Уже приехав к дому матери, Тео всерьёз задумался, зачем он здесь. И нужен ли ей. А главное будет ли она ему рада на самом-то деле. Когда ему было плохо, он приползал к ней, клал голову на её колени и выворачивал себя наизнанку перед ней, делясь тем, что больше никто не знал, наглядно показывая, где ему так катастрофически больно. Рассказывая всё как есть, ничего не утаивая и не боясь получить нож в уже ничем неприкрытую перед ней спину. Он доверял ей свои самые страшные тайны, свою самую болезненную мысль, просил у неё совета. Он приходил к ней, зная, что она ему не откажет. Но.. никогда он не помогал ей. Не поддерживал. Не был её опорой, не был её заветным человеком, к которому можно не прийти - приползти, и выплакаться, зная, что этого никто больше не узнает. Никто не услышит о её слабости. Никто не узнает, что её мучает. Но, кажется, он хотел бы стать им. Хотел бы попробовать быть семьёй, попробовать быть благодарным за её слова и понимание, за краткий спокойный сон, во время которого он видел Райские кущи, в которых ему не суждено побывать. Он бы правда хотел помочь Лилит. Утешить, если она нуждалась в этом, просто узнать, как она и, если ему укажут на дверь - уйти.

Это было странное чувство для него, непривычное, чужеродное. Родившиеся вместе с утекающими силами, с приобретённой беспомощностью. Зародившееся при виде пустых глазниц матери, давшее свои корни от боли, которую он испытал при виде неё такой беззащитной, такой ранимой, такой сильной и такой прекрасной даже в таком виде. Всегда прекрасной. Он взрастил в себе это чувство, не выкорчевав тут же, ощутив, что ему это нужно, им это нужно. Удобрил его своим бешенством от мысли, что отец ей позволил пойти на это, что помог ей. Поливая его чувством собственной беспомощности. И вот он здесь. Неуверенный, не гибкий, не умеющий сопереживать и поддерживать, но готовый попробовать научиться. Вот только.. примет ли она его таким? Таким слабым? Поймёт ли она его?

У Тео не было никакой уверенности, что он желанный гость в её доме, только усталость и какая-то абсолютно необоснованная решимость. Уверенность, что так правильно. Что он делает то, что должно. То, что хотел бы сделать. И именно с этой мыслью он вышел из машины, безразлично оглядывая дом с выбитыми стёклами, дом, которому так же досталось во время беспорядков. Дом, в который никогда не приходил раньше. Потому что не видел в этом смысла. Не осмеливался, культивируя своё одиночество, думая, в общем-то, только о себе. Но раз уж на время ритуала он смог думать о других, о мире, то почему он не мог подумать сейчас о той, что дала ему жизнь?

Обычно внимательный к деталям демон, прошёл в дом, не удивившись незакрытой двери, буквально вскользь оглянув убранство помещений, не заостряя ни на чём внимание и отправился на поиски матери, полагаясь всё больше на собственные ощущения, зная, что так найдёт быстрее, чем если будут думать логически. Потому что ни черта он о ней так и не знал. Поднялся выше на второй этаж, остановился на миг, прислушиваясь к себе и окружающему миру, и прошёл ещё выше, всё же доверившись своей интуицией. На самом деле он даже точно не знал здесь ли она, но почему-то был уверен, что приехал по адресу. Заглянул в ближайшую комнату, и, не найдя в ней никого, двинулся дальше, спустя пару комнат, наткнувшись на нужную ему спальню и найдя в ней Лилит. Наверное, знай он её лучше, он бы просто догадался, где она спряталась (спряталась ли?) от всего произошедшего, но он не знал. Но всё же нашёл её, замявшись на пороге, пытаясь придумать, что ему сказать, но не находя ни одного подходящего слова. Всё звучало слишком.. слишком топорно. Неправильно.

И вместо того, чтобы говорить, он молча прошёл вглубь комнаты, приближаясь к ней, всё ещё неуверенный, что ему не укажут на дверь, но упрямый и не готовый уйти до того, как убедится, что она в порядке. Хотя о каком порядке сейчас можно было говорить? Навряд ли хоть кто-то участвующий в усмирении Морриган сейчас был в адекватном состоянии. Он сам-то не был. По ним сильно ударило. По Лилит сильнее других, она пожертвовала большим. И эта мысль неприятно холодила. Тео замер рядом с матерью, недолго думая, сел на пол подле её ног, заглядывая ей в лицо. Он был в растерянности. Но всё ещё хотел бы быть ей полезным, поддержать, если позволят. Ведь никто его о подобном не просил.

- Ты не против, если я побуду с тобой?

Пожалуй, это было лучшее, что он мог сказать. Сказать и понадеяться, что в его удивительно чистые и непривычные помыслы поверят.

Диккенс будучи известным лжецом и любителем играть нечестно, на самом деле верил только в то, что никому кроме себя верить нельзя. Да и себе стоит доверять с опаской, не забывая, что всё может измениться и вголову могут залезть, подменить чувства, изменить картину мира, обмануть. Этот урок Тео выучил так давно, что уже и представить себе не мог, что будет когда-нибудь мыслить иначе. Что доверится кому-то, перестанет ожидать удара в спину или предательства. Это казалось чем-то недостижимым, невозможным, неуместным. Чем-то сродни самоубийству чужими руками.

Привыкший полагаться только на себя, он никогда не жалел слабых, не жалел идиотов, погибших из-за собственной дурости, не считал себя повинным в смертях подчинённых, оказавшихся недостаточно живучими. И до того как встал в круг, никогда раньше не был готов пожертвовать собой, отдать всего себя во имя чего-то большего. Это было новое чувство. Странное, непривычное. Оказаться беспомощным, ощущать как из него выкачивают силу, смотреть как мир вокруг рушится, оставаясь на месте и не пытаясь спастись - всё это было ему впервой, всё это было странно, дико. Всё это на самом деле было неправильно, но ему, как оказалось, было, что терять и было ради чего вставать в этот злосчастный круг и позволять себя использовать.

И только сегодня, стоя напротив дома матери, он осознал, что отец позвал его тем утром, чтобы проститься на случай неудачи. И он никогда не произнесёт своей догадки вслух, но он понял. В самом деле понял и принял. И только увидев в Afterlife всю в крови, беспомощную, но всё равно сильную, гораздо сильнее его, почти пожертвовавшую всем, что у неё было Лилит, он осознал, что дорожит ей. В самом деле дорожит. Не как той, к кому он может прийти излить душу, а как кем-то большим. Он ведь искренне страстно желал, чтобы все повинные в её травме, в её боли заплатили по счетам. Испытывал ярость и боль от собственного бессилия. Боль за чуждое себе тело, за когда-то чуждую ему женщину. Разве это не было поводом прийти к ней сейчас?
Когда все они слишком лёгкая добыча для тех, кто не встал рядом с ними.
Когда ей только вернули зрение.
Когда ему самому было не так больно, как ей.
Когда она может в кои-то веки в самом деле нуждаться в сыне. В опоре. В плече, которое ей подставят, если она пошатнётся. В руке, поддерживающей её, которая бы дрогнула, лишая её зрения. Ему не нужно было быть свидетелем, чтоб знать, что рука отца не дрогнула. Потому что он знал, что его руки не дрожат, когда он вершит то, что должно, то, что считает нужным.
Наверное, так было правильно. Выбора не было.
Но больно было всё равно.

Тео послушно поддался чужой руке, не изменившись в лице, не огрызнувшись, откидывая голову, смотря прямо в голубые исцелённые глаза беспомощно, не зная ответов на её вопросы. Он сам не знал зачем. Он просто не мог иначе, не захотел. Посчитал правильным быть рядом, уберечь, если понадобится, выслушать всё, что посчитают нужным ему сказать. Подставить голову под чужую, но уже привычную ласковую руку. Растерянно улыбаться в конце концов, по крайней мере попытаться. Всё это было нужно. Непонятно, конечно, ей или ему.

Он ведь пришёл не поквитаться. И не затем, чтобы насладиться её беспомощностью. Он пришёл, чтобы попытаться стать ей сыном, как она пыталась порой стать ему матерью. Чтобы всё произошедшее там, в клубе, было не просто так. Чтобы во всём этом был не только глобальный смысл, не только их общее желание спасти мир, но и что-то личное. Что-то только между ними.
Но говорить о том, что внутри ему всегда была так сложно. Говорить правду. Не врать и не искажать факты.
Это всегда было так сложно. Так неприятно. Так больно, в конце концов.

- Есть, конечно, есть. Я в этих вопросах с вами с отцом абсолютно честен. Но я пришёл не за местью, не поквитаться. И не насладиться твоей беспомощностью.

Тео замолкает, подбирая слова, смотря на мать растерянно, отчётливо осознавая, чувствуя, что она слаба. Зная, что мог бы её убить. Но не затем он пришёл. Не за местью, на которую имел полное право. Не за её жизнью. И её слабость была причиной для большей горечи разве что, а не для злорадства. Он ведь пришёл с совсем другими мыслями, он пришёл с переживаниями не за себя, за неё.
За женщину, которая никогда не будет плакать над его могилой, потому что не видит в этом смысла.
За женщину, которая всегда будет ждать его перерождения.

- Я пришёл к тебе,- его искренняя улыбка всегда выглядела как жалкая копия давно отработанной дежурной, всегда она получалась кривой и немного печальной. Никогда она не будет красивой. Никогда в его глазах не будет этой искренней радости от встреч с родителями, никогда он не вытравит из себя горечь вечного одиночества, не избавиться от этого груза. Но он говорил от сердца. Как чувствовал. Криво. Сложно и может быть непонятно, как умел. Вернее совершенно не умел. - Пришёл, потому что стоя в круге и глядя на тебя, я злился. Был в бешенстве, так, наверное правильнее. Мне было больно от мысли, что ты решилась пожертвовать собой и своим зрением, что стала проводником. Что отец тебе позволил сделать это с собой, что помог, я знаю, что он помог. Этот мир недостоин таких жертв. Мы недостойны. Я пришёл, потому что подумал, что тебе нужна защита. Потому что решил, что пора бы и мне стать для тебя опорой. Я слышал, что в семьях так принято.

Усмешка получилась горькой. Слышал. Лучший глагол, который можно было применить в его случае ко всему, что происходит в нормальных семьях. Потому что он не знал, только предполагал. И слушал себя, старался по крайней мере заглушить вечную свою непокорность, чтобы наконец-то сделать что-то не вопреки, а для.

Ощутив чужое вмешательство в его помыслы, осознав, что его проверяют, Теодор смеётся. Смеётся легко, едва слышно, не пытаясь скрыть своего неуместного веселья. Разумеется она ему не верит. Не верит каждому его слову, каждому звуку, произнесённому им, каждому жесту, которым он пытался выразить свою покорность и преданность ей, тщательно ищет подвох и не находит. И боится этого. А он не видит в этом ничего зазорного, понимает её и даже поддерживает в желании убедиться, не пытаясь ничего скрыть, распахивая перед ней и разум, и душу. Чуть морщится от чужой хватки на своих волосах, но не пытается вырваться. Ни к чему. Он не проверяет её, но верит. Он сидит подле её ног, обнажив шею, не боясь смерти от её руки и вовсе не потому что она не может. Просто не сегодня. Он знает это, чувствует. Как и знает, что она ослабла, что эта проверка ей стоила практически всех сил, что она сохранила. Знает, что мог бы убить. Но знает, что не сделает этого. Не сейчас, когда она так слаба. Может быть когда-нибудь он и придёт, чтобы отомстить. Отомстить за то, что бросила. За то, что оставила жить с ощущением ненужности, за то, что заинтересовалась, только когда он вырос, когда стал из себя что-то представлять. За то, что недолюбила, не поняла, не уберегла, не вмешалась.
Но не сегодня.

Сегодня он здесь совсем по другой причине. Его в кои-то веки привело к ней сердце, не разбитое, но ноющее, не разум. Не ювелирный расчёт и жажда выгоды, а что-то более человеческое, простое, непонятное ему, неизвестное. Что-то, чего он раньше за собой не замечал. Он сам себе не верит, своим словам и помыслам, но видимо всё же не врёт, раз мать ещё его не оттолкнула, не прогнала. Значит, он и в самом здесь из-за неё, пришёл к ней, чтобы помочь, поддержать, показать свою преданность, рассказать о том, что хотел бы и мог бы о ней позаботиться. Удержать на краю, не дать упасть, защитить. Он бы так много мог для неё сделать, если она ему поверит, подпустит, отменит негласные правила на отчуждённость. Им обоим это надо.
И неизвестно кому больше.
Одиночество подточило их обоих. Наделало в них дыр, а залатать всё было не досуг, да и некому.

Тео чувствует на себе внимательный, оценивающий взгляд, но не скалится в ответ, не ругается, всё так же не пытается огрызаться. Встаёт, ведомый, позволяющий собой манипулировать, кривовато улыбаясь, рассматривая в ответ не менее внимательно черты лица матери, её бледную красоту, светлые волосы, раз за разом возвращаясь к глазам, боясь, что это была иллюзия. Он совсем на неё не похож. Но он её сын гораздо больше, чем тех, кем был рождён в этот раз.
В нём её боль.
Её силы.
Её одиночество.
В нём гораздо больше от родителей, чем он хотел бы. Но сегодня это не повод для злости. Сегодня это дар.
Он стоит, потому что так захотела Лилит, смотря на неё чуть сверху-вниз. И взгляд у него задумчивый. Его подняли, признавая равным, а он был не прочь остаться подле её ног не потому что недостоин. Потому что не был в самом деле готов взвалить на свои плечи те решения, что принимали родители. Не был готов стать им равным. Или может быть не хотел уже?..
Когда-то он горел это идеей. Мечтал стать сильнее их. Сейчас он хотел понять.
Понять, чем она живёт, как мыслит. Что она ощущает и зачем, зачем согласилась жертвовать собой.
И, кажется, даже понял. Самую малость.

- Плата какие-то двадцать лет и твои страдания. Слишком велика плата за этот мир. На твоём месте мог быть кто угодно, но была ты. И поэтому я тоже там был. Я люблю этот мир и даже готов пожертвовать ради него чем-то, но далеко не всем. Но я пришёл туда, зная, что там будешь и ты, и отец. Зная, что никто из вас, нет, из нас, не может себе позволить спрятаться. Я же ваш сын,- Тео усмехается горько, не пытаясь утаить своих печалей. Ему ведь и в голову не пришло, что он может спрятаться, зная, что его семья или кто они там друг друга, какая в общем-то разница, будут там. И сделают всё, что в их силах. Зная, что если понадобится, отец пожертвует всем, каждым. Зная и то, что он бы отомстил, он бы справился, но... Тео всё равно не мог оставаться в стороне. Ни тогда, никогда больше. Он всё ещё одинок, но не как раньше. Иначе. Но ведь все они по-своему одиноки. Каждый из них.

- Моя мать не безумна, а даже если так, какая мне разница в здравом ты рассудке или нет? Это разве что-то меняет?- когда она обхватывает его, цепляется за него, от неожиданности он делает шаг назад, но не отстраняется. Обнимает мать в ответном жесте, не причиняя ей ни боли, ни вреда, не замечая, что она в свою очередь причиняет боль ему, игнорируя это. Так надо. А сам он в свою очередь, неловко, неумело гладит женщину, замершую в его руках по волосам, мягко, почти невесомо, утыкаясь подбородком в её макушку, застывая и не осмеливаясь двигаться. Слушает её внимательно, стараясь не зацикливаться на том, какой болью отдаётся каждое её слово.
Всё равно не верит.
И это правильно. Правда правильно.
Но от этого ему тоскливо.

- На отце все тяготы мира и беды идиотов вокруг. И его здесь нет, но разве он когда-то был рядом? А я решил, что быть здесь и сейчас гораздо важнее, чем всё остальное. Благодаря тебе я знаю разницу между тем, когда рядом никого нет и когда есть. И я же уже сказал тебе зачем пришёл: я здесь из-за тебя. Я пришёл к тебе, убедиться, что никто не рискнёт к тебе сунуться. Убедиться, что тебе и правда вернули зрение и твои глаза всё так же красивы и проницательны, что ты можешь смотреть на меня с нежностью, как иногда смотрела раньше. Я пришёл рассказать тебе, что кажется нашёл, что терять. Привязался. Проникся,- Тео распознаёт едва слышимое материнское "пожалуйста", застывает, привыкая к тому, что его просят, а не ставят перед фактом, что ему придётся это сделать. Невесомо целует светлую макушку, улыбается в неё же и подбирает слова.
Каждое даётся ему с трудом, но он старается. Хочет показать ей, что он прячет за этим. Показать себя и целый мир.
Доказать, что ему можно верить.
Что он не предаст.
Что если захочет поквитаться, скажет об этом прямо.
Он ей не враг.
Он её сын.

Он чувствует, как его вскрывают, не дают ничего спрятать, рассматривают под лупой. И не ощущает ничего, у него нет ни одной причины взбунтоваться. Пусть. Если ей так легче, если только так она может ему довериться - пусть. Ему совсем не жалко. Сегодня он ничего от неё не скрывает, хоть и сам не знает, что в самом деле прячет за "поддержкой" и "семьёй".

- Я не знаю, что мне показать тебе. Вот он я, стою перед тобой. Ты видишь меня насквозь, как никто другой. И во мне нет ничего, чтобы могло бы тебе навредить. Я правда хочу помочь. Скажи мне, как я могу тебе помочь? Научи.

Тео шепчет тихо, почти ласково, как могла бы шептать мать своему ребёнку. Он никогда не слышал подобного тона в свой адрес ни от кого кроме Лилит, да и от той лишь тогда, когда приполз к ней, изнывая от накрывших с головой чувств. И он правда хочет помочь.
Хочет понять.
Научиться.

Даже не прислушиваясь к матери, Тео догадывался, что ей должно быть дико от его преступной, халатной искренности. Никогда он раньше не был до конца честен в их беседах, даже когда приходил к ней со своей болью, всегда что-то скрывал, умалчивал, держал в уме, не произнося вслух. У каждого действия, каждого решения был какой-то тайный умысел, у него всегда была цель. А сегодня её не было, двойное дно у его слов отсутствовало, не было никакой тайны.
И он по себе знал, как пугает чужая открытость с непривычки, как сложно поверить, что стоящий рядом не вонзит кинжал в спину, стоит расслабиться, довериться, не причинит ещё больше боли. Как сложно понять зачем и почему, перестать предполагать какова плата. Как сложно на самом деле поверить, что кто-то просто хочет помочь. Ведь в их мире так не принято, безвозмездные услуги не котируются и даже забота и любовь ранят, оставляют шрамы и причиняют боль.
Но Тео было у кого научиться вести себя иначе.
И он знал, чувствовал, что Лилит нужен был кто-то рядом, может быть и не он вовсе, но разве это важно? Разве сейчас это что-то значит? Он просто должен был, хотел быть здесь, рядом с ней, быть её опорой, удержать от падения, обнять покрепче, уберечь от пустоты внутри.
А всё остальное неважно.
Уже неважно.

Невесомо коснувшись губами женского виска в жесте благодарности за её слова, Тео замер, бережно удерживая в своих объятиях матерь всех демонов, свою мать, обнимая крепко, но аккуратно, согревая, поддерживая, делая это неумело, но с рвением прилежного отличника-первоклассника. Всё это ему непривычно, всё это для него так же дико, как и для Лилит, но отступать некуда, да и не зачем по большому счёту. Незачем бежать от собственных привязаностей, от понимания, что ему не всё равно, что будет с ней, что она сделает с собой на пару с отцом, для которого цель всегда была важнее исполнителей, что мир потребует от неё в следующий раз в качестве платы за своё спасение. Было ли когда-то в самом деле всё равно? Или ему просто нравилось так думать?
Диккенс не знал и не хотел об этом думать. Ни сейчас, ни потом. Позади маленькая вечность, прожитая по другим правилам, а впереди следующая, в которой необязательно было оглядываться назад. Вечность на протяжении которой он мог себе позволить быть рядом, быть сыном. Обнимать, подавать руку, согревать, слушать и слышать. И приходить не только, когда внутри чёрная дыра и вся душа наизнанку и в ранах. Не только, когда ему нужна была помощь и спасительное слово.
Так будет правильно.
Так будет лучше им обоим.

Он чувствует чужие пальцы на своей спине, сжавшиеся ещё сильнее, не дающие усомниться, что ему всё это кажется. Осознаёт, что Лилит доверчиво стихла в его объятиях, ощущает как её губы скользят выше к уху, слышит её и едва заметно улыбается, понимая, что это откровение - хороший знак. Ощущая, как сам был бы не прочь осесть от таких признаний, отдышаться, обдумать услышанное, но упрямо стоит, потому что теперь он не один, их тут как минимум двое. Живых, израненных, одиноких и нуждающихся в семье, которой у них никогда не было. В семье, где предательство не идёт как бонус к присутствию в жизни друг друга.

Значит, Эйдан.

- Красивое имя,- демон слабо улыбается в ответ на слова доверчиво прижавшейся к нему женщине. Улыбается, невольно задумываясь стоит ли говорить дальше, и понимает, что да. Они и так слишком долго молчали, говоря обо всём и сразу, но никогда о чём-то в самом деле важном и нужном. Не говорили честно. - Мне жаль, что меня зовут не так.

И дело вовсе не в имени, всё больше в том, что некому было его наречь Эйданом. Некому было придать какой-то смысл его существованию, его значимости. Ему жаль, что для того, чтобы он что-то понял и пришёл к ней ради неё самой, чтобы она решилась признаться, что готовилась к его рождению, подобрала когда-то давно имя, нужно было прожить, просуществовать тысячи лет в одиночестве, поодаль друг друга, увидеть её в крови, обессиленной, израненной. Что всё это невозможно было раньше.
Жаль, в самом деле жаль.

- Я рад, что всё же стал тем, кем ты меня видела когда-то давно, прежде чем оставила меня. И я бы и рад с тобой согласиться, но не могу. Пока я всё чаще сжигаю, но может быть и с этим я слажу.

Может быть и с этим сладит.
Когда-нибудь научится зажигать, нести свет и не сжигать.
Если захочет. Если решит, что это ему нужно.
А пока ему достаточно и того, что он смог растопить льды недоверия, лежащие между ним и его матерью.
Достаточно того, что он пришёл и его не прогнали.
Что он чей-то сын. И у него есть семья.