Раньше, когда Дебора была совсем еще малышкой, родители секли ее розгами за малейшую провинность. Это мог быть громкий смех, когда она видела смешного кота, или случайно пролитая вода. Для них ненормальным было любое отхождение от правил, которое выливалось если не в жестокое избиение, то громкую ругань, заканчивающуюся ее же слезами и причитаниями родителей. «За что нам такая дочь?» - ревела мать. «Да в тебе бесы живут!» - орал на нее обессиленный отец. Хотя, если подумать, любому ребенку хочется бегать и играть, разве нет? Они пытались воспитывать ее с помощью Библии, постоянно говорили о грехах, брали с собой в церковь и не желали отдавать в школу. Помнится, родители даже друзей не давали ей заводить, боясь, что их дочь хоть как-то могли испортить. Но ни жесткое воспитание, ни отсутствие игрушек и интересных книг, не могли выбить в Деборе ту детскую активность, которую родители ненавидели.  Когда они отдали ее в монастырь, в надежде, что сестры смогут воспитать из нее «благоразумного человека», Дебора подумала, что это похоже на передачу неугомонного щенка в приют, когда хозяева понимают, что характер животного не подошел. Только она животным никогда не была.

В монастыре истязания продолжались, принимая иной раз совершенно мучительную форму: были ли это долгие разучивания молитв, стояние часами на горохе, вынужденные голодовки – она привыкла, что провинности наказываются, если не ей же в форме суровых самоистязаний, то кем-то, стоящим свыше. Сестер она всегда могла понять: у них на шее сидело несколько шебутных девочек, нарушавших вековое спокойствие, и приучить их к порядку эти женщины, далекие от педагогики и воспитания, могли только жесткими наказаниями. Родителей она, пожалуй, не простит уже никогда. Сейчас они могли бы ей гордиться: она ненавидела, когда что-то делалось не по правилам, была пунктуальной и закрытой от людей, привыкла истязать себя за малейшую оплошность, даже если она таковой не являлась. Дебора была не по годам одинокой. 

Пожалуй, религиозность – единственное, что в ней так и не воспитали. В Деборе, если задуматься, никогда не было трепетного отношения к Богу, молитвам и всему, что так обожали ее родные родители, в чем жили сестры. Поэтому она так легко оставила монастырь. Поэтому больше не общалась с семьей – мать была беременна, когда ее отдали, и ей хотелось верить, что новым ребенком они довольны больше, чем ей самой. О возможном брате или сестре она не думала вообще. Честно говоря, своих проблем было выше-крыши, а о том, что это грех и думать не желала. Впрочем, одна ирония судьбы чего стоила: она, Наама, демон соблазнения, родилась в семье глубоко верующих, воспитывалась при церкви, это было на столько же смешно, насколько и грустно. Родись она в другом месте, все было бы по-другому. Какие уж грехи, с ее прошлым.

Наверное, если подумать, именно ее демоническая порода была виновата в том, что она так нигде не прижилась.

О собственной демонической сущности, как и о прошлой жизни, Дебора старалась не думать вообще: в ее голове это приравнивалось бардаку в комнате, на который закрываешь глаза. Она только начала работать на подхвате о Льюиса, и о каком-то контроле и речи быть не могло: ей постоянно хотелось скупать брендовые вещи, часами выбирая между двумя одинаковыми блузками, бессмысленно бродя по бутикам. «Вторая суть» словно сходила с ума, постоянно желала тратить огромное количество денег на бессмысленные вещи, которые будут без дела валяться в шкафу. Ее голову разрывало от желания съехать из ее скромной съемной квартирки в апартаменты побогаче, обставленные, словно для королевы. Держать себя в руках было невероятно тяжело, пускай и Офелия постоянно говорила, что в этом нет ничего страшного. Что это пройдет.

Как-то не проходило.

К тому же, сдерживаться у нее получалось далеко не всегда. Некоторые моменты и вовсе были на столько унизительны, что вспоминать о них Дебора не любила. Те разы, когда она приходила в сознание в чужой постели, для нее были на столько ужасающие, что порезы на руках и бедрах иной раз не заживали неделями, в последствии превращаясь в ужасающие шрамы. Именно по этой причине она и уехала в монастырь, не желая срываться на ни в чем не повинных людях.

Возможно, стоило поделиться со своими проблемами с Люцифером, как с более опытным, но собственная гордость, неумение делиться проблемами, выработанное ранним взрослением, как и тотальное недоверие к чужому человеку, не давали ей этого сделать.  Да и не знала она, что он ей скажет. Отпустить и принять себя? Прекратить ненавидеть то, чем являешься? Советы, практическое применение которых невозможно в ее конкретном случае.

Дебора окинула взглядом лежавшего рядом мужчину. Ей было неловко от того, что произошло, и что это случилось уже даже не в первый раз: она не помнила, ни как его зовут, ни где они познакомились – в голове весь вечер словно был туман, а очнулась она, когда уставший мужчина откинулся на подушки рядом, ласково перебирая ее волосы. В такие моменты она начала ненавидеть себя особенно сильно: воспитание, не позволявшее быть легкомысленной, жестко пресекало все случайные связи. Сама мысль о том, что ей по своей природе суждено быть «павшей», была ненавистна.

Тихо поднявшись с кровати, Дебора нашла свою одежду, разбросанную по всей комнате, отстраненно понимая, что снова умудрилась купить себе короткое платье, которое после отправится на свалку. Думать об этом не хотелось. Ей оставалось только надееться, что она не оставляла свой номер, не называла имя – ничего из того, что дало бы возможность ее найти.

Уже дома, в собственной квартире, в привычной одежде, Дебора дала волю слезам. Ее жизнь превращалась в полнейший бардак, и у нее не оставалось сил, чтобы выносить это. Бардак, в котором ей совершенно не было места. Люцифер, его сын, падшие ангелы, демоны – это было чужим, не ее, не в этом мире ей было место, совсем не в нем. Ей нужно было отказаться тогда, несколько дней назад, не идти на поводу у тихого голоса, обещавшего защиту. Нужно было выстраивать собственную линию защиты, запереть себя в келье, как она и планировала, и никогда не выходить. Нужно было бороться с собой, а не думать, что можно что-то исправить.

Она не справляется.

Размазывая слезы по щекам, Дебора поднялась с пола и, пошатываясь, добралась до ванной, где хранила небольшую коробку с лезвиями. Ей казалось, что таким образом она контролирует себя, наказывает за погрешности, создает живое доказательство того, что она – слабачка, не способная держать себя в руках. Пыталась создать хоть какой-то якорь, позволяющий держать себя под контролем.

На нежной коже уже практически не оставалось места - за годы, что она привыкла резать себя же,  но ей было все равно – лезвие скользило по старым шрамам, вскрывая их, делая еще глубже. Она не пыталась закончить жизнь самоубийством, хотя, наверное, так было бы проще. Проще для всех: Люцифера, Теодора, Лилит. Для нее самой.

Она уже не боялась боли - она стала привычной. Не боялась упасть в обморок от потери крови, не боялась испачкать плитку вокруг себя. В такие моменты сознание выключалось: оставалась она и ее собственная ненависть. Оперевшись на стену и зажав в ладони лезвие, тут же вспоровшее кожу, она вспомнила, как страшно это было делать в первый раз. И как бессмысленно было сейчас.
Беспокоило ее только одно: случай с Заком, как оказалось, ничему ее не научил. Ценить себя у нее все еще не получалось.

Выдохнув, она подумала о том, что завтра ей снова идти на работу. Снова пытаться выдавливать из себя улыбку, выполнять кучу обязанностей. Постоянно анализировать свое поведение, пытаться одергивать себя каждый раз, когда, совершенно непроизвольно, вылетали ужимки или гребаный флирт. Делать этого совершенно не хотелось, сил уже не оставалось ни на что.

Трясущейся рукой Дебора дотянулась до телефона, который бросила неподалеку на пол, и набрала сообщение боссу с просьбой об отгуле на пару дней, заляпывая телефон кровью и слезами.

Так дальше продолжаться не должно.

Отредактировано Deborah Crawford (2018-09-29 00:41:47)

Взгляды, что пожары – распаляют. Чужие прикосновения к коже – клейма, не стереть. Слезы – душат, глаза сушат, не идут – грех.  Каждое погружение – порочный круг, не разорвать. Снова и снова, прямиком на дно. В бездну. Затуманенное сознание, полный сдвиг по фазе - не оправдание. Не сработают ни молитвы, ни бесконечные самонаказания. Только контроль. Бесконечный контроль, ослабевший после всех эмоциональных переживаний.

Дебора знала, что Наама – часть ее. Та самая часть, которую не хотелось показывать никому, а лишь спрятать где-то глубоко, запереть на семь замков и никогда их не открывать. Позорная сторона личности, как черта, которую не выпускают на людях, скрывают, делают все, чтобы изменить себя в лучшую сторону. У нее изменить не получалось, словно ее характер – слишком слабый, не способный выдержать такую нагрузку, - прогибался под суровую действительность.  Спрашивается, а неужели действительно так сложно сдерживать собственное зло? Ей, откровенно говоря, было даже не так противно шататься часами по магазинам, прививать себе привычки ухаживать за собой, сколько пугало, как легко рушился единственный моральный запрет, прочно выстроенный еще со времен жизни у биологических родителей: она не могла принять, что для того, чтобы продлевать собственную жизнь, ей приходилось спать с незнакомыми мужчинами. Это было против ее правил, против ее воспитания, против тех принципов, которую Дебора выстроила себе за годы жизни. Это было просто неправильно, и ей казалось, что лучше умереть самой, чем позволять медленно умирать другим, что капля за каплей отдавали ей свою жизнь.

Казалось бы, не было раньше ничего сложного: стремись вперед. Не сходись слишком близко с людьми. Рассчитывай только на себя. Найди того, кого полюбишь. Ничего особенного и запредельного – простой план, требующий лишь отдачи и веры в свои силы. Просто план, разрушившийся под гнетом старых воспоминаний. Забытый навсегда, когда вновь проснулось ее всепожирающее нутро.

Она старалась, правда старалась держать себя в руках: игнорировала жутчайшее чувство голода и бесконечно бурчащий живот. Игнорировала обеспокоенные вопросы о собственном самочувствии, когда знакомые видели неестественную, буквально трупную бледность, огромные синяки под глазами, которые не исчезали, сколько бы она не спала по выходным. Не обращала внимания на висящую мешком одежду, расстроенные вздохи Офелии и подозрительные взгляды Льюиса. Улыбалась ласково Заку, убеждая, что у нее все хорошо. Что нужно просто перетерпеть.

Перетерпеть не получалось. Срывы происходили неожиданно, в такие моменты, когда она, казалось, чувствовала себя лучше всего. Снова и снова она возвращалась в сознание в чужой постели, ощущая непередаваемое чувство сытости и легкой лени. Снова и снова видела незнакомые лица, чужие руки на собственном теле, где прикосновение горели метками – пороком. Снова и снова рушился ее взгляд на мир – осыпался пеплом зажжённых любовниками сигарет.

Дебора пообещала Закари, что сможет разобраться с этим: будет держать демона в себе в узде, построит толстую железную стену внутри своего же сознания. Что она будет сильной – ради него. Ради себя.

Не получалось. Опять. Она могла лишь нарушать и разрушать. Сколько можно быть на столько слабой?

- Дебби! – Дебора очнулась, буквально вынырнула из своей истерики, полной ненависти к себе самой, и с удивлением уставилась на Теодора, вытиравшего слезы с ее щек, оставляя на коже красные разводы. И когда только он успел прийти? Почему она даже не заметила его присутствия? Тело мгновенно охватила дрожь: захотелось оттолкнуть, отпрянуть, закричать, чтобы он ушел. Чтобы не трогал ее – не касался ее тела. Оно – грязь. Грязь, которую не отмыть никогда. Тот факт, что Тео ничего не нужно было от нее, по крайней мере, в таком смысле, а что там себе запланировал ушлый демон она знать не знала и знать не желала, все же не успокаивал. Дебора дернулась, когда Диккенс, жестко схватив ладонь, начал обрабатывать изрезанную кожу, туго бинтуя.

Вырываться не было сил – пусть сделает свое дело и уйдет, пока она будет страдать в агонии из собственной вины. Вины к Заку, обещание перед которым не смогла сдержать. Вины перед тем мужчиной, которому основательно сократила жизнь. Вины перед собой – не справилась. Она заставила себя начать глубоко дышать, пытаясь прекратить истерику: реветь перед Теодором, показывать ему свою слабость она не собиралась. Это не его дело. Потом, уже когда останется одна - разберется со всем, в том числе и с бушующими эмоциями внутри себя.

Только не при чужих.

- Это не акт, - голос хрипел, словно после долгого сна. Она неловко прокашлялась, недовольно смотря на сына Люцифера. И зачем только пришел, если виделись совсем недавно? – Я так успокаиваюсь. Помогает, когда слетает контроль.

Дебора не стала говорить, что это, на самом деле, наказание за проявленную слабость. За неумение сдерживаться. Наказание, которое никогда не помогало, но от наличия его в своей жизни становилось спокойнее. Словно ниточка, крепко державшая ее связь с прошлым целой. Она повертела головой, пока Тео возился с бинтами, осматриваясь. И как они оказались на ее кухне? Неужели она на столько ушла в себя? Ей нужно было что-то сказать навязанному надсмотрщику, может, впихнуть в него еды или кофе, чтобы он оставил ее одну, отпустил ее руки, нарушающие личное пространство – ничьи прикосновения, кроме Закари, она не терпела – позволяя вновь собирать себя по кусочкам. Чтобы утром с гордым лицом она могла вернуться в норму.

Самостоятельно. Как делала всегда.

- В любом случае, что ты опять тут забыл? Виделись недавно. Спасибо за помощь, конечно, но я сама прекрасно справляюсь. Убиваться не собиралась, вроде как.

Она выдернула забинтованную руку из чужих ладоней, стараясь как можно быстрее разорвать нежеланный физический контакт, и посмотрела Тео прямо в глаза: раздражение, удивление и злость – в принципе, вполне очевидный коктейль для того, кто только что опять видел, как кто-то вскрывает вены, пускай это и не было ее целью, даже удивительно, что он не начал орать на нее, пытаясь привести в чувство. Что, впрочем, все равно скорее всего не в его стиле. А что, если…?

- Что-то случилось с Заком? Мне бы позвонили, правда? – беспокойство затопило ее душу, хотя, наверное, Теодор не посетил бы ее лично, чтобы сообщить о чем-то, связанном с Закари, но Дебора все равно нервно подскочила со стула, задевая Тео коленкой, и тут же плюхнулась обратно от закружившейся внезапно головы.

- Черт!

Оставалось лишь надеяться, что она сама быстро придет в норму, либо Диккенс пояснит причины своего внезапного появления. А после уйдет. И, желательно, не вернется.

Они приходили к ней во снах. Не каждую ночь, и, наверное, не каждый месяц даже, но любой такой момент запоминался, словно небольшая казнь. Словно напоминание – смотри, мы те, кого ты лишила частички жизни. Они смотрели, не недовольно, нет. Их взгляд был масляный, усталый, довольный даже. Сотни лиц, сотни судеб, прошедшие через ее руки за бессчётное количество прожитых лет. Разные лица: совсем молодые юнцы, пришедшие за утешением, взрослые мужчины, искавшие в ней то удовольствие, что не давали жены. Мужчины, имен которых она и не помнила, внешность которых служила откровением и новым ключиком к совсем старым воспоминаниям. Они, что камень на шее, напоминали: ты та, кто ты есть. Рожденная, чтобы жить за чужой счет. Та, кто не способна ничего дать взамен, кроме секунды удовольствия. Каждый такой сон, где появлялись ее прошлые партнеры, или, лучше сказать, жертвы, сдавливал грудь до невозможности вздохнуть, вызывая дикую, несмываемую вину, которая раньше, в прошлом, и не могла появиться вовсе.

Они пополнялись.

Их приходило все больше и больше, словно неостанавливаемый поток, способный разрушить самую мощную стену спокойствия. Все новые и новые мужчины, у которых частичку счастья забрала не она, старая Наама, а уже Дебора. Эти люди, совершенно обычные мужчины со своей историей и судьбой, не были теми, к кому она могла прикасаться своим демоническим нутром. Они были теми, кто просто обязан жить дальше. Она не знала ничего о них, даже имен, и уж тем более того, как они живут, и смела забирать у них самое дорогое, что могли иметь смертные – время, которое, к сожалению, было для них конечным. Для нее и любого, совершенно случайного мужчины, их встреча была лишь чем-то мимолетным, незаметным. Для них чаще всего тоже.

Только цена была непомерно высока, и Дебора не была способна ее принять. Она не стоила того, чтобы кто-то продлевал ее жизнь и магическую энергию за счет собственной. Это был совсем не равноценный обмен.

К сожалению, не было рядом того, кто мог бы понять ее чувства. Люцифер и вовсе ждал, когда она наконец вернется к старому состоянию, утерянному после Второй мировой, пытливо всматриваясь в ее глаза и пытаясь найти там отблески былого величия. Разочаровываясь, когда не находил. Даже Офелия, самая близкая ей по природе, пускай и понимала, но не принимала ее мыслей, призывая относиться проще. Лукавя, конечно, но и у нее не было ответа на извечный вопрос: «а что делать?». Принять себя, как оказалось, было сложно не только Деборе. Зак, ставший для нее самым близким другом, и вовсе не мог понять всей сути ее проблемы, но она и не пыталась полностью его посвятить – зачем, если мальчишка совсем другой от рождения? Зачем, если у него и без того столько проблем, что только ее собственных сверху не хватало. Это было попросту нечестно, и, пускай он пытался ее поддержать как умел, от этих попыток легче не становилось. Хотелось лишь улыбаться, натянуто, скрывая собственный уставший взгляд, и не говорить вовсе о таких глупостях, с которыми она способна разобраться и сама.

Ее успокаивали, действительно успокаивали, лишь короткие моменты, когда лезвия холодили пальцы, а боль в руках перенаправляла внимание от душащих бесконечно мыслей. Это отвлекало. Боль физическая, пускай короткими моментами, но служила заменой боли эмоциональной, которая проходить не хотела до сих пор. Лишь копился снежным комом негатив, зародившийся после пробуждений воспоминаний. Которые не делали лучше, как должны были, а лишь уничтожали изнутри. Которые кошмарами закрадывались в ее сны, пушечными взрывами напоминая о своем существовании.

Деборе уже просто-напросто было страшно засыпать.

Иной раз, в совсем бессонные ночи, она брала в руки карандаш и пыталась зарисовать эти бесчисленные лица по памяти, а после сжигала, словно прощаясь. Словно надеясь, что после этого они больше не придут.

Но они приходили. Снова и снова. Снова и снова. С н о в а и с н о в а. Мучая, не отпуская. Словно не было от них спасения. Неси, девчонка, гордо свой крест.

Руки у Тео грубые, мозолистые и горячие – обжигающие. Удерживающие, наверное. Дебора не хотела признавать, но ей было стыдно от того, что ей приходилось докучать ему – навязанная его беспардонным отцом, проблемная девчонка, не способная разобраться с тараканами в собственной голове, пускай Диккенса и не просили о помощи, даже не намекали. Этот раз – случайность, когда он лишь пришел туда, куда не звали. Только вот он должен быть не тут, не с ней. Не на нее ему нужно смотреть с таким укором, совсем не ее нужно вытаскивать из якобы истерики – не в первый раз, да и не в последний это происходит – и его присутствие казалось сюрреалистичным, лишним. Хотелось стереть, словно мел со школьной доски.

- Знаю, что идиотка, - Дебора прошептала это едва слышно, скорее даже себе под нос. Не была бы идиоткой – прекратила бы биться и приняла себя, как делала это всегда, откидывая, как ей казалось раньше, совершенно бесполезные попытки хотя бы немного приблизиться к понятию «человек». Была бы умней – вернулась бы обратно в самые низы Ада, погружаясь в сон, забывая о смертном мире, чтобы потом вновь отправиться в новое перерождение, которое было бы намного проще. Не билась бы так отчаянно за все эти человеческие глупости, непонятные остальным. Но которые были принципиально важны для нее самой.

Слова же Теодора для нее, что оплеухи – но вовсе не отрезвляющие. Скорее напоминающие о том, что она наговорила Заку там, в больнице, несусветную чушь, не имеющую и права на существование. Пускай они и не способны понять друг друга – слишком разные для этого, слишком отличающиеся, - но они могли и пытались хотя бы быть рядом, чтобы подхватить. Чтобы напоминать, что они не одни. Деборе кажется, что все, что Диккенс сказал ей, далеко не попытки научить чему-то глупый довесок, доставшийся по наследству от его отца, а его собственные мысли и проблемы, завуалированные в красивую обертку, чтобы она поняла. Как крик о помощи от того, кто эту помощь не примет, но столько самоотверженно готовый помогать другим, пускай и в такой манере. От этого, почему-то, становилось легче на душе. Хотя это она была бы не готова ему сказать.

Ей видно, как он поджал раздраженно губы, после ее нервного упоминания Закари. Как не поморщился от случайного удара коленкой, но на сколько разозлился от ее беспокойства от Олдриджа. Эта злость ощущалась в воздухе, ложилась на плечи, и Дебора лишь силой сдержалась, чтобы не ткнуть его в эту злость носом - это было бы нечестно.

- Тео, - сокращенное имя сорвалось с языка легко, хоть она и не любила панибратство, словно так и должно было быть. Она подтянула коленки к груди, обнимая ноги руками, выполняя, в кои-то веки, наказ мужчины и задумчиво провожая Диккенса глазами, отмечая заляпанную ее же кровью рубашку, - я не прощу помощи, потому что мне не могут помочь, только и всего. Разница в том, что то, что для тебя оболочка – для меня личность. Я не могу это просто так отпустить. Это не как… в прошлые разы, - она поджала губы, пытаясь решить, что стоит говорить, а что нужно оставить при себе. Быть откровенной до конца она не умела никогда, и пытаться научиться на Теодоре явно затея не из лучших. Честно говоря, рядом еще не было людей – или не-людей – которым она могла высказать все, не зажимаясь. Доверяя на все сто, - я, может, не человек, но могу учиться, да и хочу учиться им быть. А люди не забирают чужую жизнь для собственного пропитания. Я помню лица всех, кого лишила столь важного времени, понимаешь? Помню каждого, кто пришел ко мне за всю эту гребанную демоническую жизнь, и я не хочу терпеть это дальше. Зачем?  И дело совсем не в помощи Заку – дело в том, что я сама хочу стать лучше. Шрамы и голод - малая цена. Опережая, наверное, твой вопрос – смерть тоже.

Дебора отвернулась, стараясь не смотреть на Тео, перенаправляя свое внимание на бардак на журнальном столике, пытаясь запретить себе ощущать его эмоции, что было для нее невыносимым – хотелось как раньше, когда она была простым человеком. Жить в неведении, зато столь счастливом. Столь простом. Когда деньги были, пожалуй, единственной настоящей проблемой, но хотя бы решаемой.

- Да и к тому же, спать со всеми подряд – совсем не нормально, - это она почти что мяукнула, едва слышно, не желая признаваться в том, что уничтожало ее после каждого пробуждения в чужой постели. Это то, что в большей степени разрушало ее изнутри, то, от чего дрожали сейчас руки, и Дебора лишь могла надеяться, что Диккенс не рассматривает ее в этот момент, замечая секундную слабость, - плесни мне в чай виски, можешь и себе, если хочешь. Самый левый шкафчик.

Это она сказала уже устало, пряча лицо в коленях и пытаясь отвлечься от вновь бурчащего живота.

Как бы она ни храбрилась  - все это порядком достало.

Как бы она ни храбрилась – спать хотелось неимоверно.

Как бы она ни храбрилась,

Ни пыталась,

Ни билась,

Ресурсов не оставалось.

Хотелось уснуть и не просыпаться.

Совсем.