Фантомность чуждой страшной боли непосильно и ношено давит на его плечи, сигарета — тонкая, фруктовая, приторная до тошноты, его бы рвало проклятым и сладостным, да ничего не осталось внутри, только жжется искра на кончика языка — рдеет в пальцах, умирающая, у рук целое кладбище таких, а стекло стола усыпано пеплом.
Там уже умершие.
Стрелка часов — линия прицела, обратившаяся в ось, чертит полночь — прямая как выстрел, прямая как Змеев хребет — он застывает у оконного стекла мертво и гипсово, словно каждый излом обеспечит ему трещины.
Змей выдран и разорван до самого дна, удар обозначит только грани, по которым он может разлететься на части. Кто-то будет пытаться. Кто-то его не соберёт.

Хо-ло-дно.

Холодно. Отчётливей всякой горести — холодно, вместо крови его сердце гонит по венам чувства, обиды и липкий сок, которым можно обжечь себе ладонь, если сжать в ней тлеющую сигарету — оно не греет, лишь бьет снежным комом под дых. Ком застревает у него в горле, обозначая то, что Йормунганд не может плакать.
Холодно. Отчётливей всякого плача — холодно, вместо слез у него перечертившие щеку ссадины, а горькое и чёрное — то только в закрытых глазах, то только у него под черепом — Змей разбил бы себе голову, звонкую кукольную кость, но он знает, что не найдёт там того, что ищет.
Не выскоблит и не вырвет прочь. Это сделали за него.
Холодно... Змей оправляет на своих плечах что-то ярко-красное, цветастое и бесполое — в пол и прикрывая руки, по ране на каждой, по ране внутри — он кажется завернутым то ли в маковое поле, то ли в кровавую бойню братской могилы.

Холодно.
Когда сигарета дотлевает до его пальцев, воздух звенит — фруктовым смрадом и ожогом, на конце — умирающая, упирающая как все, как все они вчера, сегодня, вечность назад, вечность вперёд — фильтра теплится огонёк.
Змей задирает рукав — и пепел остро и тонко падает прямо на рану траекторией потушенной сигареты, укрывает рубец как снег — тела. Как снег — маки, могилы, как...
Сколько цветов, печальных и багряных, распустится над Дублином?

Змей запрокидывает голову — и ему кажется, что все внутри него глухо рыдает, кричит — страшно и звонко, заминая в падении как.
Звонок в дверь.
Нет, это просто стекло — волосы разметались по плечам, украли хребет, и с них — прозрачная крошка на пол, на пол, на пол.
Слишком мелкая, чтобы расчертить шаг от окна до двери чернотой и красным.

Маки. Маки. Почему он думает о маках, похожих на открытые раны — Змей смотрит на себя зеркало — только секунда, замирание, сбитый шаг — и глаза у него жёсткие, гранитные, почти серые, глаза человека — не Змея, но он думает, что они должны быть ярко-красными, как вспоротое нутро.
Лопнувшие капилляры. Бессонница. Проглоченная горечь слез.

Он никого не ждёт, но того, кто оказывается за распахнутой — нервно, неохотно, почти ломая замки, вспоминая слишком поздно, что можно было и не открывать— дверью тоже должны заменить ему раны — черные дыры, прожжённые пулевые отверстия.
Выстрел в спину это только последний взгляд — все, что он может, потому что под пальцами нет курка.

Змей бессильно кричит, бессильно падает на колени.
Эдвин МакЛафлин уходит прочь, чтобы потом придти к нему на порог.

Он подаётся вперёд почти по привычке — поддаётся рефлексу встречать его вот так, поддаваться рукам и губам, всему, что обычно следует после.
И замирает на половине пути, на полувыдохе, на трети удара сердца — ещё три таких, и ему раздробит грудную клетку.
Его глаза вспыхивают как искры — и как искры же гаснут, мертвые, остекленевшие. Радость — нет. Как раньше — тоже нет.
Змей смотрит прямо и без ненависти. Змей делает шаг назад, огибает чувственную грань, за которой — бесконечно и космически манит чуждое, приумноженное на ничто горе. Приумноженное на желание сцеловывать с чужих губ почерневшую кровь. Запах — пряный, плотский, — сводит его с ума, но только если слизывать его с ключиц. Сейчас Змею почти тошно, его почти рвёт — пепел на его руках тоже пахнет персиком.
Почему он опять не оборачивается спиной.

За собственным хребтом часы отбивают час от полуночи — ось прицела сходит с удара, меняется траектория — двигается и Змей, навстречу, но угрожающе, едва шатается.
— Уходи.
Голос — шёпот, но почти крик, крик ему заменяет шлейф звенящих по полу стёкол, вместо крика у него глаза, и искажённые в гримасе губы — кажется, это оскал. Кажется, совсем ему не идущий — режет лицо открытой раной, будто бы ему совсем мало одних запястий. Подстреленный и загнанный зверь, просящийся куда-то хрипло и прямиком из горла.
— Не хочу с тобой говорить.

Под рёбрами тесно, но Змей хочет биться до конца. Змей — скалит зубы, острые, мелкие, словно ссыпанный, вплавленный в бледные десна жемчуг, выкованный остриём вниз, десятком таких, и всеми — всеми хочется нацелится ровно в сонную, где-то там, где билась тонкой нитью не-жизнь не-его не-бога, но он знает, что чтобы сначала разодрать ему шею, нужно прикоснуться губами — а он не выдержит тогда, не сможет, потеряет голову как потерял все до — а голос обращён в прах и пыль не по этой причине, не по этой причине Змей — нет, больше зверь — застывает сомнамбулой перед прыжком, глотает свой яд напополам со словами, глотает как напалм — и внутри все готово рухнуть, разорваться, обрушиться арочной конструкцией рёбер и тем, что под, а это все равно что кидать бомбы в бездну, в которой больше ничего нет.
Но под рёбрами тесно, позвонки дрожат нервным и змеиным — и дрожит Змей, дрожит в ответ каждому из разрывов.

Кратеры — чёрные — его глаз.
Он не.
— Пош-ш-шёл прочь.
Его голос — это удар, но удар, не оставляющий после себя шрама, он сам — тонкий рубец распахнутых губ, меж них язык — змеиный, рвётся, плещется, капает ядом — да нечем.

Вдох.

Нечем убивать, и руки — бессильные, сплошные раны. Может, он правда не пытается быть против, не пытается быть, не — и делает шаг, как в пропасть, но больнее, в сторону — пропускает его, тошнотворного, гордого, он был бы рад тогда, до всего этого, что его стены Ньярлу — родные, знакомые, не требующие робкого «можно» — и звериные оскалы со стен смотрят на них почти осуждающе.
Он был бы рад, будь он кем-то другим, бывшим до — мальчиком, привыкшим, что чудище внутри уснуло и больше не.
Больше не — зияют глазницы волчьих черепов выстрелами, не нашедшими цели, но самый страшный зверь остаётся недвижим и мертв.

Выдох.

Стеклянная пыль глядит снизу вверх миллионом стрекозиных глаз — Змей шагает по ней, не боясь, такой же прозрачный и иллюзорный, завёрнутый в кровь поверх крови — изрезанные руки утянуты в ткань как в кандалы, белизна бинтов сияет флагом, что в последнюю очередь обозначает призыв сдаться.
Он идёт вслед медленно и невыносимо тяжело, словно его кости состоят из бетонных глыб и железных каркасов.
И все равно переламываются легко — как спички, посередине.
Как ломается голос. Он слышится сам себе — выстанывает что-то, неслышимое и лишенное смысла, что кричал ему вслед, ему — ране, всполоху чернильных волос, обёрнутой спине. Как много боли остаётся следом. Боль хрустит под босыми ступнями как снег.
Здесь и впрямь — очень холодно.
Как зимой.

Эдвин МакЛафлин здесь лишний.

— Знаю.
Как выстрел. Грохотом обрушится стекло, но это лишь тонкий крик — Змей останавливается, замирает, клонит голову — его волосы отдают оттенком чужих слез — прозрачных и холодных, хотя его собственные — чёрные.
Все слёзы он выплакал.
— Ты знал, что я буду звать тебя, когда будут рушится стены. Что я буду звать тебя, когда будет рушится город. Я там... я звал тебя, я пытался кричать, но ты просто ушёл. И думаешь, что можешь придти сейчас.
Сухая горесть выточенной констатации.
В его голосе впервые ничего нет.

Он шагает навстречу — ровно шаг, ровно — как на эшафот, непрогибаемая прямая хребта, непроницаемость глаз, ломких, ломких до непозволительности, потому что под ними, посеревшими и мерзлыми, прячется и кричит то, что непозволительно, безмерно и бездумно готово обожать — обожать раны-глазницы на чужом лице.
Опять сплошная прямая. Опять сплошной выстрел.
Впервые Змей действительно ничего не видит там.

В воздухе пахнет кровью — пьяняще и резко пахнет кровью, и Змею начинает казаться, что если они были бы знакомы до — они давно бы вросли друг в друга, но они порознь — и корни, обоюдные, становятся острыми кольями шипов.
Кровь звенит — или звенит стекло, он не знает точно, точен только шаг — Змей тянет руку, сначала изувеченную более, потом тянет другую — чуть живее, когда-нибудь они заживут, когда-нибудь.
Пальцы, сжимающие бокал, кажутся прозрачней и тоньше его самого.
А хруст разгрызаемых косточек — слышимей и больней его слов.
— Тебя будут ненавидеть все, Ньярл.

Змей улыбается — только обнажает зубы, розовые от крови, сплёвывает на стекло — прозрачное — розовеющий ошмёток требухи.
— А мне — не за что.
Змей улыбается и бьет его по лицу собранной ладонью — сжимает кулак так, что белеют — а куда, куда белее, дальше только стерильность снега, изморённость сердечных антарктид — костяшки, а потом становятся розовыми, красными, карминовыми, влажными, хлюпающими.
Минутная стрелка рисует точную перпендикулярность, Змей бьет без промаха.

Он хочет разбиться руками о губы Эдвина, а не наоборот — но все выходилось иначе, когда-то Змей мечтал разбиться о фьорды ревущей волной, но море ломалось вдребезги под его собственными костьми.
Он ненавидит Ньярла, но наоборот.

И целует.
Целует, не думая о бездне одним взглядом выше и шагом в сторону, о стекле стрекозиным мерцающим стеклом под босыми ступнями, он думает о том, под языком у него ещё прячется мелкий, почти игрушечный, звериный хребет, горький и острый, и губы — губы Ньярла тоже горькие, кровяные, влажные, Змей больше жрет, чем ласкает — до боли, слизывает, сцеловывывает, режется костьми о кости — но это только разметанные косточки, которые он языком упирает в чужие дёсны, режет, и пьёт, и упивается, раздирая смятую ударом мякоть губ зубами.

Когда он отрывается и отступает, стекло под ним почти кричит — вопит, звонко, ломает наступившую тишину, на части, вдребезги, он не видит — и сбрасывает стекло бокала со стекла стола — и тоже в пыль.
Все в пыль.
И мир, весь мир — тоже рушимся на глазах его.

В глазах его.

Может, это непреложная извечность законов — тьма жрет мир за окном, порывом ветра лижут стекло ветви — и все становится кружевным, узорчатым, голодным, голоднее глаз — Змей только смотрит, словно больше действий — сил, смысла — не осталось, сделаны все ходы, сбиты все фигуры.
Белая королева ходит и проигрывает. Белую королеву лишают головы — и бросают тело зверям пострашнее собак. Змей делает шаг назад — и опять, опять натыкается на осколки.
Как много от него ещё осталось?

Эдвин знает. Эдвин знает все.
Змей — вряд ли, но достаточно, когда умирала Морриган, то безумие — первичное как младенческий вдох, обращавшее в прах что-то, переставшее быть важным, последнее как старческий выдох — уходило из него судорожно и больно, отливом вскрытых ран, фонтаном крови, которую никто уже не оставит, под руслом которых не распустится цветов.
Морок отступал — и Змей лишался смысла, он смотрел вслед и знал, что у него ещё осталось — пусть и судорожно мало, но достаточно — осталось что-то для последнего броска.
После которого он больше не сможет подняться, но погребет под собой то, что следовало бы... ненавидеть.
То. Оно. Его.
Змей не лжёт, ему действительно — не за что, вся причина — перед ним, губы-война, глазницы-пропасти, сердце-бойня, запах крови пьянит и дурманит так, что воздух начинает краснеть.

А может — только в его глазах.
Причина нанести удар была страшнее того, что могло оказаться после. Выжженной земли, замерзшего лета.
Это было тем, что Змей действительно не понимает, Змей, распадающийся на части, словно детский пазл, пазл от тысячи лет и выше — такой не собрать даже Каю.
В его составе упорно отсутствует слово «Вечность», поэтому он перестаёт смотреть в чужие глаза, смотрит на руки — побитые, израненные, руки, в которых больше не хочет находить себе места, пусть натыкаются — на стекло, на скалы, на ревущие бури.
А Змей будет собой.
Жжёт взглядом рёбра, плечо, опять — руки, пальцы блестят — он только понимает сейчас — от стекла. Змею хочется смеяться — они похожи на тех, кто сам вырыл себе могилы. И вряд ли все вышло иначе.

— Они убьют тебя, Ньярл.

Он смеётся.
Гулким режущим смехом, напоминающим истерику. Он бы собрал себя, но понимает, самая страшная головоломка — здесь, перед ним, их раны подходят друг другу, они подойдут — влитые, и он опять кидается навстречу, лишь бы — соединить руками к рукам, выплетает из пальцев что-то, что режет его ладони — если впереди вечность, то все заживёт.
Если только одна секунда — она оправдывает это чувство.
Боль.
— Люцифер, Лилит, все они, кто был там, кто был в твоём аду. Ад — это ты. Ты отнял слишком много, Ньярл. Это не игрушки, — Змей замолкает и выжидает ровно секунду, ровно целую вечность, — Я готов ненавидеть тебя, если я буду одним. Никто больше. Никто кроме. Я заберу тебя у них всех.

Он смеётся — опять — потому что хочет, чтобы бездна умирала у него в ладонях, но под ним — стеклянными от крови — опять только сердце, опять — под губами, на шее, бьется как птица, которой не хватило воздуха, или хвалило сполна — хорошо так, умереть в полёте.
Хорошо так... умерать.
Он — поцелуем, носом ведёт ниже, утыкается во влажную от пота ямочку между чужими ключицами — пространство, где сейчас умещается весь его, чертов змеев мир.
Если они не знали друг друга раньше, то врастают сейчас.

Змей отстраняется, отодвигается от него на вытянутых руках, вжимается ногтями — вот и вся боль, расстояния достаточно — достаточно чтобы смотреть, вглядываться в уморённую кровавость губ, слизывая их — со своих же, смотрит куда-то мимо — где за красным, горячим и белым начинает ползти чернота — холодная, раздирающая, всегда — неясная и блуждающая, как свет в ночи — а света нет, есть ночь — и ночь в ответ, страшнее той, что за окном.
Но Змей смотрит — вглубь и нутро.
Родная — вспоминает — в самую первую их встречу она показалась родной ему.
А сейчас.
— Я думал, что я тебе... Что мы имеем друг для друга ценность. Но ты не меняешься, я знаю. Ты — сама бездна, Ньярл, сама бездна. Все и ничего, все и ничего...

Мантра, просящая убить.
Тихо, так тихо, и он смыкает свои же руки вокруг себя самого — боится, что разорвётся на части.
Ценность — какое глупое слово, хрупкое и красивое, легко сметаемое на пол случайным движением руки, ценности закапывают в земле и думают, что их никто не найдёт.
Забывают, что закапывать — это немного хоронить.

Хрустит стекло.
Показалось. Это пальцы, разжимаемые с трудом, как у трупа, холодного и тихого.
Звон.
Звон.
Звон. Сердечный. Похоронный.
Хрустит стекло между тонкими прорезями кожи — между ними и лицом, улыбкой Змея непростительно мало разницы.

— Скажи мне, когда ты разрушишь все, просто играя, все будет сожжено дотла. Или... ты оставишь меня. На костях.
Голос Змея — тяжёлый хребтовый прут, голос тонущего ребёнка, которого никто не спасёт.
Ведь он знает ответ.

А, возможно, просто сошёл с ума.

— Это не осень, — он дёргает головой, отрицательно, боязно, то ничего не звенит ему вслед, все скинуто на землю и должно быть — уже — мертво.
— Это страшнее.
Перешивает то, что страшнее сейчас из всего — на полу. Горы стекла, километры тоски и безмолвия, тронутое и раздробленное горло бутыли кажется самым красивым и целым из того, что находится здесь.
Из того, что находится в мире.
Льёт горький спирт — сначала на пальцы, потом — сразу в горло, не касаясь битых зубцов губами.
Так мало разницы с поцелуем. Он смывает, вымывает вкус Ньярла с себя и из себя — и горло жжёт, неправильно и стерильно, его кровь, его — все.
Хочет спросить, зачем тот пришёл, потом понимает — это бессмысленно.

Зачем он вообще.
Зачем они.

— Снимай футболку, от тебя несёт как от войны. И... руки. Дай мне руки, я обработаю все. Там стекло, надо вытащить.

Жаль, что с сердцем такое не выйдет.

Под седьмым позвонком гулко колется и скребется шип парфорса — повод, звеняще натянутый почти по струны, рвёт его прочь. Нет — ближе, снова прочь, как в шторм, как рассеченную надвое кожу под раной, но ни одна сталь не будет так справедлива, ни один палач не отделит поровну. Ничего нет, ничего, ничего — Змей повторяет это эхом, нащупывает языком, какие волшебные слова, успокаивающие, словно яд, жаль, для Йормунганда ни одного яда не найти, но это хорошо, по-своему, они не в старинной пьесе, хотя абсурдность каждого вдоха отбивает реальность напрочь, как землю из под ног, а Змей тяжело дышит, тяжко, он устал совершать выдох, зная, что после будет вдох и взгляд, а для того нужно биться сердцем.
От того, как бьется его сердце, Змей чувствует боль.

Пахнет кровью, до одури пахнет кровью, у Змея краснеют руки, краснеет и в тонкой прорези между век, словно кто-то украдкой провертел там ножом, когда он уснул ровно на одну требующуюся для понимания секунду — кажется, у Змея чистые и стылые глаза, никакой примеси солей и  крови, никакой разбитости, разорванности, разрухи.

Смотрит в глаза Эдвина, на свои руки, снова — в глаза, но не Эдвину, чему-то за ним, что пахнет звёздами и вспоротой тишиной — Змей не знает как сияют одни и умирает другое, но так — точно так, кривя губы, зубы, складывая слова в острую дугу, не способную убить с первого раза.
Для чего нужно совершать второй удар?

Он хочет сойти с одной с Ньярлатотепом орбиты, но выходит только сойти с ума.

— Но подал бы я тебе руку? Ты бы стал единственным в мире, что осталось, представь, — он обводит, ладонью, его же пальцы на своей же щеке, ласковый, почти влюблённый жест, но хочется говорить о смерти, — сплошная пустошь и пыль. Кости. Стекло. Хуже ада, потому что ада тоже не будет. Очередной босс из старой игрушки в телевизоре, похожем на коробку для кота, помнишь, мы ходили в то кафе в мае, правда помнишь? У меня ничего не получалось, ты играл один, я просто смотрел, — опять вжимается ближе, опять шепчет это в ньярловы ключицы, в шею, влажную, в капельку пота или крови, потому Змей видит хуже чем пугающее ничего, страшнее, — Тебе так легко даётся уничтожение. Ты бы пришёл за мной. А я. Я взглянул бы на тебя Эдвин, думаешь? Как сейчас смотрю, сейчас.

Он хочет добавить, что «сейчас» — всего лишь синоним жизни, но не может, Змей опять смеётся — открывает лицо от чужой груди, от шеи, лица, рвётся прочь волосами от рук, разжимает губы, больше пахнущие водкой, чем кровью, больше мясистым хрустом позвоночного столба мышиных детенышей, чем Ньярлом, — интересно, откуда достал — и смеётся, говорит себе, что хочет смеяться самому хаосу в лицо, но не выходит — звук выходит глухим и сиплым, будто бы между сердцем и ртом у него ещё тридцать пулевых отверстий, но кто-то важный во всем его теле почему-то спутал ноты с ошмётками плоти, а хохот с агонией.
Он смеётся беззвучно, словно ребёнок, разучившийся плакать.

— Я — это вечность, Эдвин. Люди не были так глупы, понимаешь? Змей, что жрет свой собственный хвост — нахуй он никому не нужен как украшение для земли. Пояс мира... Я никогда его бы не съел. Им нужно было что-то, что стало бы этим «никогда». Время. Нет, другое. Неизменность. Я дождусь. Я посмотрю. Я узнаю. А пока — не верю.

У Мирового Змей из глаз брызжут слезы, ползут продольной чернильной кляксой по щекам — за них в ответе изрезанные ноги и на треть опустошенная одним залпом бутылка спирта.
И совсем немного — тот, кто стоял напротив, Змей рвётся шагами — опять прочь, опять к нему, вырисовывая снежным заревом чернеющих осколком траекторию подбитой птицы.
В оконное стекло бьется ветер, но врезающая под рёбра сердечная мышца глушит его, душит как нежеланного ребёнка в колыбели. Никакого звука нет кроме, никого кроме них — их одних.

Ему кажется, что их собственный ад из костей и стекла давно наступил — они миллионы лет рвались друг от друга как влюблённые бешеные собаки, посаженные на цепи одним звеньем меньше возможности разорвать горло друг другу, они молчали, смеялись, зализывали раны совершенной бойни, Змей знал бы, что не умрет, не знал бы того, чего знает Ньярл, и чего не знает — тоже.
Если бы прошло миллионы лет — он бы точно так же дал к себе прикоснуться. Ради этого совсем не обязательно поднимать глаз. Подавать руку. Идти вслед.

Змей бы рассыпался прахом на пальцах, которые уже держали заржавевшие ножи в глотках вселенных.
Но в стекла все ещё стучится августовский ветер две тысячи восемнадцатого года.

— Прости. Сам знаешь, трудные выдались... дни.
И совсем, совсем не улыбается — только поддаётся, уцепляется руками, усаживаясь на стекло стола — выдержит, знает, что выдержит, Змей всегда был хрупок и слишком многое потерял из себя в последнее время, растерялся по кускам, по содранным с щёк слезам — одним точным, почти выученным за эти дни движением пальцев, которую из белых стали прозрачными от осколков, потом красными от крови чужой, и родными — чёрными, липкими, вязкий плач Змея виснет и стелется тонкой нитью.

— Не сильно, — мотает головой, смотрит куда-то мимо ран, которые ему не увидеть. На самом деле не лжёт.

Ты ранишь больнее.

И это почти забавно — быть скинутым на стол, Ньярл снимает футболку, но потом сценарий даёт сбой — а ведь сколько было таких вечеров, больше ночей, а потом и рассветов, а потом и без времени, а потом и миллионы лет — звон всего расстегнутого и срываемого — стеклянный, стон — нет, больше вдох, болезненный.
Ему правда больно?

— Нет, пожалуйста. Не надо. Оставь все это со мной. Я хочу помнить хотя бы свои слова, — медлит, словно под пальцами курок, а не разбитое горлышко, хотя и таким убить, хотя и таким — не сейчас, — Нас это все равно не спасёт. И тебя тоже.
Отпускает, разжимает, свободная ладонь — та, на которой ещё гнулись пальцы, без срезанных в мясо сухожилий, тянется вперёд — будто бы к нему, но больше к хаосу из стекла и крови, хотя между ними двумя — хаосом и Ньярлом — так мало, так мало.
Почти ничего. Они — одно.

Почему он не подал ему руки?

Стекло поёт, только тонко звенит, выпуская из себя и сквозь шелестящие кровяные нити — старый фокус, но Змею казалось, что от него будет легче — они тянутся вверх как тонкие запястья кого-то похороненного под, кого-то заживо сгоревшего, тянутся как ростки без корня, кровь, та, что ещё могла течь, послушно сползает с кожи иного как потревоженная гадюка, нити вьются, свиваются на стекленным саваном в клубки, в тучи, в грозы, пахнут кровью, слезами и пролитой на пол водкой — и рвутся выше, так высоко, что Змею приходится сжать пальцы почти что болезненно, чтобы удержать.

Клубок умещается в опустевший бокал — и бессильно лижет стекло.
Змей смотрит — тоже бессильно.
— Тебе нравится? — он спрашивает про то, что Ньярл видел в его исполнении ужа не раз, но рукав предательски задрался, обнажая вспухший багрянец рубцеватых дуг на месте вспоротого запястья, пахоты поперёк, три сплошные вдоль — от кожи там осталось совсем мало, — Мы были вдвоём, когда все началось, да?

Это самое время, чтобы перестать дышать, стать инерцией, рефлексом, минимум отмеренного для жизни — сплошной стреляной в воздух прямой, оставшейся от взгляда, тяжкого свинцового взгляда, такого, что гвоздит к земле, распинает над ней и под — под землёй место только мертвым, Змей уверен, что и ему там найдётся место, им обоим там найдётся место, их запрут и похоронят, хаос и вечность — хаос бесконечен, в ходе времени не высчитать судорожных параллелей, почему никто не пытался решить как они похожи, почему они сходят с орбит.
Почему Змей не хочет замерзать в одиночку — он не говорит «умирать», умереть можно быстро, долго придётся только искать себя заново, чуть дольше искать друг друга, если искать вообще, что за судьба такая, собачья — дышать, воздух горький, сладостный от пьянства на уровне первичных чувств, липкий как мёд или смола — в смоле так легко хранить что-то вечно, такой удобный эквивалент «навсегда», только если не бить янтарь об пол, на янтаре появятся трещины — Змей моргает, судорожно кроет свои янтарные-янтарные глаза, но те остаются влажными и болезненными, как у умирающего, что ещё хочет жить.

Разобьётся? Вряд ли.
Но они же разбились.

Очень хочется рвать на этом «они». На дурном «мы». Но его пальцы — только кулак, только не для удара, только ногтями об ладони, синюшные, кто бы сказал, что он потерял много крови — его бы перебили, сказали бы, что просто — много. Без уточнений, с ударением на боль, когда они стали такими — когда Змей стал подбирать слово «ценность» со стыда, а раньше будто и не стесняясь.
Он сморит на него — ровные как приговор десять секунд, ему все мало, мало, от недостатка хочется кричать — когда он успел заменить кислород — на одиннадцатую — жмурится, шипит — от боли, особо крупный кусок и там, где больнее и тоньше, закономерный закон задушенного крика, острие ногтя вычерчивает на столе руну «прошу».
«Мне больно».
«Спасибо».
Но таких рун нет, древние любили терпеть, а стекло — не кожа, рубцы не носить как медаль поверх.

— Я знаю.

Двенадцатая секунда. Полуфраза, полутон, бросает — куда-то туда, где обнажалось крошево изрезанной кожи, стекольная мякоть, боль на боль — как это всегда было, как они условились, человечье на вечное — почему он думает об этом, опять смотрит — раз, пять, сто, вечность — за окном все так же август и законченная в одночасье воронья война — белые ресницы кажутся чёрными от застывших слез — жаль, что Эдвин никогда не рисовал иней над крематориями.
Было бы весело.
Было бы больно.
Было бы — как сейчас.

— Ты не хочешь слышать, что виноват? Это оправдание? Да, я знаю. Я все понимаю, — такая пауза, резкая, такая, чтоб не закричать, звякает стёклышко, в стекле от чёрного так мало места, — Мне винить тебя за то, что ты есть?
Провиснувший обрывок стона — на подвину, хватит, сразу ясно — не стоит отвечать, это не ему вопрос — Змей задаёт его самому себе, просто задаёт слишком громко.
Может, так следует поступать спустя миллионы лет, когда не останется ни миров, ни тайн, когда он встанет — и пойдёт, когда по следу, когда вместо стекла — под ступней хрустнет вселенная, под следом, что обычно остаётся на песке от змеиного хвоста.

А на звёздах — на звёздах такой останется?

Если они не погаснут, конечно.
— Вдвоём, — откликается эхом Змей, боль — мягкая как гнутый ветром шип — находит его не сразу, а будто бы спустя целый вдох, находит не его — только сердце, отчего-то ему не всегда послушное, отчего-то сейчас дикое, неровное, больное.
Умирающее? Погаснувшее?
Жаль, что в груди не звезды, там и так стало тесно, по рёбрам расходятся тонкие трещинки, обозначающие нечто хуже умирания, по таким очень просто гадать, взять в гость, с нежностью некрофила повертеть на пальце, вынести приговор и.

Всеотец, да вы влюбились.

— Мы уснули вдвоём, помнишь? — он рвётся на шипящих, рвётся как с цепи, да только его повод крепче Глейплира на волчьей шее брата, опять — мягко и сквозь позвонок, в тонкий стежок сквозь — он подаётся вперёд, а сказать — ещё — не может, раскрывает губы, ловит — воздух, кислород, обязательно дышать, это же не морская бездна, эта бездна хуже, дышать — это такая людская условность, что-то вроде кафе-мороженного, совместного просмотра Алисы, игр в денди, ярко-зелёных шпилек, красного акрила на плечах и презервативов со вкусом карамели.
Что-то вроде молчания.

Нужно было быть потом?

Волосы Ньярла скользят у него под пальцами непослушно, змеино, черно, там пыль, крошево от того, что уже не восстановить — ловит себя на мысли, что любит так и чуть ближе — но ближе уже не выйдет, ближе они пахнут жженой карамелью и забиваются Змею в лицо, ближе он начинает задыхаться, как жест спасения — кусать за плечи, ногтями — хвататься, но больше драть, ближе — это про то, что было.
Интересно, будет ли?
Отводит в сторону воронёные пряди, там — почти свежее, заживающее, на следы поцелуев ему больнее смотреть чем на рубцы, неглубокие царапины на коже, глубже — ниже.
Осторожно касается — синеющего соцветия у выступающего позвонка — это его можно сломать, чтобы все оказалось быстро.

Хаос стелется у его ног и бьет словами под дых.

— Нет, милый, — медленно, тихо, с трудом, словно стараясь осознать смысл соглашения, в горле зреет колкий снежный ком, — Северяне не верили в твоих звёздных богов, которыми можно быть третьими. Нам — нельзя. Я — это зло, изначально был злом, потом это забылось, но простительно — все равно все успело исчезнуть. Абсолютно все. За что Тор чуть не убил меня? Я зло. За что я должен убить его? Я зло. За что похороню все моря в горечи? Я зло. За что умрет сам бог? За то, что я зло, а злу побеждать недопустимо.

Осиротевший взгляд сквозь.

— Я всегда иду за кем-то. Я — орудие, так вышло. Отцу, теперь — всем. Иначе бы меня захватал хозяин пострашней. Я этого... не хочу. Выйдет быть свободным? Да только и сегодня я мир не спас. Я — все еще зло, Ньярл, все еще.

Почему он так откровенен?

Снежный ком разросся и гладит под рёбрами, нежно обхватывает сердце — сердце холодеет и меркнет как солнце в полночь, острие тыкается в него просящей псиной — колкое и холодное, будто бы первый мороз. Ньярл сказал, что скоро осень. Ньярл сказал, что хочет домой.
— Я буду скучать по тебе, — ответ заранее, утешенье умирающим, никто не окажется дома — закрыты ад, потерян рай, бездна перестала быть родной, это больно — а так хочется забрать, иной забрал его боль, расстеленную у ног чернильной пеленой, так почему бы и не часть — себе.
Да только в самом оброненном «скучать» — слишком много.
Слишком мало— человечного. Это — про другое.
Это про то, что когда пройдут миллионы лет, Змей будет поднимать голову к звёздной тиши и впервые — впервые за миллиарды — ощущать самое страшное из пережитых одиночеств.

Они замирают — вместе, окаменелость, холодность — застывшие как гипс белые руки на расписных плечах, не согреют, но — ниже рубцы, а Змей просто тянется пальцами к чужим губам, стирает пыльную крошку бурой крови у самого угла, больше ласково, нежели заботливо, Ньярл не улыбается — это пугает.
По-своему.
— Давай приготовим потом?

Не говорит — когда, «потом» — такая лёгкая неопределённость, ей можно лгать и натягивать поводок, но.
Он опускается спиной на стекло, примерзает хребтом — устало, стол под ним не скрипнет — звук потеряется в пробитых двух часах от полуночи. Или и впрямь — в Змее потеряно слишком много для возможности разрушений, все, что хрупко — уже успело обратиться в пыль.
— Уже поздно.

Пробитых ранах на месте глаз.

— Хочешь остаться?
Не уточняет, в этом мире или просто с ним. Ни смысл, ни голос — все станется неизменным и горьким