В нем что-то ломается — глухо и звонко, больно — больнее хребта или любой из хрупких — иллюзорных — костей, больнее раны с давно истёкшим сроком годности и заживания — старый как в мире гроза бог бил точно в цель.
А теперь Змей не знал, кто убил его вновь, куда целился и чего хотел.

Зов богини — сплошной резонанс, опять хруст, а может только шёпот — таким шёпотом можно вскрыть череп, острой иглой — в мягкое и податливое, преданное, слова сыпятся в него осколками, пылью, эхом — эхо множится на два, на три, на сотню — Змей слышит, Змей прекрасно слышит, что именно от него хотят, но не хочет знать — поднимает руку, обе руки — нет, опять только одну, левая порезанная слишком глубоко, до сухожилий, не шевельнуть.
Меньше всего он думает о том, как скоро она заживёт.
Есть раны пострашней — и когда кто-то окликает его, уходящего, почти убегающего прочь из клуба, ищет что-то в надтреснутом излома глаз и уточняет: «Больно»? — Змей кивает, согласно и до одури покорно, как внимая приговору.
Да, больно.
Жаль, что это вовсе не про руки.
Боль — ещё одна участь на срок, который никто не хочет знать.

В нем что-то ломается — а может только рвётся, ткань с рукавов — он наспех заматывает раны, больше прячет чем лечит — но тонкие нити не выдерживают, чернеют, плавятся, расползаются, опять обнажают — порез, второй, продольный и глубокий.
Чтобы наверняка.
Глаза у него змеиные — настоящие, родные, зрачок — как вставшая поперёк кость, как задушевный в горле вопль. Опять хочет спросить, за что. Опять — не успевает.
Змей помнит, что если ему и суждено разрушить мир, то только вслед за своим отцом. Иные, чужие и чуждые боги ему не указ — но.

Весь мир вокруг кажется предающим.

И он же — весь мир, на что хватает взгляда и последнего из вдохов — вокруг рушится за порогом Afterlife.
Рушится следом одурманенный от пролитой крови мальчик Эгир.
А потом зазвенят стекла и дрогнет земля — просто завопят разом вжатые и вдавленные люди-скелеты-конечности, вторит жалобный вой машин, сминаемых, обращаемых в сплошную плоскость — и только обрывом в секундном различии — водопад чего-то разбитого, стираемого в пыль под громадным чешуйчатым брюхом.
А потом Мировому Змею становится по-настоящему тесно — узкая человечья клеть просто не пускала его дальше положенного, а мир — маленький хрупкий мир оконных проемов и игрушечных деталек из сломанных рук — давил, обращал в сплошную прямую развёрнутых колец — он занимает собой почти всю улицу, несоразмерный неуклюжий — словно всего лишь слишком долго спал.
Словно ему всего лишь просто очень больно.
Чешуя на хребте становится острее, встаёт дыбом как драконий гребень, как змеиный страх, внизу — становится хрупкой и ломкой, ровно над впившимися остриями разрушенных машин, глупых человечьих конструкций, чернеет — но не ломается, не брызжет на дублинские улицы чёрная похожая на смолу кровь.
Ее у Змея слишком мало.

Он двигается вперёд в абсолютном безмолвии — он молчит, и молчит его след — то, что остаётся за хвостом, отдаёт тишиной, разрухой и кровью, случайным стоном.
Ему хочется, чтобы глупая богиня утихла точно так же. Глупая богиня молила его показаться на свет — и Змей выползает, Мировой Змей, Пояс Мидгарда, похоронивший по легендам старых северных богов в своей крови — чёрной и холодной как единственная достойная их могила.
Глупые боги, глупые, глупые — он не их игрушка, но, но, но.
Ударами ломается переставшее быть человеческим сердце.
Ему не хочется верить в то, что он слышит — но он двигается вперёд, прямо и неотступно — таран, не ломающий крепости. Ему достаточно одного сломанного себя.
Он не знает, бежит ли прочь или догоняет, прячется или идет предавать.

Сизый змеиный язык вываливается из пасти как требуха из рванной раны — там, где у мальчика-Эгира раньше были следы поцелуев, у Змея теперь кричит придавленная к земле женщина — он улыбается ей широко и распахнуто, роняет с языка густое и чернильное — она замолкаем и тоже улыбается ему заставшей обнаженной, самой искренней улыбкой — белой как сама смерть, лицо ей прожгло до самой кости.
Змей хочет, чтобы тот, кто сказал ему, что Ньярл обманул его — улыбался так же, когда упругие и тяжкие змеиные кольца будут ломать ему рёбра.
И сам Ньярл. Почему ночью у него не было такого лица.
И глупая богиня — она ведь шептала, шептала, что будет тоже рада ему.

И весь мир — весь мир вокруг, который он так старался если не полюбить, то хотя бы понять — но в одночасье ставший чуждым, и дело не в одной только кукольной несоразмерности — Змей запутался, не уверен, что все ещё слышит, что все ещё видит — глаза у него, янтарные, плавятся чёрной смолой — капают на землю.
Что-то опять начинает кричать, от боли. Он не уверен, что это не он.

В воздухе пахнет жжённой плотью. И совсем немного — сердцем.

Отредактировано Aegir Snyaleig (2018-08-09 09:15:29)

Самое человечье, что у него есть, что у него остаётся — это глаза, его глаза, вернее то, внутри — то, что плещется в стекле хрусталика, сплошной янтарь, державший его, заточенного и свёрнутого в рёбрах, как муху в смоле.
У неё слиплись крылья и затекли лапы, но она не перестала дышать.
Дышит и Змей — осознаёт себя по кускам, стеклом раскиданным следом, смятыми грудами металла и бетона, осознаёт себя по-настоящему, и это дико, ново — не как рождение, иначе, повтором спустя вечность.
Дежавю.
Ему тесно, безумно, бездумно — пространство узкой по змеиным меркам улицы обязывает ползти только вперёд, не даёт повернуть голову, сжимает его тисками-стенами, грозясь минутной клаустрофобией — достойный эквивалент векам заточения в людском теле, хрупком и несуразном даже по меркам тех, кто отобрал у богов монополию на смерть.

Не Морриган зовёт его, нет — в словах богини лишь тонкие иглы, она поёт мягко, но бьет точно в цель — бьет в тонкие прорези, по граням которых разошлась человечья оболочка, по которым раскололся мальчик с глазами старика — от вспоротых вен и до отнявшихся губ, которыми он больше не может давать ответов.
Больно? Больно? Больно?
Нет, совсем нет.
Сквозь раны только глядит Змей, переставая захлебываться от пролитой крови, истинный и живой, и скалит зубы — улыбаться он больше не может.

Ситуация достойна только оскала.

Он помнит, что сначала ему стало холодно. А потом он стал самим собой.
Холоднее было лишь тогда, когда он впервые ступил на землю, оставляя за собой босой мальчишеский след на каменном, чистом от снега, но невыносимо холодном берегу.
Под его стопами хрустели камни. Под брюхом жалобно стираются в паль стекла машин. След крови прям и прав как его участь.
Цикл завершился.

Мировой Змей не может иначе.

Он останавливается только на тупике, что-то загораживает путь, люди, глупые маленькие люди строят баррикады перед кем-то, до кого Змею нет дела, как не было дело веками, маленькие люди воюют между собой, сцепляют руки и сыпят свинцом, люди сходят с ума, хрупкие как роса — эхо капель следом, где уже не понять, где черно, где красно.
Где — на руках падшего.
Он не сразу понимает, откуда слышит голос — на слуху? или в ставшем слишком вместительным черепом? — нет, там только тишина, умолкнувший и и отзвеневший даже повторным отзвуком зов, а Змей слишком хорошо знает это чувство.

Тишина. И хлопанье крыльев.

Змей поднимет голову, гнёт чудовищную шею кривой неправильной дугой, его хребет не ломок, но подвижен — гнётся податливо, залитый кровью, но он не чует — это не его кровь — его собственная капает с пасти, с пасти-раны, впитавшей в себя всю человечью боль.
Змей не может лить слезы — и те с горькой неотступностью замерзают, замирают у него в глазах.
Зрачок судорожно блуждает пойманной птицей, Змей вертит головой — слишком изящное движение, плавное, иначе нельзя, не может, слишком — не будь возведено оно в титанизм, не дрожи под ним земля.

Тень чёрных крыльев оказывается пойманной в нечто страшнее того, что может ждать запутавшихся в силке птиц.
— С-с-с чего ты взял. Что я. Иду к не-е-ей.
Это не обличье, где можно говорить, и слова даются ему с трудом — шелестит неповоротливый язык, льёт яд, и слезы, и кровь — как звонкий гул каждому звуку.
Это не живой голос, это не его голос, он не мужской и не женский — он даже не человеческий, Змей шепчет — но от его шёпота начинают дрожать стекла, все ещё не раскрошенные и не сброшеные в пыль, где между костью и металлом оказывалось слишком мало разницы.

— Я иду убива-а-ать?
Утробный гул, обращённый в вопрос — он не знал, кому задавать его, он задавал его крылатой тени — только тени, потому что Люцифер был дорог, по-своему дорог кому-то другому, кого Йормунганд, Мировой Змей скинул на дно как скинули однажды его самого  — он спрашивал затихшую богиню, стонущих жертв чужого гнева по его следу.
Он спрашивал себя.
— Я с-с-слышал. Я с-с-слышал, что ты обещал ей, если ее жертва-а-а. С-с-станет напрас-с-сной. С-со мной рядом не было с-с-существа, что поклялось бы обратить вс-с-все в прах. Вс-се в прах, если моя бо-о-оль будет пус-с-ста. Бес-с-смысленна. Она говорит, они говор-р-рят, что я зря лью кровь. Так ли это. Так ли, Падш-ш-ший?

Падший.
Все они когда-то пали, только силы подняться нашли не все.

В пронёсшемся голосе почти издевка. И почти боль. Там слишком много «почти» — жизни, ненависти, вопроса.
Но на самом деле там нет ничего.

Как и в его глазах.

Слезится чернильным гудроном пасть, полнится глотка недосказанными ответами, плавится рубином колотый светом янтарь — прочный камень, выдерживает, не выдерживают только беззащитные глаза — Змею нечем их прикрыть, Змей ворочает шеей, та неповоротлива — сколько сотен лет прошло, а он — тесный и свёрнутый, полуспящий, не находит силы высится, не находит смысла разрешать и бить вдребезги, до праха, до дна и дотла.
До самой смерти.
Находит только сейчас, а его кость — одна, хребтовая — один сплошной раскалённый прут, дрожит что-то там, где раньше были его лёгкие, трепещет, вздымается и упирается в ажурный рёберный остов под чешуей.
Там, где раньше было его сердце — там звучный миг отдаёт тишью, странной и слабой, изломанной без права на что-то кроме тления, словно мир под его ранами.

Люцифер сияет — и чёрная-чёрная кровь Мирового Змея сияет капиллярным узором красного, задушенного, трепетного, выжигает путь себе — и там, где обуглено следом, на самом деле не дрожит даже свет, но.
Когда-то Змей был тем, кто знал, что поля сражений всегда зацветают красным. Маки. Красные макс. Кровь, которую никто не смоет, только выкорчевает жёсткой пахотой землю пополам с костьми, на треть с памятью и слезой, но.
Здесь не вырастет уже ничего.

Змей стал тем, кто знает это.

Змеиная кость кончает свой ход, описывает отрицающую траекторию дуга бесчисленных позвонков.
Змей отворачивает от него, падший жжёт ему глаза, которые он так и не может закрыть — кто-то не придумал их для света.
Кто-то придумал его для тьмы.

А, может, дело совсем не в крыльях.
— Я вс-с-с-сегда лиш-ш-шний на з-з-земле.
Голос — обида, детская, была бы такой, не помни он слишком много смертей, нет, их помнит седой нестареющий мальчик, а Змей, настоящий, слишком велик для памяти и плачу по каждому из — пусть плачет он, другой и снежный, кем Змей больше не хочет быть, стеклянная кукла, вместилище для слез и тризны.
Сосуд для Змея, а Змей — здесь.
И ему не жалко.
— Я вс-с-с-сегда был лиш-ш-ш-шним. Хочеш-ш-шь с-с-сказать об этом?
Вместо пасти у него — рана, вместо голоса — гул, наступающий сразу после взрыва, но его нет — может, где-то в рёбрах, может, только очередное что-то людское и покорёженное — машина, дом, тело.

Никто не скажет, что страшнее. Все молчат кроме глупой-глупой богини.
Глупого-глупого ангела.
— Откуда з-з-знаешь, з-з-зачем иду?
Он древнее, он проще, он не то, что выше, он глубже самой земли — Змей начинает думать иначе, вся боль становится непомерно простой по его меркам, вся боль сводится к желанной тиши, к угаснувшему — угасающему пламени крыльев.
И ему того хватит сполна, но.

Змей хочет смеяться, но не может.
За чем.
Не за кем. Кажется, ему перестали быть важны имена.

Он поднимается почти что весь — весь, гибкий, несоразмерный, вычерчивает собой титанические и судорожные — это только иллюзия вдоха, выдоха — кольца, голова, шея, часть тулова, Змей больше не боится света, Змей нашёл боль похуже.
А, может, гаснет сегодня самая яркая из звезд, такая яркая, словно небу вспороли брюхо и вытащили самое сердце.

А сердце зовут Люцифер. Когда-то он был ему дорог, ему дорог, ему — может, Змей помнит, помнит, но тянется — тянется за ним, как тогда, когда тысячу лет назад выплывал к солнцу из тёмной как материнская утроба и холодной как могила морской тиши.
А потом солнце оказывается горящим драккаром, а звезды, звезды сыплются
к нему — маленькие, хрупкие, пахнущие кровью, железом и жженой заживо плотью.
Отчего-то Змей хорошо запомнил этот запах. И то, что тогда впервые попытался закрыть глаза.

Змей не дотягивается, не выдерживает и падает вниз.
И земля не ломается под ним.
И мир опять становится чуждым и тёмным.

Тёмным — нависает над ним сиротливой тенью развороченный фасадный остов, и чернеет все — чернеет глазницами, проемами, трещинами, ранами, пахотами.
Змей — белый и маленький, кажется самому себе сиротливым в гаснущем свету.
А может — только в глазах. Своих собственных.
Которые наконец можно закрыть и — нет, тьма непростительна и чужда, он смотрит куда-то наверх, опять — ищет Люцифера, ищет его — потерянного ровно на степень проложенного пути, но находит только свои протянутые к небу руки — те, залитые кровью, неразличимы с гаснущим небом.
Оно кажется почти чёрным и совсем немного — багряным.
— Я плачу не по ним падш-ш-ш-ший.
Израненные до обнаженных внутренностей змеиные кольца упираются в его собственные вены, голос Мирового Змея — ещё не угаснувший, громкий как шторм — ломает мальчика-Эгира изнутри.
Тот не выдерживает, не выдерживает и Змей — он просится наружу, но сквозь белые-белые губы потом хлынет только чёрное, вязкое и омертвелое, чему не нашлось места в глазах.

Мирового Змея рвёт его собственной кровью.

— Что ты дашь мне?
Змей опять пытается смеяться, но его голос — уже человечий, похож на голос старика, рванный и чуждый, задыхающийся и захлёбывающийся, чернота хлещет у него из носа и горчит на губах.
Змей смеётся как умирающий, но на самом деле хочет кричать как младенец.
Змей обнимает себя за плечи и утыкается лицом в землю, и кричит, говорит с ней, хотя тот, до кого Змей хочет достать, все равно оказывается выше.
Все вокруг укрыто саваном битого стекла и кажется снежным.
Но ему не холодно.
Ему не больно.

— Что ты дашь им всем, если все — все наше окажется напрасным? Что, Падший, что? Ты простишь их? Ты... ты ничего мне не дашь, мы отдали сегодня все, но не друг другу. И если это станет бессмысленным, если мы все потеряем, они, они заплатят? Ты гаснешь, но ты... ты же сожжешь все. Ты обратишь этот город в прах.
Он поднимается, и в его волосах — тонких и белых, словно его руки, укрывающие плечи руки — ломается и сверкает стекло из выбитых окон.
— Или это сделаю я.

Мысленно ломать себе позвоночник.
Медленно крошить себе пальцы — водить ими, выжженной кожей, по осиротевшей земле, что вся — сплошная открытая рана, горький рубец, пролегающий там, где пролёг Змей, но он здесь теперь — только свинцовый осколок, похожий на слезу, по такому не сразу догадаешься, что он разорвал чьё-то сердце на ровные половинчатые части, это так смешно, так смешно, что Люцифер кажется ему похожий на тонкий шов — тонкий единственный белый шов среди бойни одной единственной раны, одной единственной надежды, что рана это когда-то сможет зажить.
И солнце сияет, укрывает его лицо — нет, кажется, солнце угасло, а потом погас и он — наверное, это страшнее и горше, наверное, так выглядит смерть. Он ведёт плечами — судорожно, почти просяще.

Понимает, как давно они не говорили о смерти. Как давно он не смотрел падшему прямо в глаза.
— Смерть такая простая, да? — он поднимет голову, кровь чёрной смолой капает на колени, ещё, ещё, затихает, рисует на подбородке Змея застывший узор, обозначающий то, что если он прямо сейчас отгрызет себе руку, больно ему уже будет вряд ли.
— Да, можешь не отвечать. Я знаю, что ты... знаешь. Только ты приходил ко мне, не зная ничего. И я — и я тоже. Ничего. Помнишь, я сказал тебе, что руны не дают точных ответов? Может, они просто хотели уберечь нас. Уберечь от этого. Раньше времени...

Не выдерживает, хватается пальцами, чёрными, скользкими, изрезанными, от земли к нему — чёрная земля, чёрный ангел, чернеющие прорези на месте каждой из ран мира вокруг, так мало разницы, так легко перепрятать тьму, потом отдергивает — почти, почти презрительно, секундой, но это лишь презрение — к себе.
Змей не договаривает, заходится судорожным, почти истерическим кашлем, что-то опять встаёт костью поперёк горла — но он знает, что вековое чудище опять успело залечь на дно, а больше — больше живого в нем не осталось.
Больше нет.
Он не знает, что говорить. Что они — резные знаки на разных косточках, древний язык любит плоть — смеялись им в лицо. Или наоборот — были ласковы, как может быть ласкова мать над умирающим ребёнком. Честная, не говорящая стылого «все будет хорошо».
«Ты умираешь».
Молчание. Руны молчат, когда Змей спрашивает их о своей собственной судьбе. А — может — просто смеются ему в лицо. Но он разучился слышать так чутко.

Все звуки — голос, один только голос — вокруг состоят из любви, но что бы не было его домом — Змею туда возвращаться стыдно.
Ступать обратно босыми ступнями по аллее стекла и костных обломков.
Он утыкается лицом Люциферу в грудь — туда, рядом с сердцем, где обычно жмутся умирающие дети или те, кто хочет в секундном падении оказаться на их месте. Так ведь будет легче, правда, будет.
— Дом все ещё дом, даже когда его больше нет? — выдох, Змей сжимает губы настолько, на сколько хватает сил, они непослушные и состоят из смолы, из слов, тихих как вопль, — И на это можешь не отвечать. Не нужно.

А потом Змей замолкает, почти засыпает, но сон — лишь плотно сжатая линия рта, зияющего на лице нитью шрама, а глаза — открыты, широко, до боли, свет гаснет и умирает, увядает алое марево цветов, что больше никогда не вырастут здесь — а глаза Змея продолжают сиять, глупо, бездумно и выпотрошено.
Но от того ещё более ярко.
Сон — это тишина, тишина — голос падшего, льётся, бьется, замолкает богиня — Змею было бы больно, он ей больше не нужен, было бы, но если разорвать его на части — и то, не почует. Не больно.
Не.

Она взяла у него непозволительно мало, но сразу все — чудище, древнее чудище, чей сокрытый волнами хребет обходил даже мириады кораблей-завоевателей, отчего на ощупь оказалось свечой — жгучей, невыносимо яркой, но так же невыносимо ярко и быстро сгорающей. Раз — и все. И ангел — ангел тьмы, отчего-то тоже горевший ярче умирающих звёзд — Змею всегда было смешно, что в их, чужом, нижнем мире горят костры и зияет пламя, в мире смерти должно быть темно и льдисто, но разве важно это сейчас — хоронит чудище в монстре куда более страшном, гладит по голове, и Змей, тот Змей, который не мечтает отстрочить Рагнарек даже под страхом смерти, засыпает звонким хрустальным сном — чистым и прочным как само мироздание, в груди, где для него всегда было мало места, слишком мало.

Змей вздыхает — нет никакого чудища, нет никакого второго Змея и второго дна, падший успокаивает его злобу, ненависть и боль, одиночество тысячелетней выдержки, а значит и его самого — цельного, по-настоящему собранного, даже с руками, почти полностью состоящими из ран.
Змей хочет сказать ему, что так глупо считать свержение вниз страшнейшим из наказаний, внизу — всегда так много боли, чужой и своей, внизу так много тьмы и горя, неизжитого, неиспитого вовек.
Но разве это не даёт права чувствовать по-настоящему.

Кивает, медленно, полусонно, почти с болью, сжимающей хребет в тугой прут. Теперь право не отвечать у него — а падший, падший поймёт его, и смутно, призрачно обнимающие руки, тонущие в наступающей тьме.
В постигающей тьме. За шею — и ближе.

Они так близко, что обещание сжечь мир должно оказаться выжженным у него между ключиц и под биением сонной.

— Я знаю, друг, — он вздрагивает от этого слова как от ожога, как от прикосновения к ледникам Антарктиды, как от ладони под открытый свинец, — Я знаю, кто ты. Я знаю, кто... что я, — замирает ход пальцев где-то над чужими волосами, неподвижно и гипсово стынет змеиный взгляд там, где за сотню шагов угасает с молчанием последний свет, — Мы очень бесчеловечны, знаешь. Но все ещё ближе этому миру, это лучше забвения, праздного и чистого, как его могут обещать. Мы там как мухи в янтаре. А здесь — здесь хотя бы разбиваемся. Асгард... как он зовётся у вас? Нет, стой, не важно, не говори. Я о другом. Правильно то, что ты оказался здесь. Правильно то, чем мы стали. Но так жутко то, чем мы можем стать.

Он говорит, говорит, говорит — бессвязно и бесцветно, лишь бы быть заполненным, вновь обратится тем, чем он был.
Кажется, о чем-то певшем.
Кажется, когда-то давно он был обижен на Люцифера.
Кажется, если секунда станет веком — он будет всем, что у него осталось. Маленькая искра все ещё разгоняет бездну, пока способна сиять.

— Я не возьму с тебя обещаний. Когда-нибудь все станет пылью, а я... я вернусь, но не сейчас, я приду, — он разжимает руки, хрупкое кольцо, скользит содранными коленями по земле, что была ещё чиста, на ощупь все кажется зимним и хрупким — хотя ещё вчера было лето, его сегодня... утром. А теперь в лицо дышит тьма, льётся в уши чернильный гудрон капели. Порезался опять — вряд ли. Просто эхо.

Глаза Змея перестают сиять и чернеют, не смея отражать сплошную ночной тишины.

— У меня все равно остались дела. Там брат. И... Ньярл.