День, достойный самых страшных драм и комедий. Таких же — страшных, от который смех становится языком ножа, от которого саднит в горле, хочется захлебнуться, хочется стать сплошным не.
Ему хочется стать этим «не» — сплошным возведённым в абсолют отрицанием — когда пестрящая человечьими лицами лента социальной сети вдруг обозначается знакомым — и очень холодным, а может — просто холодеет внутри у Змея, покрывается тонкой морозной коркой, которую так легко содрать с кожей и податливой плотью.
Ощущение, похожее на боль.
Ощущение, похожее на то, если бы Эдвина МакЛафлина поймали на крыше торгового центра с самым пессимистичным в отношении высоты намерением, «он помещён в психиатрическую клинику имени свя...» — дальше узнанного адреса и телефона ему не интересно, чёткий и выверенный журнальный слог говорит только о пожеланиях к скорейшему выздоровлению и проблемах психического здоровья.
Проблемы. Проблемы. Проблемы.
Змею это не так важно. Он выкидывает в мусорное ведро купленные на вечер кексы, зефирные пирожные и ещё что-то с трудом выговариваемое с центральной витрины кондитерской лавки. Заживо разделывает плюхнувшегося на подоконник голубя и не удосуживается стереть брызнувшие кармином в первые секунды пятнышки крови с занавесок. Решает, что это красиво.
И горстями пихает в себя витамины-пустышки, нервно и судорожно перекатывая их по зубам как хрупкие птичьи косточки.
Все остальные таблетки он уже давно выкинул.
Просто остался без дозы.

Всё, что дальше — сон, сплошной сон, или нет — грёзы были до, сквозь открытые глаза и с самой первой ночи — минуты, когда ему кажется, что он и впрямь не живёт, будто бы жизнь — только гул в голове, только какая-то тяжесть в области сердца, а после — только робкое по началу «не хочешь ко мне приехать». Вошедшее в привычку, которую не хочется ставить в один ряд с ментоловыми сигаретами или птичками с липкими от крови перьями. Это другая — успокаивает.
От этого можно уйти — врёт.
Змей верит, что Ньярл — нет, Эдвин, ему привычнее играть в людей, человечьей сущности можно позволить привязь и вывернутость парфорса — это просто лекарство от головы, инновационное обезболивающее прямого действия, лишний повод зайти в кондитерскую, привычка слушать, а не говорить, весёлая играя в человеческие слабости вроде секса в позах йоги или горлового минета.
И ничего кроме — ложь. Вопрос с ответом, который Змей совсем не хочет знать — это страшнее попытки заглянуть за ту грань, за которой сумасшедший художник, обещающий нарисовать его как мертвую гейшу, начинает пугать так, как не пугает даже падение в бездну.
Потому что свободный полёт во тьму — страшнее.

После остался только зацикленный кошмар стерильно выскобленной пустоты. Где-то в голове. Совсем немного — в груди. Змей отказывается от выступления в каком-то пабе с дурацким названием — ссылается на то, что не хочет выступать совместно с другим коллективом. Змей рассматривает в зеркале залёгшую тень под глазами и покрасневшие белки. Змей считает, что его «всё хорошо, правда» на звонок брата — это просто ложь на половину. На другую половину можно себя успокоить.
Половина — ломкое крошево купленного снотворного, на третий день он всё ещё учится засыпать — как всегда было до — в полной ванной ледяной воды, а не на чужом плече. Слышит тишину. Думает, что это сердце.
А потом звонит в клинику и уточняет даты посещения пациентов.

Та встречает его холодной безликой белизной — от стекла входной двери до взгляда женщины, тоже сокрытой за стеклом — она не улыбается, поднимая глаза, и Змей не улыбается ей в ответ — чёрные провалы вокруг глазниц, чёрный траур всего облика — от высокого ворота и привычки прятать шею до длинного пальто. Змей опять начал мёрзнуть.
Табличка «часы посещения с 13:00 до 16:00» говорит, что у него ещё есть шанс согреться.
— Эдвин МакЛафлин, — колется на языке, новый вкус старой сладости, он никогда не говорил так — только имя. Только редко. Реже — только задыхаясь от крика, забывая, что нужно дышать, что не нужно дышать, что. Слова кажутся чуждыми — может, только дрогнул голос.
— Палата триста шестнадцать. До лифта, третий этаж и направо по коридору, ближе к концу, — пауза, достаточная для убийства, — Одиночная. Вас проводят.
Дальше — с замиранием сердца — только церемониал и листов и подписей, только чёрное, сменённое на белизну халата сверху — как флаг, обозначающий просьбу о мире.
Санитар с каменным лицом ведёт его до нужно двери.
И когда Змей застывает на пороге, ему хочется, чтобы у него было такое же каменное сердце.
— Здравствуй, Эдвин.

Голос, обозначающий просьбу о войне.

Маленький мир, состоявший из улья палат и одного прямого как выстрел коридора, был преисполнен особой тишиной. Стерильной. Хрупкой. Нетронутой и искусственной — ровно как и прохлада, игрушечная сладость первого сделанного вдоха. Лекарства — напоминает себе Змей — так пахнут лекарства.
И изящная безликая под стать стенам тишина подле.
Сопровождающий и застывший за спиной санитар — ненужный церемониал, просто данность, просто очередное условие «так надо». Змея не от кого защищать — буйных безумцев, режущих своих детей на куски и обещающих содранными от криков — нужно же перекричать те, что в голове — голосами прячут в других местах, названных в честь других святых.
Здесь все иначе.
Здесь — старики с улыбками отправленных на убой животных и такими же глазами, почему-то думающие, что к ним обязательно кто-то придёт. Мечта, возведённая в ранг невозможность. Здесь — девочки с талиями как чья-то шея и ключицами, больше похожими на экспонат анатомического театра, им зажимают изрезанные поперёк кости-руки и кормят насильно. Здесь — женщины, отчего-то верящие, что их мертвые дети все ещё живы. Здесь — тихие, уставшие, безмолвные, покорные, выловленные из петли, вычисленные  по рыданиям на той стороне провода — «я больше не могу так, я больше не могу так жить, пожалуйста, помогите мне» — государственной психологической поддержки. Сломанные люди, которых ещё можно склеить по кускам, сломанные люди, которых, наверное, санитарам нужно защищать от внешнего мира, защищать как коллекционных бабочек, уморённых под стеклом. А не наоборот.
Здесь — почти мертвецы.
И Эдвин.

Змей улыбается ему — улыбается так, словно верит, что и сам он на самом деле давно сломан, словно он — та же самая бабочка, которой можно сломать крылья одним взглядом, стерильная и безликая. Словно.
Змей улыбается как заведённый — улыбается и санитару, кивает головой, тот, каменный, понимает все без слов.
Слова остаются на потом — когда тишина станет абсолютной, а чужие удалявшиеся по коридору шаги достаточными для обоюдного одиночества.
— Ты ничего мне не сказал, — ни вопрос, ни ответ, лишь констатация факта, в голосе — ни грамма упрёка, тонкий эквивалент «зачем ты это сделал».

Зачем. Зачем. Зачем.
Глупый вопрос. Первое, что понял Змей — его не стоит задавать. Ни ему. Никогда.
Он слишком хорошо знает, что не стоит выявлять закономерность хаоса, просчитывать и выявлять — бездна в чужих глазах, глубокая и липкая, всегда оставалась таковой, она не рвалась наружу — она просто была, и Змей чувствовал ее.
Это чувство было почти, почти родным — все равно что там, долгими веками назад, лежать на морском дне — а там, наверху, шторма, бури, обломки, пыль, бег звёзд, вечная бойня — и улыбаться.
Улыбаться, когда Эдвин запускает в официанта шариками мороженного. Когда идёт вместе с ним по центральному парку в латексный мини-юбке и на шпильках, которыми можно вспороть кому-то горло. Когда они пьют абсент, а потом на случайных живописных набросках кожа у Змея — зелёная и ядовитая, как и все поцелуи после. И ярко-розовые волосы.
Он всегда остаётся самим собой — любой из поступков Ньярла, если не ясен ему, то хотя бы более близок, чем все людское и человечье, даже за столетия сплошного усилия понять. Они древнее самых старых лесов, но неизменны — люди с их законами будут меняться, права и правила станут прахом — а они всегда будут самими собой.
Возможно, вместе.
Возможно, всегда.

Ему боязно делать шаг вперёд — палата вокруг кажется более хрупкой чем он сам, бледнее его самого — он ступает неуверенно, все — сплошная осторожность, и шаг, и вдох, и даже выдох следом, мир в пределах комнаты — мягкий, но Змей находит его ломким. Стерильным — и оправляет на себе, чёрной кляксе осеннего пальто весной и синяками под глазами, белоснежный халат.
А потом опускается рядом и забывает об осторожности.
Эдвин — самый живой в пространстве из войлока и стекла, Змей списывает все — и протянутую руку, и сокращённое расстояние, и пальцы поверх плеча — лишь на то, что ему неуютно. Хочется жизни в безжизненности. Шторма на своём глухом дне.
Он больше не улыбается, перестаёт — на губах у Змея слишком пусто, слишком, но недолго — Эдвина он целует мимолётно и почти что небрежно, сразу вспоминает о том, что у него слишком холодные ладони. Слишком холодные губы. Не чужие — свои, чужие кажутся сладкими — и ему не сразу хватает секунды, что отпрянуть. Сложить руки — мерзлые, почти инеевые — на коленях. Опять улыбнуться — судорожно, извиняясь.

Снежинка. Как давно это все было, как давно все... началось.
— Нет, спасибо. Не надо, — вдох, пауза, беглый взгляд, куда-то от губ к глазам и наоборот, Змей не моргает, но они провели наедине достаточно времени, чтобы не считать это пугающим, сам хаос временами пугал его больше, — Ты надолго здесь?

Совсем тихо.
Эквивалент зашифрованного между строк и глаз «я скучаю» — единственных слов, которые он не скажет. Главной причины, почему он здесь.
И вовсе не ради вопроса, правда ли Ньярл хотел покончить с собой.

Ответ — лучшая из наступившей тиши, свет вслед тихому вдоху моргает нездорово и робко, что-то вокруг хочет высказать что-то несоизмеримое, то, на что у него не хватит сил, не хватил слабости, жалости и всех прижитых лет — Змей моргает, наконец, только прикрывает глаза — до чуждости усталые, неживые, а белое — стерильное белое, похожее на выскобленное нутро, льётся и лезет ему под веки, это было бы больно, это было бы почти больно, но рядом Иной — рядом с ним все больное становится истекающим сквозь пальцы потерянным смыслом чувства, которого больше нет, просто страшным словом, такое же страшное слово как «смерть» — такое же бесполезное для них.
Для них всех, сокращённых до мертвенности мягкого войлока. Где-то там мелькает эхо шагов, нервное, неровное, хочется встать и — какой-то шаг, какой-то выдох, только один  — закрыть дверь, но Змей держится — держится костьми за чужие пальцы, губами за губы, всей своей сущностью за тепло — нечеловечье и самое живое одновременно, эхо тихнет — и все опять становится до безумия одиноким.

Отвечать не обязательно, Змей знает.
Змей знает, что Ньярл может даже не задавать вопросов, он может узнать все сам — между ними слишком мало, или слишком много — всего-то вскрытый череп, всего-то возможность превратить маленькое пространство между костью и мыслью в пустоту, больше всего похожую на ту, что дрожит в воздухе — чуткую, вырубленную, чистую.
Как лист, с которого так легко читать верные ответы.
«Я скучаю» обведено в красный как свежий надрез круг, но заключено под замок как пожизненно осуждённый. Змей улыбается так, как будто ему и впрямь резануло по живому. На самом деле — почти, почти извиняюще.
За понимание, что сущность напротив остаётся абсолютно искренней, а у него самого в душе — все покойно и нетронуто.

Ньярл сводит с ума. Ньярл может свести с ума.
Он позволяет ему это — тихонько заползать под кожу — под хрупкую лишь на первый взгляд змеиную шкуру, куда-то в податливое и трепетное нутро, распахивает, разрешает, показывает, где больно, на пальцах, на криках, на стонах.
Где больно. Вот и вся разруха, позволение клеить по кускам.
Ньярл сводит с ума, но Змей почему-то остаётся самим собой и чуть более целым чем тысячелетиями до.
Все равно что кидаться под пули, но свинцом лишь затягивать застарелость рванных ран.

— Ты знаешь, — шёпот касается губ — и своих, и чужих, тонет в тонком как надлом прикосновении, открытых глазах — и те, чёрные, так безмолвно и безумно близко, что и холодные, рептильи, тоже обволакивает тьмой как патокой и саваном, — Ты же знаешь.

Можешь знать — подсказывает сам себе Змей — можешь знать, но.
Только почему-то Иной все равно уточняет его, змеев, любимый сорт мороженного. Куда он хочет пойти. Плохо ли ему сегодня. Что они будут смотреть. На столе, на кровати или прямо на полу. Какие ему нарисовать глаза.
О чем он думает.
Змею кажется, что он жив только поэтому. Жив — значит интересен. О том, что будет после, он предпочитает не думать — все равно что сейчас, за решетчатым окном, воссоздавать перед глазами городской пейзаж или целый мир.
Между целого мира у него — только взгляд, ради которого он пришёл.
Только лишь — успокаивает, успокаивает словно дрожь в пальцах, хотя та фантомна и иллюзорна — только лишь.

И он почти благодарен.
— Не задерживайся здесь, хорошо?
Просьба из разряда бессмысленности.
Вопрос из разряда тех, что задают перед смертью. Не то выражение. Не тот голос. Совсем не тот взгляд. Змей снимает ладонь со своего плеча — и это вовсе не попытка оттолкнуть, только усилие подтянуть ближе, стать чуть родней — переплетая пальцы как века, что могут пролегать между.
Что уже пролегли.
Как вечности, что остались бы врозь, шагни бы Эдвин тогда вниз. Мысли, что было бы тогда — то же неровное, нервное эхо, похожее на рубец.
Он делает вид, что хочет просто согреться. Притворство из разряда молчания.

А потом Змей открывает глаза и смеётся в ответ.
— Повтор пятого сезона. Лоис проводит в школе уроки полового воспитания, а Мег практикует со своим парнем секс в ухо. Можешь потом, — пауза, замершая, мёрзлая, только взгляд из под ресниц жжется, — Можем, — мы, мы, как чуждо говорить мы, — Мы можем потом посмотреть все серии, что ты пропустил. Потратим на это весь вечер. Или ночь.

Так легко говорить о человеческом, даже если по человечьим меркам друг другу они никто — но никем на самом деле станут люди, через год, через век, через время, неизмеримое и терпкое как то, что врезается Змею изнутри и под рёбра гулким сердечным ударом.
Это сердце — напоминает себе Змей — просто глупое людское сердце в людском теле, слишком холодном и тесном, чтобы не чувствовать боли — но боль была иная, новая и позабытая одновременно, поднятая со дна, куда однажды безжалостно опустили его самого.
Одиночество. Ломка. Ещё одно слово, обозначение которого он не знает и не хочет знать.
Вдох. Выдох. Он сжимает пальцы почти до боли — они кажутся такими горячими, что он удивляется, почему ещё не начал таять, осыпаясь на пол гулко и влажно, как весенняя капель.
Сломанная снежинка.

— Без тебя не так интересно смотреть.
Пауза — выдох, ещё один, судорожный, да, ему не так интересно смотреть яркую телевизионную нарезку, от которой у Змея болит голова.
Смотреть на то, как погибает мир.

Без тебя совсем ничего нет.

Из груди как со дна тянется всё слишком больно и туго, непривычно ворочается под сердцем, из покойного у него только пальцы — в чужих, замирает, так привык искать его ладони по утрам, что сразу же успел потерять — проснувшись раз, два, на третий, опять сминая в ладони горсть обезболивающих таблеток как колотое золото, там почему-то нет чёрных, нет под цвет глаз Эдвина МакЛафлина, может, поэтому он здесь — здесь так бело, что и сам Змей кажется непростительно ярким. Может, от улыбки. Или от глаз — от них вероятней, в зрачках тонет и бьётся какая-то неприкаянная нежность, перетекает в ладони, там уже не холодно, там уже — не пусто, пустота — такое глупое слово, такое близкое — потому что он почему-то знает, что придётся уйти.

Но пока.

— Сейчас диски мало где продают, знаешь, уже не то время, — кому как не им знать о времени, которого больше нет, — Можем скачать или так... онлайн смотреть. Помнишь, как мы посмотрели первый сезон Игры Престолов за одну ночь? Ты тогда ещё потом нарисовал мне брови углём и переименовал в телефоне как «Кхалиси»? Помнишь ведь?
Заглядывает ему в глаза, выискивает, говорит, говорит, немо шевелятся губы, молитвенно, ему бы без смысла — ему бы просто голос свой, как избавление, как смысл — здесь такая тишина, что между словами хочется крикнуть, да только вдоха не хватит, без Эдвина так, что хочется задохнуться — он сжимает пальцы, почти болезненно, словно собирая в ладони всё свое пресловутое «помнишь». Мятное мороженное. «Полёт шмеля» на тагельхарпе. Секс на столе.
Помнишь, Эдвин, помнишь.

У него глаза — становятся больные, как прострелянные, потом гаснут, и на языке стынет вопрос — почему. Зачем безумие — такое. Зачем репортаж о сумасшедшем художнике. Зачем глупые ролики на Ютубе, который Змей находит сквозь молчание. Почему нельзя сходить с ума тихо — за его дверью, на его кровати, на диване, на коже, на языке. Можно уничтожить мир. Можно уничтожить мир, держась за руки. Можно не отпускать. Можно смотреть друг в другу глаза — и только там, только там видеть настоящий конец, итог всему — и казнь.

Почему нельзя сходить с ума вместе.

Даже если безумие Змея грозит обернуться иным углом — оно будет земное, тихое и холодное на ощупь, как в фильмах Ларса фон Триера, но — он хочет говорить о мятном мороженном. Не о том, что может сойти с ума. Не о.

Прыгнул бы?

С ним — значит вместе, вот оно, хватаясь за запястье, за ладонь, ломая пальцы, а потом ломаясь и самому — Змей выдёргивает руку, медленно, боязливо. Будто бы они уже — падают. Будто бы он делает вид, что против. Глаза у Змея — очень страшные. Потому что Змей знает, что прыгнул бы вслед, а с какого времени — не знает, может — с того, первого, потому что тогда он оступился и увяз в первый раз, или потом — когда ни сил, ни смысла не сосчитать.
Названия у этого страшного чувства нет.

Он склоняется головой к чужому плечу — прикладывается виском, щекой, тянет руки — в руках сыпко, искрятся таблетки, которые никого здесь не излечат. Никого не излечат, если в мире останутся только они одни.
— Давай ты... давай мы не будем прыгать, хорошо?
Он ссыпает разноцветные звёзды-капсулы в карманы пальто, там стоит звон, будто бы Ньярлу прописали свинец — на самом деле звенит только тонкие кандалы выбившихся браслетов да сердце. Может быть — сердце.

— Знаешь, я нашёл твои наброски. Завалялись... да, где-то под кроватью, представь. Всегда хотелось спросить, почему на разных рисунках ты рисуешь мне глаза каждый раз по новому. Каждый раз.

Такой эквивалент — ты правда хотел умереть, правда.
Правда.

— И всегда... почему Снежинка?

Глупости, роднее им только колыбельные, спетые бойням. Швейная нитка для разодранных тел. Наступившая зима для детей, что знали только солнце. О таком говорить — всегда легче. И касаться волос — тоже, тянутся губами к мочке уха, дышать — холодно, очень холодно, волосы иного вьются вокруг пальцев цепко и податливо, хмуро откуда-то взирает проходящий по косой санитар — Змей не видит.

Не чувствует.

Мы не будем прыгать с крыш.

Предательски дрожит рука. Как у курка. Предательски дрожит та, что воровато ссыпает лекарства в карман пальто, находя его под другим, белым, пахнущим тем, чем обычный смертный мир пахнуть не может, мир, где если кого и хоронят, то только под землю, то только абсолютно и без право на возвращение. Он улыбается. Мысленно. Улыбается, когда спрашивает себя, когда выпустят Эдвина МакЛафлина, когда спрашивает себя, словно выпускает в кровь целую обойму, когда — это про то, что придётся ждать. Если спрашивают, то не подразумевают секунд, у него в висках дрожат и ласкаются выстрелы. Потом он вспоминает — это его пальцы. Он так отвык, что забыл. Забыл, что первое ищет по утрам. Чуть раньше возможности сделать вдох. Руки. Глаза, пусть закрытые. Ресницы. Губы. Тепло у груди. Ямочку между ключицами. Волосы на расписной подушке — чёрные. Биение пульса на шее — как знак, что жив.
Как смысл жить.

— Я снова начал спать в ванной. Тебе это не нравилось, помнишь?

Слишком много призывов помнить. Слишком много зацепок — слов, цепких как когти, вглядывается ему в глаза, вглядывается в него почти на половину — помнишь же. Помнишь.
И Змей помнил, почему перестал. Почему снова начал. Потому что постель, человечья, снова опустела, опостылела, отсырела — вода, холодная, стылая за целую ночь, почему-то была родней. До стеклянного блеска таблеток рукой подать. Следы сохнут за ним по полу как слёзы. Высыхают, когда он находит очередной обрезанный у края лист, и глаза у него там — намного, намного счастливей.

Ты помнишь, что глотал обезболивающее горстями, дозами, способными вылечить лошадь от чумы? И тут же прикончить.
Жаль, что здесь нельзя сказать «мы».

Руки — покойные, созданные для прикосновений, для того, чтобы подушечки пальцев скользили по чужим, — сколько раз целовать их приходилось, сколько искусано, сомкнуто на шее, приласкано к податливому, — Эдвин вдруг кажется холоднее, льдистей, более хрупкий, чем есть, но это — это просто белое, мерцающий глухой свет, вкрадчивый глухой шаг по коридору, Змей дёргает плечом — боязливо, белый-белый халат едва сползает с плеча и в мире становится чуть темнее.
В этом мире.

— Живые, — соглашается, даже если в настоящее оно вплавлено как ложь, потому что глаза у Змея самые мёртвые из возможных, потому что он наконец закрывает их — они с Ньярлом так близко, что он боится убить и его. Боится — впервые, но и это — ложь. Он боялся ещё тогда. С первых кадров репортажа о сумасшедшем художнике.

О его сумасшедшем художнике.
О его — эквивалент «моя смерть». Мой хозяин. Мой крест. Мой ад.

Моя боль.

Он ловит его пальцы ладонями, опять достаёт, прижимает к вискам — пальцы тонут в белом, мягком, у Змея такие губы и глаза, что — кажется — и в седом, он не отпускает, он боится чего-то — чего и сам не знает, потому что минутная стрелка остаётся неподвижной, потому что у них ещё есть время — и его, может, хватит. Может, вечности — или чего-то больше.
Он боится, что не отступит, что уже нет сил отступить, такой сиплый, отчаянный звук — только выдох, следом — вдох, Змей на какую-то долю секунд пытается вспомнить как начать дышать — потом понимает, что это другое. Почему-то попытка убрать руки вдруг возвелась в ранг кислородного голодания. Агонии. Ломки. Сжимает крепче. Почти до боли. Своей, конечно, другой ему не надо.

На самом деле он вырезал в себе это пресловутое «мы» ещё в первую ночь.
В ту, другую. Одинокую.

Зачем он выкинул весь ксанакс?

— Зелёная Фея для Синей Фея, — когда он смеётся, в рёбра ему упирается гулкая похоронная тишина, мажет чернильный гудрон и меркнет смех — в губы, в его губы, так близко, он опять хочет завести мантру «помнишь» — но на помнить надежды нет, управы — нет, он поддаётся вперёд, понимая, что причин нет и у него, он подаётся — но не отвечает, дрожит губами, побледневшими, и лишь тогда — тогда спустя целое понимание, спустя дрогнувшее ресницы как жест, что у него ещё не разорвалось сердце, — тогда он наконец высказывает всю свою нежность, на которую не хватило слов.

Дышит. Пожалуйста, давай уйдём. Сипло. Подальше отсюда. Сжимает его руки своими. Купим газировки и макаронсов. Запоминает, какие на вкус морилки для бабочек. Посмотрим весь сезон. Сцеловывает его, слизывает, понимая, что всё равно останется безнадёжно болен. Будем рисовать акрилом и найдём абсент. Путается в волосах — чёрных, белых, потом снова — белых. Включим на полную громкость Eat Me, Drink Me и будем заниматься любовью.

Жаль, что в поцелуе ничего не слышно. Только.
— Мне очень больно, Эдвин.
Он говорит это так, словно «я скучаю по тебе, Эдвин». Он говорит это так, потому что — правда — одно и то же, потому что приходится отстраниться, оставив между губами только тонкую паучью ниточку слюны.
И почти — опять к нему, но потом — дрогнет, вспомнит что-то, порежется — об улыбку, свою же, почти забыл, почти что.
— У меня тоже для тебя кое-что есть.

У него в руках и из кармана пальто — другого, чтобы не спутать с лекарствами — на ладони умещается расписной мешочек — в таком раньше носили руны, предвещающие смерть — но в ладони иного сыплются только разноцветные леденцы. Смерть пахнет морем. Конфеты — клубникой.
— Тоже наш маленький секрет, меня предупредили на входе о некоторых правилах здесь.
Он улыбается ему так, словно это подарок на рождество. Он смотрит на него так, словно бы их, их совместного рождества, может и не быть.

Ведь Эдвин МакЛафлин тоже всё прекрасно понимает.
И даже знает ответ. И даже — не спрашивая.

И даже не пытаясь узнать.

Разум плывёт и пылает от горькости несоответствий, глаза покоятся и теряют белок — в карман гулко бьётся горсть того, что не излечит, не поможет и не склеит вовек — ему хочется качать головой и спрашивать, спрашивать, — боже, мой милый звёздный кудесник, ты правда веришь в то, что они верят в твою разумность, — хочется сыпать, как пули, как патроны, опять дёргаться — да выходит только виски класть под чужие ладони как под плаху — и от этого, и от этого ему хорошо, он сжимает ладонь Эдвина так крепко, что кажется — в последний раз, у него те самые пальцы, которые Змей так любит целовать.

— Если смешать синий и красный, то получится твой любимый цвет. Твой любимый цвет — фиолетовый.

Только глаза у Змея всегда — золочённые, мёрзлые, он упирается в его плечо и смеётся, когда предлагает посыпать рисунок сверху блёстками, как льдинками — но так, чтоб не холодно, холода Змею хватает сполна — он выдыхает, сейчас, сипло, теряя вдруг дрогнувший лаской голос на полувдохе — и на плечи давит что-то тяжкое. И, похоже, вечное, вот что ранит по-настоящему.

Он дёргает плечом, смотря на пальцы, он дрожит — ползёт вверх уголок улыбки, становится оскалом, рваной раной, где-то — язык и зубы, так странно — вот так, по-животному, будто иначе не может, а иначе у него мёрзнут пальцы.
— Балда, я знаю, — соглашается очень просто, глаза вдруг теряют блеск и опять как патока текут в человечьи, сереют и твердеют, продолжая ласкать, — Там холодно стало. Отвык.
Выжидает чего, рот ползёт выше и оголяет клык.
— Не могу дышать, — забыл напомнить, что по утру стало первым, забыл напомнить, что он — и Ньярла нет, и весь механизм от открытых глаз до вдоха вдруг рушится дотла и становится пылью, вода смыкается над ним очень нежно, когда он смотрит на холодный сквозь толщу ламповый свет — очень нежно, но объятия многим лучше.

Объятий у него больше нет.

Он закрывает глаза и ищет ослепшим в момент лицом его плечо, ищет шею — тонкую прорезь тела над холщовым халатом, заранее знает, что там будет тепло, что так сладко, выдыхает ему в жилы что-то молебное, только прихватывает губами — вот и вся святость, под ними тлело что-то синее и алое, что-то любое кем-то кроме и немного им — осталось в действительности пугающее ничто, кожа Ньярла пахнет сладко и чуждо.
— Ты знаешь чем кончается вечер, когда мы пьём абсент. Люблю, когда смешиваешь ты.

Между словом «люблю» и словом «ты» можно не оставить ровным счётом ничего. Не поменяется смысл. Не изменится тон. Не изменятся глаза — может, меркнут на долю, потом воскресают — он отстраняется, смотрит, слушает — шаги, с пальцев что-то падает, да не слышно, на языке — сладко, не поцелуй — просто конфета, клубника, он знает, что Ньярл любит клубнику — а Змей любит значение, любое, от растянутых на часы поцелуев до тех ночей, когда на бёдрах остаются чёрные синяки.

Наверное, Змей начал любить слишком много, прижимая рисунки к груди — ему в сердце смотрят его же глаза, но с чужой — нет, нет, нет, со ставшей родной нежностью, у Змея между рёбрами целый кратер — туда не поместится ни одно чудище, ни одно, ни одно.

Он мягко сжимает его ладонь, пальцы.
Каждый раз — как в последний, теряет время, время плавится и плывёт — или только что-то в глазах, он сыпет ему в ладонь всё — красное, красное, красное, судорожно, что-то звенит об пол — вздрагивает от хребта до мурашек, опять показалось — цепок и вкрадчив шаг, он забыл все синонимы к слову боль, он забыл само — вместо него мягко поёт под левым ребром что-то на ощупь как чужие губы, тает талая клубника под корешком змеистого языка — слизывает, прикрывает веки, опять забытье, поддаётся к словом, вдох такой стылый, словно он успел посмотреть на часы и понять, что мир успел умереть задолго до того, как они.

Что мир успел.
А они не.

Он выдыхает стон.
Им. Бежать. Куда — поднимает глаза, глядит куда-то мимо и словно сквозь сон. Треск. Излом. На клыке ломается приторная скорлупка, обнажая сахарную ягодную мякоть. И только потом — сердце.
— Куда.
Глупый вопрос. Не в смысле направления. В смысле — существования.

Если бы они стояли у кромки опасной крыши, он бы не спросил, куда они попадут позже.
Потом. Когда застынет шаг и сорвётся.

Змею хочется смеяться, но он только поднимается вслед, обращается вслух, потом только — в вопрос, потом — оправляет, — просто слово, качает головой, седые пряди сыпятся у него по плечам, оттачивая белизну халата.
— Просто так?
Тянется, вглядывается траекторией от решётчатого окна к двери — метнутся, да руки держат, да сердце, да мысль — успокаивает, он же этого хотел, именно так.
Не хотел уходить, но уснуть всё равно вместе и не в белом.

Вглядывается в его губы, потом — в глаза, улыбается, впервые за минуты улыбается — и не больно, звенят таблетки, леденцы, что-то в ушах, сплетает из пальцев такое, что просто так не разжать.
— Ты покажешь им что-то весёлое? — не выпускает, не дышит, им — всем, кто роняет смех за стенкой, кто скребётся, кого кормят с ложки, с трубки, с виселицы, с ладонями горстями — как хорошо, что с Ньярлом не так, Змей бы не вынес — нет, не до конца.
— Ко мне, да? — выворачивается, пытается сунуться за стекло дверного проёма, провожает чисто белую спину санитара, тот не оглядывается, поворачивается к нему — сладкому, черные глаза, влюблённые губы, — гладит по пальцам, руки у него — потеплевшие, волнуется, натянут нерв, только не дрожит — смеётся, очень тихо, виновато и скрыто, за дверью всё ещё более хрупкое.
— Не забудешь пудинг?

Расправляет плечи — по ним, сплошным костям, на пол сползает больничный халат, в Змее становится так меньше белого — от того бледней лицо и ярче глаза.
Или просто живее.
Так мало нужно.
— Про нас же напишут в газетах. Я буду либо твоей музой, либо сумасшедшим любовником.

Отредактировано Aegir Snyaleig (2018-09-14 20:38:09)