. Хаос насильно вкачивал картины своей далекой памяти, связанной с порождениями странных, астральных миров - и вот они все здесь.
И вот они все здесь, а где теперь ангел - непонятно.
- Ты будешь вечность заточен в лабиринтах своего разума, - послышался хриплый, смеющийся шепот, - Это теперь твоя жизнь, твоя жизнь...
Всё больше образов он вливал в голову белокрылого, прижав скользкое щупальце к виску, и второе ко второму. Лишь один рывок отделял от того, чтобы очнуться и прервать эту токсичную связь. Лишь один рывок - но где его взять?
И страх костра сладко жмётся к плечам, в шею целует ад — Змей кричит, сам не понимает что, потому что хладнокровные не кричат — они немо разевают пасть и бьются о камни, а он — выброшенный и выпотрошенный — бьется ладонями о бетон, и опять к ним льнет стекло как пёс, отчего-то бешеный и брошенный, потому что Змей разучился считать боль, вороньи когти нащупывают раны — тонкую кость черепа не сравнить с ломкой крышей, но ту так просто сровнять с землёй — так просто, так просто, что больно, но вопль тает в горле как снег, случайно брошенный на открытую рану вместо бинта, его перекрывает гул, перекраивает под своё усмотрение дрожь стен, перебивают — голоса, но из них самым человечьим оказывается карканье и тень чёрных крыл, перья летят и становятся пеплом чуть раньше пламени, будто бы понарошку, мнима и лжива оказывается война, а война ли — Люцифер что-то обещает, что-то обещает не ему, но Змей заранее и запрограммировано знает, что то обязано оказаться ложью, он не так просто вернулся в стены ради ритуала, но стен больше нет, горько пахнет кровью, ущерб несоизмерим, такую цену не взвесить, Змей смотрит на руки, на свои руки, пальцы мёрзнут и дрожат — но между кожей и глазами оказывается дымная пелена.
От жара в горле и в предверии слез закипает соль, чёрный ворон клюёт ее вместо плоти — нет, показалось, влекущий самообман, вялотекущая смерть, под веками занимается багрянец, хотя крылья черны, Змей рвёт в клочья морок, и на месте, где должны быть раны, образовывается пустота.
А потом Ньярл смеётся напоследок — и он предпочитает иметь в памяти — последней, скользящей сквозь — привкус свинца где-то на уровни груди.
Боится ступать по углям, но почему-то от этого пламени не остаётся даже праха.
Просто... игра?
Он не жмётся по-родному к чужой битве, не кричит вслед, не знает итог, но отворачивается и идёт прочь с уверенностью, что он сделал все, что мог — меч опустится и без него, крови прольётся не больше змеиной, это даже не так важно как боль — Йормунганд стягивает наспех затянутые бинты, те реют флагом, который обозначит что-то пострашнее предложения мира, за год — за живет, за десять — затянется, может, быстрее, но память точно не опередит, память не перекроет, Змей запомнит, просто будет молчать, молча идти как на убой — потому что отчего только на смерть можно так улыбаться, все кончено, правда кончено? — из разбитых витрин он множится на сотню, две сотни глаз смотрят с земли кротко и покорно, не скот — убийцы, улыбаются вслед рядом клыков.
У них золотые и холодные глаза, немой как смерть смех перекроет наличие ран и грянувших слабых мест.
Не вороньим когтям хватать теперь его за сердце — Змей, опять злостный, Мировой, Змей вьётся у него вокруг сердца, упирается в клапан осколком рудиментарного гребня-хребтины, богиня мертва — и отголоски ее льются из глаз липким и чёрным последышем прегрешений, глупые сиротливые дети, только мысли просто так не убить, Змей ничего не видит — от того и кажется сам себе одиноким, одиноким до степени, что не сбавляет шага, утирает с щёк своё чёрное, родное, ненавистное — не слезы, показалось, просто ссадина.
Раны сосчитает потом.
Ньярл его по-своему предал.
Йормунганд идёт на свою войну.
Почему он так? — десяток ему подобных бледных лиц качают головами, щеки их разрезаны чёрным, волосы реют белым флагом — Змей не слышит даже эха, но ему не важен ответ — это Хаос, ты же всегда знал, что это Хаос, отпусти, не надо, она мертва, они мертвы, с тебя достаточно разрушений, вернись — сотня подобных ему холодных лиц открывают рты, роем вьются сизые змеиные языки, — Ты никогда не потребуешь от него ответа, ты не сможешь, ты хочешь наказать его за то, что он есть, ты сам пошёл на это, не смей, не смей, не смей — тысяча подобных ему мертвых лиц исходят на крик, а потом он перестаёт быть слышим, потому что их становятся миллионы.
Сплошная пыль.
Ничего, — Змей давит своё отражение в зеркальной обречённости выбитого на землю окна, не успевает увидеть то, как черты теряют всякую человечность, острятся по-мертвому и плавятся, за миг до — Он сделает все очень аккуратно.
Змей — снова неприкрытая истина нагой чешуи, но земля под ним не дрожит — он усвоил урок, заручился пропорцией выбранной битвы, он умещается в путь, достаточный для нулевого разрушения чего-то кроме, искрится прозрачная чешуя, кольца скользят и дышат мягче обычного, нежнее, его — Змея — недостаточно для уничтожения, но достаточно для убийства — случайный прохожий с залитым кровью лицом и глазами ребёнка, имей он дар речи, сказал бы, что видел самую красивую и самую большую в мире анаконду.
С самыми человеческими глазами.
Перья.
Как много перьев, рефлексом разжата пасть, кольца — разворот пружин, сплошная прямая, растянутая в на-падении, в вязком звоне гладкого брюха о укрытую пухом как саваном землю, белое, белое — Змей косит костяной иглой зрачка — явно от ангела, птицам привычно умирать в полёте и путах, но сегодня будет больно не ему, а может и ему, но все подле упилось сполна, он воротит мордой — хватает секунды до, опять мелькают клыки — мечется подбито и судорожно от глаз к глазам холодный — его, пространство вокруг ангела с тварью душится гибким позвоночным изгибом, бессчетным, змеиное тело растёт, множится мягкими переломами-надломами, заполняющими, смыкающимися воронкой, отделяя все от всего.
Клыки.
Не спасение — чистая ненависть, челюсти смыкаются вокруг одного из щупалец, пока текучая удавка чешуи оплетает тело иного с удушающей нежностью, вместившую секунду, отделяющую присутствие от броска, Змею не больно и почти и не страшно, ангел — как бесполезный рудимент, лишний свидетель того, что никто не поймёт и вряд ли вспомнит, он рвёт их друг от друга, перегрызает упругую нечеловечную плоть, отрывается, наконец, дурной от липкой — вряд ли крови — горькой слюны, оборачивает морду, слабым местом к тому, кто вряд ли больше ударит, распахивается навстречу иному — выдыхает смрад, клыки нацелены без цели, он почти стонет, почти — полюбовно.
Молчит.
Капкан.
Бледные кольца — ещё, ещё одно, одно на каждую рану, половина оборота на обиду, вокруг горла хвостом — жмут чужие рёбра, словно Змей хочет опять быть влюблённым — но только в звук раздроблённых костей.
Ещё живых. Он вяжется вокруг Ньярла судорожно дышащим коконом кровяных подтеков под чешуёй, оттаскивает прочь, затягивает в себя и сам — сам себя как петлю.
Первого тошнотворного хруста как избавления ждёт.
И замирает человечным объятием, сжимая свою ненависть в непослушных руках.
Вглядывается ей в глаза. В одни из. Своими из — теми, что похожи на глаза человека в меньшей степени.
Держит пальцы у горла. Пальцы дрожат.
Она мертва. Мертва. Мертва.
Морриган исчезла, исчезла совсем. И больше не осталось к кому взывать, кого просить о милости, силе или наказании. Не осталось веры, не осталось слепой надежды на возвращение былого и настоящего. Не осталось шанса, что чье-то благословение сумеет облегчить страдания. Они сами лишили себя этого. Сами обрубили всякие пути к спасению и теперь наверняка прокляты до самых последних дней.
Моргана до сих пор не могла в это поверить, хоть и чувствовала каждой клеточкой ту пустоту, что образовалась на месте, где еще совсем недавно ощущала присутствие богини. Не могла поверить, хоть и видела собственными глазами, которые теперь хотелось выколоть и больше не смотреть ни на брата, ни на сестру, ни даже на Каина. Не могла поверить, пусть и собственный крик, сотрясший пространство вокруг этого судилища, до сих пор стоял в ушах вместе с последним вздохом той, кому ведьма однажды поклялась в верности во имя высших сил и собственного могущества.
Всё это скопилось внутри, жгло, выжигало и жужжало в голове. Хотелось бежать прочь, хотелось лечь и заснуть рядом с убитым идолом, хотелось наслать на город все самые страшные проклятья, чтобы затем упиваться болью и отчаянием тех, кто допустил такой исход. Ле Фей раскололась на три части, словно триединая, и каждая тянула в свою сторону, но всех их объединяла мука потери. Четвертый кусочек же умер там, вместе с богиней, был заколот собственным братом его проклятым мечом, потому что даже спустя тысячелетие, связанная древней клятвой и обетами, Моргана была для Морриган чем-то вроде проводника и вестника среди людей. Должна была быть и Моргауза, но та решила предать всё то, во что когда-то верила. Ведьма надеялась, что сестра сейчас испытывает хотя бы часть тех же страданий, что и она. Надеялась, но не была уверена.
Моргана брела прочь, держась рукой за голову, потому что хаос, царящий в городе, пережившем бурю, и волнения среди людей, которые начали постепенно приходить в себя, но еще слабо понимали, что только что случилось, проникали к Уилсон на самую подкорку и тоже причиняли боль.
Моргана брела прочь, поспешив как можно скорее скрыться от волны гнева, но не родных, а своего собственного. Она знала, что если останется еще хоть на мгновение, то пойдет против всех тех, кого звала семьей. Пойдет и будет разить наповал, без пощады, без сожаления, ведомая чистой яростью и болью. Наверное, она бы убила даже Моргаузу, попадись та сейчас ей на глаза. Наверное, она бы не остановилась, потому что слишком сильны эмоции, слишком гнетуща образовавшаяся пустота, из которой волнами исходила тьма. Наверное, она бы сделала всё это, чтобы затем пролить еще больше слез в попытке всё исправить.
Моргана брела до тех пор, пока чужая ярость, боль и отчаяние не пронзили её насквозь, словно сотни раскаленных иголок. Женщина согнулась пополам, обхватив себя. Не получалось крикнуть, сделать вдох, не получалось отключиться, отстраниться. Её затрясло, подкосились ноги, но Ле Фей всё же устояла. Этот дар, переданный Морриган в последние минуты жизни, он уже работал, уже давал о себе знать, но ведьма не думала, что её накроет всем этим столь сильно и резко, что она может попросту не справиться с таким потоком чужих страстей. Да и кто мог испытывать такое, особенно сейчас, когда большинство, так или иначе, испытали скорее облегчение.
Ноги сами вели Моргану к источнику, хотя лучше было бы уходить прочь. Но ведьма терялась в ощущениях и шла на сгусток всего этого кошмара, словно мотылек на свет. Картинка перед глазами немного расплывалась, но уже совсем скоро Ле Фей заметила на покореженном асфальте первые клочки окровавленных перьев, затем еще и еще. Некогда белые, теперь покрытые багряными каплями и пылью. Их хозяин лежал неподалеку, и это от него исходила вся эта буря, которая разрывала голову, а может и душу Морганы на части.
Она склонилась над ним, провела пальцами по одной из ран. Пелена рассеялась, ведьма узнала ангела, что совсем недавно помог ей справиться с вышедшим из-под контроля фамилиаром. Только сейчас он был другим – потрепанным, поломанным, с застывшей гримасой агонии на лице. В иной ситуации Морганы бы улыбнулась. В иной ситуации ведьма бы надавила на самую большую рану и наблюдала бы, как тот корчится. Или прошла мимо. Или вовсе добила бы его. Но не сейчас, когда весь основной гнев вытеснила скорбь и опустошенность. Когда не в силах разделить, где чья боль, Моргана готова была сделать всё, лишь бы прекратилась эта агония, кусочек которой она, сама того не желая, сейчас тоже испытывала. В иной ситуации кровь ангела на её руках показалась бы чем-то прекрасным, но не в эту минуту. Сейчас это была просто кровь раненого человека, которому требовалась немедленная помощь.
И хоть Моргана не собиралась помогать, но ладони уже коснулись изодранных крыльев, коснулись лица. Её руки облегчали боль, замедляли кровотечение. Делали всё то, чего не сумели с Морриган. Чего ей не позволили сделать там. Только физические раны, как оказалось, были не самым страшным. Так, скорее сопутствующей неприятностью. Весьма крупной, конечно, но не первостепенной. Хуже было другое. Он не приходил в себя, был где-то там. Был заперт и страдал, не в силах остановить поток боли и отчаянной ярости, который Моргана так ясно чувствовала, по неосторожности подключившись, и который сейчас добивал их обоих.
- Росс… – ведьма сосредоточилась, все так же не выпуская мужчину из рук. Она шептала ему на ухо, и глаза её приобрели зеленоватый оттенок. – Ты слышишь меня? Слушай меня. Только меня. Слушай и иди на мой голос.
Моргана попыталась его поднять, ей нужно было. Им нужно было уходить подальше отсюда под покровом отводящих глаза чар. Подальше от хаоса, которым наполнился город.
Отредактировано Morgana Wilson (2018-09-08 09:14:01)
Вы здесь » Godless » closed episodes » [16.07.2018] Смерть для бога
