Пробуждение ото сна было смерти подобно. Первые минуты он ещё помнил, что такое не жить полоумным зверем в глубокой чаще, в заброшенной лесной хижине, где фонило гниющими трупами и мухи жужжали в такт поющей толпе. Потому что во снах жили нормальные люди и он был одним из них.
(Он тащил их всех к себе в логово, потому что он хороший котик и не должен оставлять следов. В лесу всегда остаются следы от крови, будь то волки или медведь, но если нет трупов, значит, и монстра в лесу тоже нет, всё нормально, люди пропадают время от времени.)
В такие моменты он хватал кусок мыла — одна из тысяч вещей его жертв, которые он присваивал себе — в руки и скрёб свою кожу столь яростно словно желал от неё избавиться. Когда-то озеро помнило его лесной поход на пару с Кощеем, но всё это остался в другой жизни. Скорее всего приснившейся, как и всё прочее, что толпилось в его голове. Теперь озеро будет помнить его ненависть к себе. Как она растворялась в кристально чистой воде пенно-серыми разводами, когда проблеск разума снова засасывало болотной жижей.
Он бежал от городского полоумия и разрухи, надеясь вырваться из отравляющей его разум атмосферы, не зная, что источавшая ядовитые пары трясина уже давным-давно пробралась в его голову и чем усерднее он барахтался, тем глубже проваливался внутрь. Сны были как наваждение, опасное для того хрупкого пузыря, который он выстроил здесь за... Время размазалось в ладони липким сиропом, когда после недолгой слабости, он вновь начинал бордствовать.
Он не спал уже более
(Первая, вторая, третья, чертвёртая, десятая, одиннадцатая, двенадцатая, двадцать четвёртая, двадцать пятая...)
часов. Он заклеил окна лачуги одеждой своих жертв и постоянно жевал мясо в котором уже копошились личинки. Ему не нужен был свет, поэтому батарейки от бесчисленного множества бесполезных фонариков он скармливал ломанному радио, которое с трудом ловило что-то помимо помех — а всё потому что нельзя спать. Когда он спит, он верит, что реальность — иллюзия, иллюзия — реальность, хотя на самом деле всё смешалось как кости в холщёвом мешочке и каждый новый день выуживал из мешочка что-то совсем другое.
Нельзя спать.
Каждый раз, когда он (верит, что) спит, с ним происходят страшные вещи. Чуть не сожравшая его во сне местная волчья стая была самой безобидной. Природа до простоты жестока и когда звери чуят больную особь, они сделают всё, чтобы довести её до смерти. А они прекрасно чуяли разум, больной чем-то, от чего мать уберегла в процессе эволюции их примитивные мозги. Впрочем, ещё ни одному природному долгу не удавалось побить простой инстинкт самомохранения, ведь во время того случая волчья стая лишилась половины голов. Природа не любила болезнь, но уважала силу, и лес смирился с монстром, прибравшим себе ближайшие угодья. Ровно до тех пор, пока не появиться кто-то ловчее или умней.
Трудно было сказать, можно ли причислить хотя бы одно из этих качеств Тео.
Фальшивое чувство эйфории пробуждало толпу, а пробуждённая толпа лишь нажимала на крючок неконтролируемой агрессии. Он был готов сделать всё, что угодно, лишь бы чужие мысли прекратили течь в его голову. Всё, что угодно лишь бы заткнуть этих омерзительных созданий, которые ломились сквозь свою бывшую колыбель как стадо вспуганных оленей, ни на секунду не прекращая галдеть, галдеть, галдеть.
(...Сорок четвёртая, восемьдесят первая, тридцать девятая, двадцать пятая, сорок пятая, сорок шестая...)
Он не будет слышать тебя, если ты не будешь думать.
А ты не сможешь думать, если у тебя не будет головы.
Он брёл на чужой шум, по чужому следу, бесшумно и незаметно — лишь глаза-фонари едва проблескивали в полу-мраке. Выточенная из чужой кости дубинка хорошо лежала в руке.
Люди давно потеряли уважение к своей матери и жрали её без малейшей благодарности. Будет только справедливо сожрать парочку из них в ответ.
Завалить непрошенного птенчика оказалось столь же просто как и всех прочих. Но даже будучи без сознания он не прекращал чирикать и кричать, от его визгливых голосов болела голова, и он с трудом удержался от того, чтобы не раскрошить птичью башку прямо здесь и сейчас. Нельзя, он уже допускал эту ошибку. К каждой голове должен быть найден свой подход, иначе они не заткнутся даже отделившись от тел. Будут корчить гримассы в полу-мраке хижины и смеятся, смеятся, смеятся над ним, даже когда он размажет их мясной массой и костными осколками по полу. Его полнили чувства, во многих из которых он не был уверен как в собственных — с незванными гостями леса приходило много чего нежеланного и чужого, что хотелось соскрести с себя столь же яростно, как он скрёб свою кожу по пробуждению. Всё это было слишком похоже на сон, но он не спит, не спит уже очень долго, и только правильно подобранный ритуал мог вновь подарить ему пару деньков заветной тишины и покоя.
Глядя в смутно-знакомое лицо, он вспоминал времена тёмные и жестокие, когда таким как этот птенец расчленяли тела, выбрасывая тулово на корм придорожных шавкам, а возлюбленным богам поднося голову. Кажется он знает, как он избавится от этой помехи. И к чёрту, что богов давно нет, ведь он не нуждался в божьей милости. Воронья госпожа не оправдала чужих надежд и пала как подстреленная дичь, так к чему надеятся на всех остальных.

В лачуге было темным-темно и только тонкая полоса света, льющаяся из-под единственной двери позволяла угадать чужой силуэт, ковырявшийся у дальней стены, да небрежно разбросанные по полу останки, что чавкали при каждом шаге, вспугивая облачка мух. Резкий поворот гловы и зелёные глаза-фонари немигающе уставились на нарушителя спокойствия.
Рано, слишком рано, он ещё не всё подготовил, а отдавать всю свою надежду простым рукотворным путам было глупо. Он не может доверять ничему, созданному человеческой рукой, особенно когда стряхнувшая сонную пелену толпа разразилась издевательским гоготом, смеясь над его ошибками. Столько ошибок, много ошибок. Он жалел, что с ним не было цепи позолоченной, кою он яростно порвал на звенья, когда одна безрассудная кошка подумала, что может его остановить этим старым, ненавистным оружием. Но эта была другая история, совсем другая и не та, которой Баюн собрался поделиться с маленьким отпрыском чужого вероисповедания.
Хижину заполнило мурчание, низкое и громкое, в котором вскоре начались угадываться слова чуждого и древнего языка. Из слов складывалась нежная песнь-сказ, от которой тяжелели веки, в обманчиво мягком баритоне чувствовалась сила, чувство которой Баюн уже и забыть успел.
Ведь он был хорошим котиком и хорошо питался последние недели. Но он каждый раз забывал, что сказ его давно перестал быть баюкающим. Сон и смерть всегда шли об руку, а теперь и вовсе стали неотделимы стоило всей его сущности треснуть. Он рассказывал Тео о несуществующих мирах и несуществующих богах, фальшивых государствах и выдуманных героях — реальное мешалось в неисправной мясорубке в гнилое мессиво. Магия творимая неправильной, ломанной сказкой просачивалась смертельным ядом в его жертвы, даря им последний сон. И чаще всего он даже не замечал тишину остановившегося сердца в неумолкающем гомоне «чужих» мыслей.
[status]sleep.[/status][icon]http://s8.uploads.ru/ZaHcC.gif[/icon]