Кинжал поёт, но не в его гортани, с ним никто не говорит, не может, наверное, кровь такая чёрная, глянец и гудрон, у него словно бы нет рук, у него открытые — не открывшиеся — раны поверх тех, что были стары и почти рубцы, по чужой воле, по наитию, кто-то листает и лакает, кто-то — не он, его больше нет.

Он не сразу понимает, что что-то вдруг не то, за ним по черну идут следом, но он не думает — мало ли, просто эхо, чужой след — он понимает слишком поздно, его обнимает за шею сильное, неумолимое, упирается локоть в горло, в губы — острый как удар запах хлороформа, выбивающийся в ноздри, судорожные, вдыхающие больше от безысходности, он правда не понимает, что нужно не дышать, что можно не дышать — он-то может, да только закрывает глаза — и в глазах дальше уже ничего, опадает, падает что-то из рук — шелестит и крошится развалившимися листами, у него в руках ноты, были — только белесый расписной разлет по ночным улицам, пальцы льдистые, нездешние, он выдыхает и спит таким страшным сном, будто бы его убили во второй раз.

Будто бы.

Они кричат, жгутся и кровь, кто-то говорит, что это не то, не совсем то, что они искали, и вообще нужна была девочка — кто-то незадачливо чешет голову, шею, смотрит — по-скотскому бездумно — спрашивает, а не так ли? Слышится крик, окрик — нет, не так, что-то про глупцов, со Змея сдирают последнее — жаль, что не кожу, кидают куда-то на пол, его самого — хребтом, очень остро, на перфоманс алтаря, лезвие блестит очень странно — и очень страшно секундой позже, когда перестаёт быть занесено, когда начинает опускаться и находит ось прицела — у Змея очень чёрная кровь, такая, что не сразу понятно, где свет, а где боль — кто-то кричит, хватается за щеку — попал в артерию, оттуда хлещет — фонтаном, замело и занесло ему лицо, лица у него больше нет — вопль такой, что хочется закрыть уши.

Змей не слышит.

Лица у них становятся нагими до самой кости, с пальцев слезает кожа и плавится металл — падает звонко об пол, отвечает эхом, кто-то корчится без рук и лица, щипает костями кость, не сразу осознавая, что нет слишком многого — только боли, и падает замертво следом, переставая кричать, кто-то смеет спросить, — что? что это такое? — только вот никто не отвечает, — надо начатое закончить, — отпихивает в сторону того, кто остался без лица, бёдра на алтаре — белые, хлыщет на пол — чёрным, — в перчатках, может? — кто-то заходит со спины, вернее, с откинутой головы, волосы — длинные, длиннее чем до — закрывают лицо, глазницы — синюшные, губы как переспелое сливовое, раскрываются, меж них — чернь, смрад, льётся на подбородок, Змей воротится по инерции, не раскрывая глаз, у него на пол рвёт кровью и желчью, кто-то наступает — кричит, а потом перестаёт быть слышим.

Потому что почему-то кричать начинают все.

Змей не слышит так упорно, что не может дышать, захлебываясь в крови.

Резные скулы, впадают щёки, глаза — раскрываются невпопад, как у куклы, как от удара, бьёт в уши вопль, хруст, почти костный, тошнотворный, у Змея опять льётся сквозь рот, сухо и горько, мысль возвращается к нему толчками, судорогой, лопнувшей веной, медленно втекая, как вытекает из — а потом только память, он видит Ньярла — он привык видеть его первым после того, как проснётся, и это почти, почти превращает ситуацию в нормальную, почти, — но у Ньярла такое лицо, что становится страшно, у Ньярла такие глаза, что его крутит хребтом в тонкий прут, он валится вниз, лицом вперёд, волосы укрывают снегом, а потом чернеют вдруг — всё наполнено и упоенно кровью, он скалит клыки как улыбку — чёрную, влажную, блестит лицо от вылитого, пьянит запах — странный, нездешний, в ноздри острием, под грудь, он хочет сказать что-то, да не может.

Эдвин кричит. Все кричат. Змей тоже — жалобно и нечеловечно, как раненный зверь — жаль, что на таких чудовищ клеток нет, кто-то тянет руки, только не к нему, они все тянутся к Ньярлу.
Кто-то говорит, что это их бог.
Кто-то, что он пришёл.
У ног Ньярла как у подножия истинного идола булькает кровью и хрипит костьми самая настоящая жертва, а Змея не хватает даже не мелочность слов — у кроется чешуёй, от шеи и ниже, лицо вдруг острится как у мертвеца — только дальше глаз ничего и нет, силы течёт из него реками, Змей больше не просыпается, тот, кто должен, у него вся сила — только руки, немеющие как на ветру, протянутые, пусть и мысль оказывается быстрее, находит цель чуть раньше пули.

У него непослушный распухший язык.
Это не мешает говорить Ньярлу, что ему больно. Что он ничего, совершенно ничего не понимает. Что он сейчас всё. Что они — всё.
У него сквозь губы только падает черным черно.
Это не мешает кричать ему в голос.

Это не мешает ему молиться богу, который простит грехи только ему одному.

Эдвин говорит с ним как будто бы очень издалека, хотя расстояние между ними только пальцами мерить — расстояние между ними в кости сложено, посчитать бы все рёбра, изломы, трещины, на губах у всех скользко, да только все молчат, ему было бы больно, но слово забылось — забылось так много, и резко бьёт в ноздри остаточный сонный газ, у него в лёгких только он, кровь да пару шансов на вдох, может, даже на выдохе, но и на том у Змея всё влажно и черно, он забывает слишком многое, забывает, что не нужно кричать, не кричит — больше по рефлексу, и по тому, что весь его мир в глазах вдруг становится одними только глазами — те мерцают жёлтым, плавятся, чернеют.

Эдвин. Ньярл.

Змей улыбается ему, рот похож на рану, но иначе не выходит, края ползут вверх, словно тянущиеся иглами, обнажаются зубы — мелкие, чёрные, что-то хлипко пузырится у него во рту, вспорота грудь ближе к горлу, жаль, что не сонная, жаль, что так мало и неглубоко, даже не больно, просто очень-очень горько не глотать свою же кровь, потому что он боится захлебнутся. Задохнутся — и кашляет, кашляет, кашляет, ищет в себе шанс на свободу и вдох — находит, дышит, потом вспоминает, что для слов тоже нужно дышать, и глаза Ньярла горят, горят, горят — а потом только гаснут.
Но только змеиные.
Он закрывает веки. Янтарные глаза плавятся у него по щекам чёрной смолой липких матовых слёз. Янтарные глаза не хотят видеть. В них станет — как мушка, бабочка, росток, всё то, что так ломко временем — лицо. Не его. Кого-то кроме, кого-то выше, кого-то, кто здесь ещё остаётся жив, пальцы не гнутся, поёт кровью капель на пол — раз, раз, раз, он убирает руку, свисающую, сдвигает к груди, больше не звучит, он слышит только сердце.

Его сердце с ним говорит.

Слова до стоили ему слишком многого, такого, что на новые — те, что в воздухе дрогнут и замрут — сил уже нет, опять льётся изо рта, неясное, путанное, вязкое.
— Ньярл.
Он не сразу понял, что говорит. Не сразу — что может, реальность рушится над ним, расползается глубокой неровной трещиной, больше похожей на его попытку улыбнуться.
Сказать, что всё хорошо. Что ему не больно. Что он прекрасно себя чувствует.
Чуть ли не в первые начать ему лгать.
— Что.
Сглатывает, принимает пальцы на щеке как дивную данность, водит зрачками под закрытыми веками — удивляется, почему ничего нет, это так больно, так обидно, такая — пустота, пустота остаётся с ним и в нём даже тогда, когда глаза вдруг оказываются широко раскрытыми, когда веретено зрачка вдруг плещется в золоте, в золе, в алеющем как кровь, а потом кармин медленно холодеет — и Змей смотрит на Ньярла лазорево и хладно, словно со звёзд.
— Что случилось...?

Со звёзд, где были только они одни.

Слушается. Только кривит губы именно на «справишься». Справится — конечно, куда ему, смотрит сквозь, смотрит внутрь, чему-то хочет смеяться, потому что отчасти это всё же ложь. На большую половину. На добрую половину ложь, но ему так не хочется делать больно кому-то кроме, кому-то кроме тех, кого больше нет, ибо пустота вдруг зияет как рана, обхватывает их и уносит, его — на руках и в руках, Змей закрывает глаза, открывает — и видит звёзды.
Пальцы вместо влажного камня скользят по бирюзе. Песок почему-то оказывается залит кровью спустя — раз, два, три, движение ресниц и губ — это сразу даёт понять, что ему больно.
Что он жив. Но не по-настоящему.

— Помню.
Кивает, шея гнётся слишком легко и слишком податливо даже для Змея, которому смерть пока не страшна, он тянется — опять — в него едва против воли и словно на эшафот, проваливается, уходит в глубь, ломается о что-то, режется, но итог так остр и изящен, так многослоен ответ, так гулко всё в нутре не у него — так звонко и жалобно, срываясь на вой.
Так больно, что он сразу всё понимает.
— Но мы не там, — побелевшие пальцы опускаются на шею, медленно врастают когти, не ласка — призыв не отпускать, — Но здесь красиво, — пауза, болезненная, фантомная, ведь боли нет, только отпиленные кости обычно прячут, а не держат как тень, — Почти как тогда.

Почти.

Оплетает его руками, бережно, пусть и самый ломкий здесь — Мировой Змей, кто-то покроил вечность на куски, где-то там в пробитых ранах сквозят кости и влажное чернильное нутро, но здесь он чист — и нетронут. Ньярл постарался. Ньярл создал лучший итог и исход.
— Не хочу здесь, — виснет на его руках, задирает голову, опадает — и сзади за ним вдруг рушится, взрывается мир, в синеющих глазах Змея разлетается пыль и пламя, горечь и мёд, потому что Ньярл действительно постарался, — Хочу, где море. Или снег. Покажи мне снег, Ньярл, пожалуйста.

Мы там спрячем раны.

Покажи мне снег.

Мир обращается в стекло, гнётся под ним тонко и совсем не бережно, рушится вдоль, падает сквозь, льётся ему в уши и изо рта, мир вдруг алеет, взрывается, отдаёт синевой, пахнет — сладко горестно, а может быть он только ненароком сглотнул свои же слёзы, он чувствует себя тяжко, свинцово, так, что гнёт вселенную, и та податливо гнётся под ним, мчится вниз, и увлекает за собой Змея — это не важно, за Ньярла он держится почти что с детской, умирающей нежностью, пальцы на удивление послушны, он ищет его шею, плечи, щёки, не сразу понимает, что на это хватает только губ — таких сухих и мёртвых, что они и не целуют вовсе — так, умоляют, бледнеют, а за нами бледнеет и всё, становясь из яркого призрачным, потом — прозрачным.

И только после он наконец видит снег, по которому так и не успел соскучится, потому что прошло меньше секунды.
А он научился, сжимаемый в объятиях, их не считать.
Разучился.

Это не тот снег, другой, роднее, жёстче и нежнее, этот — не дублинский разлитый по улицам на рождество, даже не тот, что кроет за хребтом засыпающие северные моря, этот — иной, как и всё, он готов смеяться от мысли, как тонко и родно Ньярл вычертил, вырезал именно это. Не хватает только тяжёлых железных ветвей Ярнвида над головой. Он поднимает глаза — вдруг там плещутся, плетутся, паутиной играют, виснут тяжко и впрямь — колыбель родного края, великановы стволы без права на коррозию, но.
Он видит только его глаза. Разлёт волос — чёрных. Реет небо — холодное, сиротливое, кричащее далёкими птицами.

Самое страшное в том, что он начинает всё понимать.

— Зачем они это сделали? — голос даётся звонче и проще слова меж липких измазанных губ, — Зачем, Ньярл?
Имён надобности назвать нет, как и нет и смысла — они так и остались там, немые, в изломах костей и стекла, брошенные на алтарь с потрохами, алтарь, который остался пуст.

Самое смешное то, что жертвой должен был стать он. Покорное опоенное хлороформом животное, пусть и самое страшное из, недвижимое, рычаг, призыв, просто обозначение, символ звук, — он морщится, прокручивая в голове соприкосновение стали с плотью, — он боится, и ему становится тошно от того, что оказывается хуже страха — он мог бы там умереть, не исчезнуть — просто умереть, но потом вернутся — иным, может, более злым, с чужим лицом, с ещё более тесной клетью под змеиную душу, может, без памяти или сверх того — без края.

Самое больное в том, что он хочет знать, полюбил бы тогда снова Эдвина МакЛафлина.
Мог бы зваться Снежинкой.
Или кем-то другим.

— Они не знали, да? Вот глупые, — он говорит это тихо и в чужое плечо, он говорит это так, словно не хочет слышать ответ, ответ он знает — и даже чуть больше, потому что Ньярла, вдруг сросшегося с ветром и обнимающего его руками, ему достаточно более чем — более чем, а ничего кроме и нет, только жалобно кричат, почти плачут птицы.

Так хочется, чтобы не по ним.

Боль — это очень просто, он соглашается без слов, врастая и впуская чужое — нет, нет, родное, уже — в себя как соломинку в ладонь утопающего, хватается так судорожно и ломко, что не остаётся сил кричать — а куда только, кому, в кого — в глаза, в чернильные, космические глаза — да в них как пулями, как следом, сворой и острым веретеном острием вглубь — своей кровью, такой кровью, что сожжёт мир, небо, а его — его не тронет, Ньярл чуть больше, чем мир.
Чуть больше звёзд. Он закрывает глаза. Чужое дыхание на слух вдруг оказывается голодней любой из колыбельных Железного Леса.

— Забирай, — он шепчет, но если бы он пел, ему эхом выли все звери всех холоднейших земель, раны закрываются врозь как голодные глухие рты, зарастают, обращаясь то в нить, то в рубец, прекращая алеть, чернеть, багроветь — и наконец снежно плавясь о кожу, холодную как.

Он умирал когда, но, правда, не помнит как и было ли то правдой.

Он на самом деле забывает сказать «не». Крикнуть. Отрицающе замереть головой. Не забирай. Ни за что. Она моя. Пожалуйста. Столько мольбы — и вся гаснет, утаенная, в глазах, а глаза гаснут под веками, исчерченными чёрными узлами вспыхнувших сосудов, у него чёрными от крови кажутся даже волосы — и тонкие ручьи нимба чужих богов кружат его голову как ореол, кружат вокруг них — как воронье, чернильная капель нема, и жалостливо под разливается, лопается лёд.

Он забывает, что не может так.
— Забирай, пожалуйста.

У него такие руки, что хочется умереть прямо здесь и на них. У него такие глаза, что хочется просить плакать. Замирает пальцами, а потом и грудью, и губами — у самого тепла, такое чувство, что забыл, каково это — гореть, сгорать, почему-то дальше только звучит в ушах слово «горечь», да только слёзы льются из одних только глаз, это те раны, что никогда не зарастут.
— Они говорят, что ты чужой бог, Ньярл. Не из нашего мира. Они все лгут, знаешь, так страшно лгут. Ты... вы есть везде. Всякое творение начинается с бездны. Сначала было Гиннунгагап, великое Ничто, Темнота и Хаос, а потом — всё вышло и появилось потом, не знаю, сколько звёзд так погасло. Почему ты никогда не говоришь о том, что ты есть везде? Почему ты остаёшься. Зачем. За что.

Так много вопросов, что он забывает дать самый главный ответ.
— А тебе больно?

Так много, что забывает услышать — и тянется, тянется вдруг, поднимаясь сначала на локтях, а потом и изгибаясь хребтом, открывая губы — мёртвые, потемневшие до белизны, шепчет без конца и края, и только потом — потом только целует, не думая ни о чём, ни о бездне, ни о алтарях, ни о том, что чужому лезвию совсем немного не хватило до сонной, что в ранах он видел своё же нутро — и оно на удивление черно, словно он болен чем-то кроме человечности, он не думает, что он Мировой Змей, и что он — вечность.

Он думает о том, что у губ Ньярлатотепа стойкий привкус его собственной крови.

Однажды всё станет стылым, застынет как глаза — кровь-глаза, стекольные, глаза-янтарь, молитвенные, глаза такие, по которым кричат птицы. Закрывает. Не видит. Только чует — у птиц чёрные мягкие крылья, синеющие, ночные. Волосы Ньярла падают ему на лицо. Птицы умирают в полёте и он, правда, хотел бы так же — но чуть иначе, не в полёте и не умереть, а наоборот — до конца и таять, и обязательно на тёплой ладони — он замирает в руках иного, будто бы так всё и есть, плечи у него влажные — больше от судороги и дрожи, чем от болезной талой тишины, начинающейся воем где-то в грудине и между рёбрами, что под килем гулкий шторм.
Выкричит горе.
Выплачет — море, а только осталось что? Стылость как поцелуй и вместо на губах колется — он от Ньярла отрывается, насильно, иначе это не назвать, а слово «больно» они говорят слишком часто, так, что от боли начинает тошнить — и уж целится что-то в горло, птицы мертвы, падают на снег, перетоптаны.
— Тебе больно? — у него в голосе такое неописуемое, словно их ему жалко, только здесь самые и не лживые, самые — потому что Ньярл говорил, что всё будет хорошо, но остался лжецом, останется, — напоминает себе Змей, сглатывая с вен чернь, — потому что потом-то точно станет лучше, может, даже станет им всем — кому? — двоим, сосредоточенным до мира, впихнутым в двоих, которые на самом деле мир, который...

О боли говорить совсем не обязательно. Он бы спросил его, с каких фотографий он срисовал такой снег. С каких вычитал книг, с каких выточил нег, нет — сам себе дёргает головой, порвался на шее тонкий шарнир, — Ньярл же может и так. Осторожно ищет ладонью ладонь. Птиц это не спасёт. У птиц большие крылья цвета нефти и войны, но они почему-то не успевают долетать до земли — и стремительно белеют, Змей не видит этого — оно происходит у него в сердце, но слишком отчётливо стоит перед глазами.

— Это не сон, не надо о снах, — оно ведь только и держит, потому что в яви Змей состоит из ран и камня, а здесь, а здесь пусть будет чуть лучше, анастетичней, слабей, его грудь состоит из клеток — и одной самой большой, где ветрам подвывает сердце, где по морю плачут слёзы, слёзы — а не он, они пусть будут чуждыми, они пусть будут не у него, а так — декорация, что-то вроде замедленного падения на нити, что-то вроде стекла-занозы на кончике пальца.
Когда ампула морфия разбилось недосточно хорошо.

Зачем знать так много о муках и о том, как их может не быть.

— Тебе нельзя с этой кровью внутри, нельзя, нельзя, — слепо шарит пальцами, пусть и глаза открыты, ведёт губами от губ и ниже, целует подбородок, по косой линии к горлу, утыкается носом, замирает — странно, голодно, чует пульс — за ним по коже чернеющий след, он прихватывает зубами — тонкое, на языке звенит сердцем — рванул бы, и всё забрал, но так нельзя — совсем нельзя.
— Она убивает долго, если оставить, — хочет сказать, что больно, но иному то понятно и без слов, — Прости, прости меня, — за что? почти кричит, выводит на его жилах, выдыхает, но вдоха следом больше нет, ему не за что молить — не за кого, но те и достойны были... достойны были всего, простить — за то, что здесь, что там, что под ним не рухнул и не прогнулся алтарь, не изошёлся трещинами камень, теми, что небо рвут в клочья, тишину и кожу — между ними, снежными, так мало разницы, до пугающего мало — как воздуха, он хватается за него по-рыбьи ртом, у него пальцы — вдруг замёрзшие, замершие, все птицы давно уже мертвы.

— Чего они хотели? Поднести? Наполнить? Завлечь? Им не нужна была моя сила. Им не нужно было заливать всё в крови. Не говори, что это просто случайность.
Тишина ломает кости ровно в секундное замирание между словами, тишины достаточно, чтобы Змей умер в том мире. Но Змей живёт. Змей помнит, что просил не называть сон сном. Это же не.
— Или ничего. Это было закономерно.

Закономерно не блевать маньяковой анестезией пополам с кровью. Закономерно не думать о смерти. Закономерно не понимать, что звук сломанного позвоночника и ещё десятка рёбер следом будет с ним ещё две ночи, если Змей, конечно, снова сможет спать.
Закономерно, что сможет. На руках. В руках. Как сейчас. Гладит его пальцы — пальцы похожи на чёрных птиц за секунду до, когда снег останется безмолвным, нежнее только волны моря без края и имени, нежнее только то, что они бьются о скалы.
Бьются насмерть.

— Не надо больше. Я не...
Не хочу так.
Не хочу больше так.
Не хочу видеть тебя так.
Не хочу слышать тебя так, словно ты больше не дышишь.
— Я не хочу убивать тебя, Ньярл.

Лучше наоборот.

Коронует его грудь единственным поцелуем, для которого не нужно дышать, стон ему заменяет ветер, разбивающаяся в клочья волна — лишь эквивалент объятия, тонкого — вокруг шеи, удушливо и милостиво, всего лишь — притянуть, но самому оказавшись рядом чуть ближе, чем до, чуть ближе, чем до того, пока они ещё были живы — сцеловывать кровь, опять, как забирая нерадивый дар, просить отдать, только вот забывая — как, слепо шарить, находить, теряться, блуждать пальцами в волосах, губами по коже, упираться носом в соцветие рёбер, оставляя следы, руны, которые никто кроме всё равно не поймёт.

Губы у него монолитные, словно срощенные солью, по снегу следом кровь — пунктир, миллилитр по миллиметр, капает — и не слышно более кроме момента падения — пустошь, тишь, и не кричат даже птицы, они не кричат слишком давно, достаточно, чтобы точно знать — самое страшное здесь остаётся море, здесь — Змей закрывает глаза, не переставая считать разы, когда он всё равно — широко и закрыто — вглядывается в небо, небо из северного вдруг становится красным и кровавым. Только почему-то не становится теплей, в висках у него — бой и бойня, боли нет — местом иллюзорного выстрела он жмётся к чужой груди, его виски созданы для пуль — только вместо патронов счёт ведёт сердце, всё хорошо, но почему тогда — уходить, он не может открыть глаза — снег на веках вдруг кажется непростительно тяжёлым, не может — губ, но разве там — снег? Стекло, игольно впивается в язык, игольно режет глаз изнутри, вдруг оборачивается с той стороны веретено — из вертикали вдруг ложится, переворачивается — ему так легче, так легче — и не надо убивать.

Он проваливается куда-то в мягкий как могила снег, вглубь, неистовой тяжестью не своей ноши — вглубь, и понимает — это просто шаг, а больно — больно, наверное, от взгляда, от взглядом — они словно вывинчивают, выковыривают в нём что-то, взращивают, только путают семена с иглами, пули с зёрнами — он улыбается им, но снег падает ему в полуоткрытый рот, и он воспринимает это как молчание — хлынувшее через край, всеми соцветиями по венам, всеми — под кожей, где было черно и красно — теперь только синюшность, розовеют тянутые гладкошитые на белом рубцы, странный, трупный румянец, лучшая память — только подхватывать один, тот, что поперёк горла, осознавая, что около был нож, но теперь в ладонь лишь не смышлёно просится пульс, как по-детски доверчиво, и он жмёт пальцы в кулак, отпуская кожу, отпуская сквозь набухающий сшитым шов.

— Мы же никуда не уходим, верно? Мы остаёмся здесь?
Это слово так нравится ему, что он замолкает ровно для того, чтобы услышать эхо, но эха нет.
— Остаёмся здесь.
Этот ответ на самом деле очень ему нравится, так, что он выводит его губами, прижимаясь к плечу, а потом — куда-то в горло, к ключицам, ищет её, опоры, конечно, руками — но почему-то так много уходит из под пальцев, Ньярл течёт, вытекает сквозь, непослушно убегает и кренится в бок, как падающая звезда — Змей понимает, что перестаёт его видеть, а потом в глазах что-то переворачивается — что-то переворачивается, пылает как взрыв и вдруг гаснет.
— Здесь...

Ньярл тает на его в глазах и в нём как снежинка, закованная в ладонь.

И первым он чует запах — чуждый и домашний по-своему, одновременно человечий, на него дышит перекись, вспоротая марля, что-то резко-спиртовое, должно напоминать о боли — только почему-то — в первую очередь о жизни, он чуть поднимается на локтях, ищет — ещё не окрепшими, сонными, липкими от морока — глазами снег, но белее всего здесь оказывается только он — хотя и его — будто разобрали на чёрное, синее красное, укрыли поверх мягким бинтом, как саваном, — укрыл — оправляет себя, сглатывая горечь, здесь только Ньярл и больше — нет, если отрицание измерять ещё и им — птицы умолкли, следом умолкло и всё — то, нездешнее, но отчего-то самое родное, где-то за стеной шепчет радио, а над головой — небо, стеклянное, августовское, темнеющее — Змей улыбается, ему всегда нравился потолок в этой квартире, всегда — хотя он привык видеть звёзды, а может и нет — ну хоть рассвет встречать, преданно вставая из под обнимающий руки, но.

Он его, конечно, слушает — озябший и ослабленный, но с последним — вдохом? словом? разницы так мало, что в пору смириться — вдруг переходит на дрожь, едва заметную, но болезную — словно возделали где-то под позвонком глубокую пахоту, но ошиблись — и попали вдруг в сердце.
Любовь, любовь, его — любовь, пусть о жертвах сказано так много, но о любви — они шептали что-то по ночам, они кричали — в подушки, в пальцы, в простыни, молчали — но и то было ясно, когда они сплетали пальцы, и с губ — только пугающая неопределенность всех живых устоев, перекроенных поцелуем как приговором, сейчас — сейчас это звучало благо и глупо, словно тост у эшафота. Тост за счастье.
Когда была выбита с ног опора.
— Не стоит поминать свиней, они ни в чём не виноваты, — слова вдруг на слух каменеющи и мертвы, но и пусть, под стать пальцам, у него зато глаза — жгутся, — В смысле — свиньи. Не они. Они же не знали, верно? Я тоже... я тоже не знал.

Не знал, что с того последнего шага прочь из звёздной пустоши прошло так мало, и так много — осталось вдруг за плечами, он дёргает — одним, словно сгоняя прочь оставшийся снег, но лишь тревожит раны — и волосы, тонкие, мокрые от крови, тонко ползут ему на грудь.

— Это не самое лучшее время для таких слов.

Не самое лучшее — что говорить, и о чём, зачем губы, слова нужны — если болит и горит, то хотя бы красиво, красиво — вот весь смысл, слова у него под языком и в горле, он их замалчивает, наматывая на пальцы волосы, длинные, чёрные, с непослушностью раненых зверей, он не учитывает, конечно, что гореть тьма не умеет, не учитывает, раскрывая глаза — и смотря прямо, глубоко и вырезано, где чернота зрачков неотличима от вспыхнувшей радужки — гореть во тьме можно, он бы об этом говорил, не забыл, только сыпется вдруг золой с губ — что это? — признавать поражение перед концом — исповедь? отповедь? проповедь или раскаяние — только лоб перед идолом не разбит, других ран достаточно более чем — он смеялся бы ему в лицо, но расстояния так мало для смеха, выходит только скалить скользкие чёрные зубы, скалить так влюблённо, как не сможет волк для оленях — в эти моменты он всегда забывает, кто вдруг оказывается неправ и повержен, кто жертва, а кто ведёт — ловит его руку, там, у сердца, сплетает пальцы в замок с проглоченным ключем, и слова глотает вслед — то даётся тяжелее.

Ты боишься потерять, правда.

Правда, правда, правда, конечно — здесь нет даже надобности врать, столько говорить друг другу — и никогда о любви, только чувствовать — то ли общей кожей, то ли губами одних на двоих, это всё равно, что говорить друг другу о синеве море или о том, что огонь горяч. Пока один не ослепнет. Пока один не разучится отличать боль от не.
Его раны созданы под его руки как трещины в камне под скульптурный нож — чуть позже, конечно, но задумано специально для, он осознаёт это, когда понимает, что сейчас не испугался бы и огня — он разжимает, наконец, руку, выпуская чужую прочь и ниже, дышит — пытается дышать — ему в губы, не выдерживает, кусает, впервые не пробуя, но поедая — своя кровь поёт у него на языке родно и скользко, он бы забрал её себе — только чтоб выбить всю боль, надо Ньярла — до самого дна, а так хочется — чтобы остался.
Пригвоздить. И пальцами нащупывать под кожей хребет, скрывая всё под обычным объятием, жать к себе, боясь опрокинуть, но с тем и прося — пожалуйста, лишь бы, выдыхать — нет, только задерживать воздух, сжимать лёгкие до упора в грудь, порывистым разрывом исходясь в области сердца, и языком — цепко за чужой, ему нет надобности опускаться в омут с головой и в голову чужую — он всё знает, всё понимает и осознает, удушая интонацию ещё в зародыше, сцеловывая его слова ещё до звука — пусть хоть кричит.

Он будет кричать громче.
И пусть гореть — но красиво, и так ли прекрасна тьма, в золоте пылает ночное, вязкое, как оброненное в омут драгоценное, но чуть наоборот.

— Помню.
Он кивает, но выходит лишь податься ближе — не выходит на самом деле, расстояние уже минимально, дальше можно только врастать — не для того ли когти цепко грызут спину чуть поодаль от выступившей в изгибе кости, выходит — только воздух сквозь губы, сомкнутые, больно? — вряд ли, просто стыло, колко, горько, от крови — но внутри жжёт не она, схлынивает всё вниз послушным током — там, где вязко и послушно, где — он сжимает, наконец, зубы, не выдерживает — вскрикивает коротко, ломко, ломается беззвучно в спине — прогибается, ранами, судорогой в районе живота, и всем окрепшим, наполненным, твёрдым.

— Ты безумец. Ты... ах!
Шрамы на коже из прямых — вдруг ломанные, с каждым вдохом, рёбра вспороли бы грудь — но это раньше на уделе только вскрика, кричать, кричать ему в глаза, что он сошёл с ума — кто из? — бесспорнейшее из занятий, бессмысленней только попытка сдержать стон — нет, проигрывает, постыдно, утыкается носом, губами в его щёки, скулы острые, вырезанные, облизывает, ведёт языком — кровяным, он не знает, что горше — кожа или рана, разница нет, толкается бёдрами навстречу — в глазах темнеет, в горле тугой ком, к низу — пружина.
— Ты сошёл с ума...

Хочет докончить, довести до конца чужое дело — распять, но не алтаре, пусть — Змей сводит колени, тщетно, опомнится — поздно, выдохнет, рёбра у него — как механизм разрухи, вдохи не сосчитать, выдох — единый — на стоне, он не кричал даже когда изрезан был, не кричал — только слушал звук ножа в мясе, и почти, почти любил — и с голосом через край так мало разницы, так мало — а если так, то надо большего — он молитвенно терзает плечи, ключицы — за косточку острыми зубами, ниже, до груди — ниже — только вырваться, но Ньярл держит крепко — даже если нет, он всё равно не хочет вырываться, он хочет — опускает руку вниз, оглаживает пальцами поверх тугих сомкнутых колец, непривычно холодно — отчего тогда всё горит, сжимает поверх, не пытаясь согнать — нет, только знак, мольба, заклание.
Пожалуйста, крепче.
Больнее.
Ещё, ещё, ещё.
— Безумец...

Обнимает его бёдрами, всё ещё оставаясь недвижимым между — отпускает, опускает пальцы уже на кожу, горячую, слишком, не жжётся — отдёрнуть руку мысли нет, пусть и всё станет прахом, пусть до ожогов — ищет судорожно завязки-замки на чужих штанах, потом осознает, спустя секунду, взращённую до вечности и вдоха, что можно и без — рвёт, почти срывает — и тут же опять обхватывает ладонью, оглаживает, дразнит — вверх, сжимает, вряд ли больно, целует в шею и куда-то между ключиц опускается — и рукой тоже, ниже, ниже, выпускает когти, но ласка остаётся лаской — из вкрадчивой только в секунду резкая, рваная, судорожная — замирает, ждёт реакции, нет — и опять смыкает кольцо пальцев, смыкает губы — вдох, стон, слова — следом, он забывает, что хочет забрать свою же кровь, забывает о том, что ему больно, забывает само слово — боль, и снег уже меркнет, родной, милый смех, всё становится чёрным — и только потом он понимает, что это волосы.
Что это глаза.
Что это бездна.

Он забывает, что умирать вовсе не страшно.

Шея у Ньярла красная, чёрная, влажная от пота — он вдыхает, его кожу, горечь, металл, от сладости совсем мало, но язык ловит пульс — этого достаточно, это утоляет, это.
Он рукой, второй, свободной и онемевшей, наматывает на кулак чернильную прядь, тянет куда-то с упорностью дрессировщика, который точно знает, что зверь его сожрёт.
Сожрёт, играючи, но он-то чёртов мазохист.
— Ниже, прошу... — выдыхает, закрывает глаза, сам — подставляет шею с покорностью, которую приберёг после алтаря, страшная, животная, не человечья.
— ... сделай это губами.

Воздух в горле будто подбитом, будто пробитом насквозь схвачен тонкой удавкой рук, но не на шее а ниже, он шепчет ему — неразборчивые молитвы в шею, в жилу, в сердце, потом уже в губы — хватается за язык своим, отпускает, целует щёки, ведёт по скуле, сцеловывает пот со лба как манну, вдыхает — волосы, горечь, и сыпется она сквозь пальцы, и сыпется как мир в его глазах — смотреть не обязательно, сквозь белесые ресницы всё равно всё черно и угольно, всё сведено из чувства до рефлекса, ниже только инстинкт — от того ли всё схлынуло и зреет, от того ноет — сладостно, просится, молится, сыпется, стонется — губы разворочены, ловят кислород, вязь волос — потому что те вдруг окажутся ниже, цепляется пальцами — как утопающий, лишь бы не потерять, равновесие пугает, всё — свободно и падко, рёбра арки ходят ходуном, подставляя под поцелуи грудь, — он вскрикнет, коротко, изогнётся навстречу, изогнёт губы, когда на алеющем комке плоти сожмутся чужие — ниже живот, там вдох, мышцы сожжены до тугих пружин, раны — тонкие нити, из нитей — вязь, и всё под губы, под губы — Змей жалеет, что в нём, что на нём так непростительно мало места для поцелуев, так много — из шрамов, рубцов, вязких цепей.

— Ньярл!

Не ощущает больше — но только пальцами, только руками — слепо шарит по воздуху, пальцы льдистые и непослушные, чужие будто, ощущение выше доходит не сразу — всё как ток под чужие губы, под пальцы, под смыкаемое над плотью, он кричит — выкрикивает, выстанывает его имя — не сразу понимая, что это именно его голос — и ломается, окончательно что-то ломается, сыпется с губ пылью, оседает в воздухе терпким, лихорадочным жаром, на коже становится влажно, там — как талый лёд, снег, хлынет кровь — сущий уголь, он кусает губы, до мяса, до вынужденного секундного молчания, не выдерживает — опять стонет, не до крика уже, до путаницы пальцев в чужих волосах, тянет — больше к себе, ближе, и толкается бёдрами, судорожно, ломко — будто бы и впрямь хрупка окажется кость, наматывает пряди на пальцы, на кулак, по три оборота у запястья — не рвёт, держит, тонкая привязь, иллюзорная, лишь бы чувствовать — чувствовать что-то кроме, потому что в Змее остаётся слишком мало, чтобы не сойти с ума.
А Ньярл это может.
А Ньярл это.
— Глубже... пожалуйста, глубже. Прошу...

Молельная снежная королева превращает губы в красный, пока из искусанных в сладость те не станут чернотой, на ресницах — белых, судорожных, тенью режущих скулы — чернеет смолой слеза, и ещё, и ещё — он смаргивает их, гонит прочь, инстинктивно раздвигает ноги, разводит колени — выдрессировано, почти по наитию, пусть и подчиняется словно бы и не он — он, он, конечно, вспоминает, вновь срываясь на крик — как секундами до, долгими, липкими, по коже ползут как слёзы — нет, щупальца — помнит, что просил, только тогда были звёзды, и Ньярл брал его на песке — хороший эквивалент холоду камня.
Он словно бы ещё чувствует алтарь резным хребтом.

Он словно опять жертва, но они, право, играют, только играют.
Словно в смерть.

— Ты... ах!
Везде. Везде и внутри — он сжимается, боязливо, рефлекторно, чувство всё ещё чуждо и непривычно — он пока не вдумывается в слово «неприятно», и отрицания нет, нет сплошного не — и ему хватает секунд, чтобы опять — опять стать ничем, раскрыться, застыть, сломать себе спину, обнажить горло, разворотить рот до крика и тонкой нити слюны, упавшей на живот, кто из них ещё безумец, кто — согласен, и он готов врастать, вжиматься в движение извне, осторожное — было бы, но он опять кусает губы, осознаёт наконец — больно и ещё что-то кроме, что-то кроме, что перекрывает боль, дыхание, сердечный ритм — но тот только замирает в висках, мёрзло и янтарно как время.
Ставшее ничем.
— Ты забыл смазку, но я... я хочу...

Хочу — достаточно, и земля окончательно — не только из под ног, но и сквозь пальцы, это — время, реальность, он ломает Иного, проникает в него, чуть глубже — точнее толчка, наматывая волосы уже до боли, до боли — до боли сужаясь самому, а потом вырастая — и врастая, протягивая нить между, выстраивая тонкое, лоботомическое, нечеловечье — и тут же теряется в нём, растворяется, рушится, хватается за самого себя как сущность, скользит по себе, выравнивает — и чувствует, чувствует себя не собой — и как пульсирует, и как упирается в мягкое нёбо, и какой он изнутри — узкий, тесный, почти тугой.

И как Ньярл его любит. Как Ньярл его любит. Незримо, несоизмеримо. И этого достаточно, чтобы разрушить его мир — достаточно и.
Крик. Вопль. Колени подгибаются, что-то в жилах сворачивается в свинец, внизу живота — сталь, тугая пружина и.
— Я хочу... жёстче!

И плещется через край, и солёно, и липко — и под чужие губы, но его бёдра гнутся ровно на чужими плечами, и не выпускают — и не отпускают из, и его — и его из себя тоже, смысл спасения только в чистейшем эгоизме, в том, чтобы оставить всё себе как трофей — он понимает это, считывает с глаз — чёрных, поволочных, почти понятных, считывает с губ, ставшими липкими, солёными — но ему так мало, так мало — и крови, и боли, и всего, что осталось кроме — так мало, что становится всё равно, и разжимаются руки, вернее одна — чтобы сомкнуться на щупальце, заскользить, направить в себя, — нет, не останавливаться, не замирать, — обжечься пальцами, пробраться к животу, оттереть там лишнее, липкое — протянуть, почти просяще, к чужим губам, размазать поверх, оставить следом, и следом — к груди, где тоже всё мокро, и сложить хребтом молитву, запрокидывая голову — и небо бело от снега, черно от ночи, от неги, от его волос.

И небо красно от крови.