Сталь - холодная, но жжётся, горит в его нёбе, впивается тысячами тысяч раскалённых иголок, прорастая сквозь верхнюю челюсть и жадно вгрызаясь в нижнюю. Минута за минутой, убегающими незримым, едва шелестящим под ухом песком, раз за разом он отхлёбывает своей крови сполна. Трясет тяжёлой, ставшей неповоротливой мордой, низко и угрожающе рычит из самой утробы, воет, сотрясая опоры своей темницы. Когда никто не видит и не слышит - тихонько скулит, поджимает под себя лапы, скребет собственные лапы когтями до глубоких, набухающих алой влагой борозд.

Ему снится небосвод, полный звёзд в ночном покрывале, и лазурь, затмевая золотом ясноокой Соль и её колесницы. Грезит, как догонит, как переломит хребты давно уже уставших лошадей, перекусит изящную, пылающую лебединую шею возницы, и сбросит угасающий, тлеющий труп вниз, в холодное и безликое нечто. Волк мечтает, рычит, и рвётся с проткнувшего его пасть острого поводка.

И - срывается, мчится, пружинит лапами по небосклону. Не задумывается, как, не отмечает, когда; его цель впереди, его цель ясна. Небо потемнеет, когда хрустнут позвонки. Такая хрупкая, такая ломкая. Зверь голодно рвёт светлую кожу в лоскуты, выдирает куски плоти, выжирает, глотая маленькие ладони целиком, по самые локти. Золотая колесница тускнеет, замедляется, оседает. Подкосившись, начинает своё падение вслед за хозяйкой.

Волк трубно, победно рычит. Торжествует. Мчится к высоким, стройным сверкающим шпилям вдалеке.

Тронный зал устлан телами, но ему всё ещё мало. Всё ещё недостаточно. Что-то внутри требует больше, ещё больше, не переставая, не забывая, не прощая, не насыщаясь. По кромке челюсти сбегает голодная слюна, мелко пузырится пена. На возвышении сидит старик - всё ещё бог, всё ещё Всеотец, но зверь чувствует страх. Нерешительность. Осознание неизбежности. Норны сплели пряжу, ухмыляется Фенрир, трижды проклятые норны уже сплели пряжу, выткали на полотне твою смерть, которую ты держал на расстоянии руки всё это время. Каково это, могучий Один, смотреть вперёд и не видеть ничего?

Ответом ему - предсмертный хрип и тишина. Боги - смертны, как и все, торжествует зверь. И - просыпается, на этот раз по-настоящему.

Раннее утро на террасе встречает его прохладой, головной болью, и чувством голода. Где-то внутри дома он слышит чужое негромкое, мерное дыхание, доносящееся из спальни. Единственное место, куда не станет соваться чёртов персидский паршивец. Которого, как внезапно осознаёт волк, нигде в доме нет. Ушёл в загул, хмыкнет про себя Фергас. Тихо отодвинет плотное стекло в сторону, и бесшумно скользнёт внутрь.

Было много виски - это он помнит чётко. Всё остальное не очень. Колеблющийся под неровными, неверными шагами тротуар, непривычно длинные, долгие пролёты улиц. Весёлый звон стекла по асфальту. Кажется, что-то они допивали по дороге, не заботясь об окружающих, о том, как выглядят, поддерживая друг-друга но всё равно шатаясь, и о том, что идти им на другой конец города. Фенрир не знал, что может так напиться. Но всё бывает впервые.

Его путь сквозь затихший словно перед бурей дом лежит к холодильнику. Тому, что с едой - его сосед с Гиннессом значительно потерял в запасах ещё до того, как они отправились в бар. И что был за повод? Сколько зверь ни силился, он не мог вспомнить, растирая непривычно, неправильно ноющие виски, пульсирующий лоб. Вновь и вновь накатывали образы из сна; во рту возник привкус железа.

Он хватает полиэтиленовую упаковку с мясом и рвёт её руками, нетерпеливо, и ест мясо сырым и холодным, как есть, влажным от подтёкшей крови. Сердце в груди стучит предательски громко, больно, будто пытаясь вырваться наружу. Разодранный пакет оседает на пол, следом к нему присоединяется новый. Волк ест, опустошает запасы, разворошив полки, испачкав футболку, проглотив за раз пару килограмм, но так и не насытившись.

В окне ему мерещится долгий, внимательный взгляд ворона. Алые бусины глаз смотрят изучающе-насмешливо.
Самый страшный волк
Самый голодный
Разорви цепи
Освободись
Убивай
Поедай

Тот молчит. Голос Ангры отдаётся в голове скрежетом, когтями по стеклу, а жилка на виске всё бьётся-бьётся-бьётся. Фенрир давит узкую заячью лапку во рту, сглатывает вместе с костями. Смотрит. Знакомое, привычное лицо покрывается едва заметными, тонкими черными прожилками - от шеи к лицу, повторяя узор вен. Руки, так же привычно лёгшие на плечи, обрастают оперением, чёрным с проблесками багрового. Перья лезут из под кожи, бугрят светлый покров плоти, набухают и расцветают с шуршащим, мерзким шелестом.

Глаза у Аримана красные, с двойным ободком, с расползшейся на весь белок багряной радужкой. Не свои.

Зверь смаргивает, и видение пропадает. В уголке сознания слышится тихий, мелодичный смех. Карканье ворон. Хруст костей на зубах. Желудок скручивает болью, почти такой же как тогда, когда они только-только познакомились. Познакомились по-настоящему, лицом к лицу, отбросив мишуру из людей. Фергас Кин - душа компании и хороший парень - отправился на свалку. На какое-то, пусть и недолгое, время.

Наверное, слишком много виски. Здравствуй, чёртово похмелье. Совсем не рад тебя видеть.

Фенрир толкнётся своим лбом в лоб Аримана и отстранится. Похлопает по плечу.
— Вчера надо было философствовать, - волк с утра ворчлив, раздражителен, и действительно никак не может насытиться запасами еды. Плохая идея выгуливаться в своей шкуре в пятницу - уже днём пригород будет полон и жителей столицы, и туристов; рисковать тем, чтобы столкнуться с ними прямо по середине охоты, Фенрир не хотел. И проблем слишком много, и, чувствовал он, не сдержится. Порвёт ко всем имеющимся чертям, от одной религи до другой, и плевать на правила и установки.

От нежно любимых стейков толку мало, для него они словно конфеты, которые можно перехватить перед основательным и плотным ужином. Магазин, где волк иногда закупался, откроется только через пару часов. Если, конечно, снова не опоздает грузовик с товаром.

Ему хотелось выть. Драть глотку и выть, так, чтобы услышали даже соседние дома, ближайшие из которых в радиусе километра по направлению к городу. Хотелось что-то разломать. Взять, сдавить в пальцах, всё ещё человеческих, и сжать до мелкого крошева, пока остатки не придётся выметать или пылесосить. Хорошо, что рыжий кошачий поганец смылся. Как чувствовал, когда не стоит злить волка.

— Мёртвое, не мёртвое, а жрать хочется.
Зверь отходит в сторону, открывает второй холодильник, и достаёт оттуда одну из оставшихся бутылок пива. На голодный желудок не рекомендуется, но чёрт возьми. Даже самая распоследняя пицца и совсем уж никуда и ни для чего не годящиеся суши - он бы и их съел сейчас, но доставка откроется тоже не раньше, чем спустя пару часов. В лучшем случае.

Фенрир вскроет бутылку, привычно руками. Сорвёт крышку вместе с доброй половиной горлышка, прольёт пиво на ковёр, рассечёт ладонь об остроконечный выступ. Замрёт. И швырнёт в стену.

Отредактировано Fearghas Keane (2018-08-26 14:29:31)

Совместно с Риганом

Волк не слышит, но чувствует. На его сознание наползает, вкрадчиво и подспудно, плотная пелена, скрывая все ненужные шумы, все не требующиеся звуки. Всё, что может отвлечь, что может привести в себя, позволить зверю вовремя очнуться, увидеть затаённый, расставленный специально для него капкан. Слова Аримана теряются, рассеиваются, доносятся через солидную толщу воды. Зверь не сразу осознаёт их смысл. Когда осознаёт - скалится. Зло и нетерпеливо.

— Какое тебе до этого дело.
Фенрир опускается на пол, сползая спиной по в сердцах захлопнутой дверце холодильника. Устало и досадливо массирует виски, морщится, ерошит светлые волосы. Растирает складки на переносице. Поворачивает руки ладонями вверх, к себе, и бездумно следит по выточенным на коже линиям. Вон та, большая, самая длинная, зовётся линией жизни. Волк цепляется за разрозненные мысли и думает о том, зачем она ему нужна - бесполезная же, лживая. Как боги.

— Ты-то тут причём.
Сжать пальцы - разжать пальцы. Вдохнуть - выдохнуть. Услышать эхо своей фразы. Желудок требовательно урчит, к горлу подкатывает свербящий ком, во рту собирается слюна. Перед глазами - багряное марево, вездесущий вороний взгляд. Всё мерцает, дёргается, ломается как хреновый сигнал хренового же телевизора. Только полосы и точки не чёрно-белые, а чёрно-красные, и рябят, пляшут перед глазами, всверливаются в рассудок с упорством перфоратора в пять утра.

Рядом, совсем рядом, стоит только протянуть руку, стучит под костяной клеткой чужое сердце. Громко. Почти оглушительно. Гоняет по венам кровь. Заставляет тело существовать, двигаться, шевелиться - воспроизводить жесты, открывать рот, дышать. Тело - оно, должно быть, тёплое. Живое. Действительно живое.
Зверь оборачивается на приглушенный звук. Вглядывается в Аримана. Сознание его двоится:
Он видит друга.
Он видит жертву.

Пока Фенрир сидит на полу, Ангра-Манью бездумно смотрит на своего друга. Пора уходить, слышит он не свои мысли, а еще мгновением позже, стиснув зубы от внезапной острой боли, хватается за виски. Воля темного божества крошится как старое, покрытое трещинами, тусклое стекло. Морриган смяла его сознание, прислушалась и что-то из услышанного пришлось ей по нраву.

Она сложила из осколков то, что ей поможет.
- Фенрир – зовет дева войны голосом Аримана.
- Ты голоден, - шепчет Ангра-Манью, пока перед глазами расходятся красные круги, в которых мелькают черные перья.
- Не сдерживайся. Утоли свой голод, - зов Морриган как отравленная патока. Ее присутствие – яд, что бежит по венам и без того проклятого бога.

Глаза Аримана мутные, бесцветные. Безжизненные. Он стаскивает с себя одежду. Смотрит на сидящего на полу Фергаса, но видит только зверя – которого он должен накормить собой.

"Что за бред", зло роняет Фенрир. Резко подскакивает с места, хватает за плечи совсем уж съехавшего со всех мыслимых катушек бога, порывисто встряхивает. "Ума лишился, кретин?" Волк злится, вглядывается в глаза Ригана чтобы увидеть в них хоть какой-то проблеск здравой мысли, сдавливает сильнее, почти до хруста костей. Мышцы под пальцами жёсткие, закаменевшие. Выгнать к массажисту, думает он где-то в самой глубине сознания. Плотное, жилистое мясо, думает что-то за него.

Под пальцами - точечные, наливающиеся багряным синяки. Вслух - Фенрир понимает, что не произнёс ни слова. Ни звука.
Голод отступает под натиском тяжёлой, неестественной сонливости. Последняя связная мысль, которая крутится у него в голове, не разборчива уже настолько, что он не может её воспроизвести, поймать, сохранить. Большой и страшный волк засыпает.

Просыпается зверь.

Придвигается ближе и тянет носом вдоль оголённой шеи, утыкается в яремную впадину чужого тела. Под ней - молодая кровь, не старая, и зверь приглушённо, недовольно ворчит. Под ней - бьётся сердце, внутри, размеренно и неторопливо, заполняя собой тишину. Выше по венам шуршит кровь, дрожит ниточкой пульса, ждёт. Ждёт, когда зверь проверит - добыча не сопротивляется (жаль), не бежит, не пытается спасти свою жизнь, свою шкуру. Он не Змей, под его взглядом не застывают, очарованные и порабощённые гипнотически поблёскивающим стеклом. Его удел - охотиться, выслеживать, загонять, и, насытившись погоней, убивать.

Зверь прихватывает зубами участок кожи по шее Ангры, почти ласково, почти нежно. Вырывает кусок, проглатывает так и не прожевав, и впивается в плоть за следующим. Лакает проступивший сок, густой и насыщенно рубиновый, вылизывает дочиста, до самых рваных краёв. Опрокидывает на холодный по утру пол. Придавливает к гладкому паркету собственным весом. Голодно и нетерпеливо вгрызается в мышцы плеч, обгладывает до белеющего сочленения костей. Сначала - съесть мясо, до последнего жгута, до каждого сухожилия, хряща, рваными порциями, укусами, вычленяя кусок за куском.

Ненадолго остановится у запястья. Выдернет сухожилия, оборвёт заострившимися зубами-клыками.
Теперь, чувствует зверь, поддевая носом неподвижные пальцы Аримана, можно браться за кости.