Он не выдержал и уткнул нос меж сложенных в молитвенном жесте ладоней. Запах ладана и ещё чёрт пойми чего, что кажись должно было уберечь немногих оставшихся священников от чумы, богато разливался в спёртом воздухе церкви и раздражал обоняние. Даже ужасающая вонь, которую источали его ладони да и всё его тело, не так сильно отторгала кота, пока вокруг него и его сотоварищей по (несчастью) ремеслу расхаживал ряженый поп, что особенно рьяно размахивал в их близости кадилом. Труд кожевника был презренным и нечистым, но даже нечистым приходилось приползать в церковь, иногда даже из-под палки, чтобы под тяжёлое и мрачное песнопение (больше похожее на нескладный собачий вой) о каре божьей и близости судного дня, замаливать за грехи свои. Просить, чтобы «чёрная смерть» обошла стороной, хотя когда ты кожевник, то выбор между чумой и сибирской язвой был без лишних предысловий издевательским.
Для Баюна все громкие речи священника были пустым звуком. Имя Господни было для него, язычника пронёсшего свою грязную душу сквозь века, пустым звуком. В фальшивом смирении опустив глаза к полу, он вспоминал те далёкие времена, когда те же попы с теми же кадилами навещали русские деревушки на краю чащобы и под суровые взгляды местных скандировали о едином и единственном боге. Их кровь, льющаяся тогда во имя богов, легионова множества богов, была столь же сладка сколь и их наивность.
Порой дивный кот навещал подобные жертвоприношения, скрыв сущность свою лесную под человечьим обликом. Но не богоугодство руководило им: он потерял свою веру в божественную милость и справедливость очень рано, когда понял, что его жизнь — появившаяся из ниоткуда по желанию скотобога — была обречена на крайне унизительный смысл. Просеивать тех, кто слаб волей, служить тем, чья хитрость была сильнее его колдовства — Баюн почувствовал себя преданным собственным создателем.
Нередко он забирал обречённых ещё до начала ритуалов, оставляя деревенским лишь головы на которых выводил железным когтем магические знаки. Смотрите, глупцы, падите пред благословлением дивной велесовой твари и возрадуйтесь обещанию здорового скота и богатого урожая. Великая насмешка — её привкус пьяняще горчил на языке, когда он похищал с полей тех же деревенских, которых когда-то радовал фальшивой весточкой свыше. Ибо никакой высший замысел не мог потушить его ненависть ко всему роду человеческому.
И вот сейчас, уже битый час стоя в толпе потных, больных и голодавших людей, с непокрытой головой и сложенными в молитвенном жесте руками, он глубоко вдыхал резкий запах благовоний и едва слышным урчащим гласом шептал вместо молитв грязные проклятия. Он проклинал Велеса, что выпустил его в этот хаотичный мир без всяких инструкций и никогда больше не вспоминал о своём творении. Проклинал нечисть, проклявшую его безумную в прошлой жизни личину, лишив его тело истинного облика, а голос — магической силы. Проклинал людей, что довели его в первую очередь до безумия, и клетку, которой была их жизнь.
Не видя возможности жить зверем, он был вынужден жить как человек. Придя в Лондон с юга Англии, где ещё ядовитыми цветками распускались вспышки «чёрной смерти», оставлявшей разруху и безнадёгу, он надеялся быстро найти новую работу. Но люди открещивались от него, видя какие шрамы на его теле оставила чума, гнали прочь, думая, что он заразит их. Глупцы ещё не знали, что их слабые тела чума так или иначе возьмёт, а он по её благоволию будет жить дальше. По первой эта милость казалась счастьем, но на деле была не менее страшным проклятьем.
Память как он заживо хоронил свою верную жену и «котят», как он бросил единственного выжившего котёнка, каждый раз находила его заново, где бы он не ночевал.
В мастерской кожевника его приняли чуть ли не с распростёртыми объятиями. Тот с удовольствием поверил сказу Баюна о том, как он пережил бесновавшуюся на юге чуму — в их ремесле стойкие телом мужики были в почёте. А кабы враками оказался бы кошачий сказ, ну что же... мастер ровным счётом ничего бы не потерял, умри его новый работник — безработной расходной черни, трясущейся в страхе пред новыми королевскими законами, по улицам сновало достаточно.
Новые будни раскрасились в цвета ещё более болезненные, чем тогда на непаханном южном поле. Баюн таскал шкуры, скрёб их до посинения, мочил да мял в извести и щёлочи, полоскал, стоя часами по колено в ледяной воде Темзы, пока по его вспухшей и трескавшейся от химикатов коже скользили покидавшие город нечистоты. И всё ради корочки хлеба да стога сена под голову.
Воистину люди были страшнее животных. Природа была до простоты жестока, но справедлива — она не выдавала наград за красоту и изящество, зато щедро награждала находчивость в нескончаемой борьбе за своё право есть и размножаться. Здесь же, в окружении рукотворных каменных стен, у него не было даже права на борьбу. Законы и правила этого стада скручивали его получше самых прочных цепей, потому что иначе в этом стаде плотоядных овец было не выжить.
Одним из этих правил были регулярные походы в церковь, где ему каждый раз напоминали, что страдает он в этой жизни явно недостаточно и ради (посмертной) лучшей доли он обязан истязать себя сильнее. Особенно воодушевляло слышать сии речи от здоровго, лоснящегося и сытого на вид священника — одного из тех, что первыми бежали из столицы, когда и здесь открыла свой бал «чёрная смерть». Впрочем, она добралась до них намного раньше, просто по первой мало кто придавал значение от чего умер очередной кожевник на окраине города — как обычно от сибирской язвы или же от чумы.
Визиты в церковь становились чаще, речи о судном дней горячее и утробней, а въевшаяся в тело вонь — привычней. Запугивали их красиво да только даже наводящий ужас инквизиторский молот мерк по сравнению с видом бубонов у твоего соседа, родной бабули, детей. Ярость закипала в низжем слое, но закипала медленно, чересчур медленно.
Насмешка. Он чувствовал горький привкус насмешки, когда видел стайки ремесленников, что тайком шептали молитвы языческим богам да прижимали к груди гротескные пародии на стародавнюю атрибутику — забытую почти столь же крепко как и уважение к матери-природе. Однажды Баюн аккуратно подсунул маленькой девочке соломенную куколку-игрушку, изображавшую предавшего его бога, и с вкрадчивой ухмылкой смотрел как она горела, когда напуганная мать отобрала у дитя богохульный предмет и бросила в костёр.
Он мог только искренне восхищаться тем, как сбежавшему королю и знати всё ещё удавалось удерживать умирающий народ в ежовых рукавицах, пока в Европе цвела массовая истерика. Впрочем, на восхищение обычно не оставалось сил — много его сотоварищей по ремеслу успело умереть за этот год, новых было слишко мало и поэтому клетка стремительно сужалась в размерах. Стало больше зловонных шкур, больше часов в ледяной воде, больше едких химикатов и грязи струящейся по его рукам, а хлеба всё также выдавали мало. Баюн терпел и голод, и тяжкий труд, удивительным образом не ломаяясь, хотя предпочёл бы наконец-то сдохнуть. Порой не было мочи терпеть эту повторяющуся изо дня в день склизкую серость, что начиналась и заканчивалась в ненавистной церкви, под одни и те же псалмы, под равнодушным взором одних и тех же святых, чьи имена были пустым звуком для грязного душой язычника.
После бесконечности проведённой на ногах в дурмане чужих молитв служба начала подходить к концу. По привычке потянувшись после долгого бездействия и опустив грубые руки вдоль боков, Баюн остался стоять, ожидая когда большая часть людской массы выльется наружу. Краем уха он слушал пустые разговорчики своих сотоварищей, которые также не торопились ломануться наружу вместо со всеми, и иногда вставлял отвлечённые комментарии. Измотаный после длинного дня он чуял, что будет спать как убитый. Без проклятых сновидений.

Резкий неслышный выдох. Он мгновенно утонул в потоке эхо, что металось под облезлым позолоченным потолком и стенало беспокойным призраком. На секунду Баюну показалось, что он чувствует душу покойницы — возможно даже не единственную — и то, как она бьётся об стены и витражи немилосердного храма подобно зверю, что бросался на прутья своей клетки.
Он слышал такой же плач по ночам, когда доползал до своего ложа и, несмотря на огромную усталось, всё-равно был вынужден бороться с бессоницей за право поскорее уснуть. Взгляд метнулся к тощему мальчишке с волосами огненными как конь, несущий второго всадника судного дня. Сколько раз он уже слышал сию сказку — и переиначенную, и раздутую, и вывернутую наизнанку, сохранявшую лишь свой мрачный, безысходный посыл. Люди так и не научились должным образом хранить свои воспоминания, но видимо и не хотели учиться. Поэтому Баюн никогда и не расскажет им всей подлинной истории, повторявшейся из тысячелетие в тысячелетие с одними и теми же знакомыми лицами. И такое же странное чувство, подобное дежа вю, вызвали в языческой душе черты лица умалишённого мальчишки, которого не трогало несчатье его старой матери (или тёти? может бабушки?). Тот смотрел куда-то в сторону и шептался неслышно: батюшка, не будь он в момент так занят, обязательно сказал бы как бесами одержимый, а может то и не бесы были, а божье откровение, недобровольно посаженное в юную голову непрошенным сорняком. Боги всегда были невнимательны к таким мелочам как чужое согласие.
Новый шипящий вдох сквозь слегка сжатые зубы и Баюн отвернулся от мальчишки. Знакомых лиц было слишком много, иногда ему верилось, что преследуют его толпой, но он помнил, что всё это лишь обман дробленных воспоминаний. Но не чужих, их он давно уже не видел в своих снах-видениях. Собственных. Личная кинолента боли — она мешала ему подолгу заснуть, хотя после ежедневного труда его стонущее каждой своей клеткой тело молило забыться в тот же миг, когда касалось спального ложа.
Она вернулась сегодня, наяву. Тёмные нити вен проступили на огрубевших, грязных руках, сжавшихся в кулаки.
— Она так похожа... - услышал Баюн тихий, охрипший голос одного из своих коллег, который не стал доводить фразу до конца и, резко замолкнув, отвернулся от развернувшейся трагедии. Он прекрасно знал, что осталось невысказанным не только им, но и многими другими, что остались как загипнотизированные стоять на пол-пути к выходу из церкви.
(Она так похожа на мою дочь.)
Эта мысль вонзилась в его разум острым шилом, вкручиваясь внутрь как паразит, пока он смотрел на безвольно и свободно повисшую на иссохших руках девочку. Она была как растянувшаяся со временем тряпичная кукла, её голова болталась также же легко на безжизненной шее. Он закрыл глаза, чтобы не смотреть на этот цирк уродов, невольным зрителем которого он становился каждый раз изо дня в день, но перед глазами как назло выжегся лик собственного «котёнка».
Он ушёл не попрощавшись, даже не предупреждая, а она всё-равно вышла его проводить в последний раз — он тогда не удержался и обернулся, долго смотря в обжигавший его детский взгляд. Тогда он испытывал ничего кроме горечи и отвращения к маленькому человечку, которого породила его человеческая жена в этот умирающий свет. Тогда он рубанул эту цепь без лишних сожалений и жалости.
Но вина, незванная сука, всё-равно прокралась в сердце. Такое человечное чувство — оно злило.
Он открыл веки и без лишнего стеснения уставился на драму, разыгранную отчаявшейся старухой да присоединившихся к ней в порыве вспыхнувшей надежды люда. Светло-зелёные глаза кота хитро прищурились, когда они узрели дёрганные движения священника. Вздохнув полной грудью, он учуял, сквозь запах болезни и бесполезных благовоний, он учуял страх, но не липкий и скользский, что парализует тело ядом. Нет, этот страх был сухой и пыльный, от него при каждом вдохе болезненно сжимались лёгкие, но если его хорошенько растереть...
Он делает шаг вперёд, разводит в сторону руки и его приятный, почти урчащий глас, не под стать его неказистой внешности, заполняет каждый уголок церкви, требовательно и мягко, как отдыхающий кот, вытесняя тишину.
— Святой отец, где враги Господни, от которых он обещал уберечь праведных? Неужели всё это время мы, его верные рабы, - Баюну отчаянно хотелось сплюнуть, стоило ему произнести эти омерзительные слова, но его голос не дрогнул, -  Мы были его заклятыми врагами, на которых пора обрушить гнев всех четырёх всадников? Мы грешны и не нам знать путь гнева Господни, но святой отец... Враги ли мы вам, раз вы отвернулись и ушли от своей паствы вместе с королём? Святой отец, враг ли вам это юное невинное дитя, что провело последнии миги своей жизни в молитве? Как нам найти путь к искуплению, если вы бросили нас умирать..?
Он не договорил, потому что сзади его уже обхватила несколько пар сильных рук его товарищей, испугавшихся его речей, пусть и прозвучавших кротко и почти по-детски наивно. Они потянули его назад, заткнули рот двумя ладонями, но Баюн не сопротивлялся и лишь молча радовался тому, что его ухмылку не видно за чужими пальцами. Потому что он чувствовал неуверенность в чужой хватке, он слышал робкие шёпотки, как искры высекаемые кремнем над готовым вот-вот заняться трутом.
Когда-то давным-давно, что события давно стёрлись в гротескную сказку, его голос мог успокаивать и усыплять слабых волей — армии слабовольных! И вот он стоял только что, окружённый толпой, чья воля была подточена лишениями и бедами, да вот досада, в его голосе было не прежней колдовской силы. Толпа не засыпала.
Она и не должна была. Ей пора было проснуться.

Он был весь в их внимании, как кот переполошивший покой амбарных мышей, но они не видели сути — они выдели лишь свою товарку, которая своим чересчур громким шорохом привлекла внимание ночного хищника. Все они смотрели на него с испугом, непониманием, а на самом деле смотрели сквозь него внутрь себя и пугались только больше того, что вскипало от каждого мягкого слова. Они не ждали, когда власть свыше начнёт их всех вырезать за непослушание законам Господни, поэтому взяли всё в свои руки, пока не стало слишком поздно. Даже сквозь резкую, кусающую нос вонь, въевшуюся в чужие ладони, Баюн чувствовал страх, как тот неравномерно пульсирует незаметной тенью прямо за сердцами мужчин, что тащили его в сторону выхода. Плавно повернув голову за спину, он столкнулся взглядами с одним из них. Чужие глаза были полны суеверной тревоги. Раньше Баюн почти не говорил, не повышал голоса, немного хрипел, скрывая некоторые неестественные нотки. Он был неказист и старался говорить соответствующе, чтобы однажды не оказаться на костре, потому что его голос оказался слишком приятным на слух, слишком вываливающимся из рамок, негласно очерчённых вокруг него.
Возможно зря он это. Зря он решил ненадолго выйти из тени, опрокинуть пару свечей, надеясь на красивое пожарище, которое пожрало бы эту безмозглую толпу. Когда переполох уляжется, а его за шкирку притащат на рабочее место, его отныне всегда будут сверлить недоверчивыми взглядами. Чужак с юга, якобы переживший чуму, теперь ещё и наводящий смуту на честной люд почти что ведьминским голосом. Таких всегда обвиняют первыми, когда где-то происходит убийство, кража, недостаток, что следовал вслед за ненасытным мором.
Может быть зря он решил всколыхнуть собственные кандалы, опрометчиво забыв, что он больше не кот, а мышь. И другие мыши смотрели на него со скрытым желанием линчевать... все кроме одного.
Его не интересовал никто кроме маленькой покойницы — на пустоте оставленной её ушедшей душой будто сосредоточился весь мир. С неё началась эта театральная пьеса и, видимо, на ней и закончится. Или?
Их спотыкающийся шаг неожиданно замедлился, а тревожный трепет, бьющийся тенью за чужими сердцами, стал ощутимей. Им было страшно и дальше находиться здесь, чувствуя как атмосфера становиться чуще, грозясь вскоре задушить, но ещё страшнее было пропустить развернувшееся впереди представление.
Баюн прикрыл глаза и почти замурчал, когда впервые раздался голос мальчишки. То был не глас маленького, ущербного человечка, нет, так звучало нечто более древнее и сильное — его ростки цеплялись за свечи, отправляя их огоньки в мрачный танц. Кот пожелал всего лишь развлечься, всколыхнуть пыльный слой лежавший на этой общине и невольно растормошил мягкими лапками спящего бессмертного. Непредсказуемый поворот событий, но более, чем желанный — безумный бессмертный, вспыхнув спичкой, снимет с кота лишнее внимание и когда всё затухнет, никто и не вспомнит про его промах.
Люди удивительно хорошо умеют забывать. Даже «промах» мальчишки, что только подарил святому отцу кусочек страданий чумных и обречённых, будет однажды забыт. Но Баюн запомнит. Он впитывал разворачивающуся историю с нездоровым интересом, даже не скрывая веселье, нарисовавшееся на его измождённом лице. Он уже не боялся, потому что никто не смотрел на него — толпа колыхалась роём муравьёв вокруг сцены, не зная спасаться бегством или...
— Это — Дьявол! Ловите маленького ублюдка! - донеслось откуда-то из толпы и это была первая искра, упавшая на сухой трут. Людская масса закорчилась, когда в ней начали агрессивно прокладывать тропы первые люди, чья ярость полилась за край, в сторону виновника торжества. Но они не успели дойти, как им вторил не менее яростный женский крик:
— Не трожьте ребёнка, бесы!
Баюн чуял, что на самом деле никому не было дела ни до того, какой дьявол говорил из уст безумного мальчишки, ни до того, что на «невинное дитя» собирались поднять руку. Люди захлёбывались в собственном возбуждении и злости, которые уже лились через край, и искали любую соломинку за которую можно было схватиться. Отдельные возгласы поднимались под потолок разъярёнными птицами и снова бросались вниз, пока толпа толкалась, дралась, готовая вот-вот сожрать себя. Кто-то сбил с ног одного из конвоев кота, дав ему возможность вырваться из хватки и ускользнуть прочь.
Святой отец мог положить конец этому кипишу. Хватило бы лишь громогласно взвыть, пристыдить люд, предавшийся соблазну бесовскому, превратившись в зверей. Хватило б лишь несколько пафосных слов про Ад и наказание божье за потерю человечности, чтобы усмирить хаотичные массы. Но святой отец был таким же зверем как и все остальные в этой злосчастной церкви. И звериный инстинкт, что был бессилен против пробравшейся в него паразитом болезни, кричал ему бежать. И он побежал прочь, трусливо и подло, как бежали другие духовные мужи до него, потому что зверь и его голос всегда рядом, в отличие от божьих обещаний райской жизни после смерти.
— СВЯТОЙ ОТЕЦ БРОСИЛ НАС! ОБМАНЩИК! ПОДЛЕЦ! - выкрикнул Баюн, подогревая страсти, но толпа ещё не поняла смысл его слов. Все казались друг другу лжецами и бесами, каждый против каждого и все сами за себя. Осиный рой ещё не нашёл себе единого врага.
С кошачьей ловкостью он лавировал внутри этой злой массы, уворачиваясь от чужих рук и ног, желавших схватить его за шиворот и свалить наземь. Найдя искомое, он осторожно подобрался и схватил под руки мальчишку, которому не давали подняться с пола дерущиеся, почти по-отечески нежно забирая его из гущи толпы, чтобы поставить на ноги на чуть менее людной «окраине».
— Будет жаль, если тебя бесславно растопчут, а богослов безнаказано уйдёт. - с мягкой, лукавой улыбкой сказал Баюн, его тяжёлая ладонь осторожно лежала на остром, мальчишеском плече.

Немигающим взглядом он изучает мальчишку, вглядывается в его молодые, а уже искажённые безумием черты. Как шевелятся губы, вынесшие непутёвому попу финальный приговор. Баюн мог оторвать свой взгляд и глянуть поверх тусклых от грязи медных прядей, взглянуть на кипящую за спиной толпу. Но он не смеет отвернуться от серых глаз, под чьим пеплом настойчиво копошилась всемизвестная, самоубийственная птица. Он не боялся, а может быть стоило. Батюшка вот, которого против его воли волокли обратно в котёл, где они все так или иначе будут вариться, боялся. Не успевшие вовремя покинуть церковь люди, которых ныне топтали, пинали как беспомощные игрушки, что не дадут сдачи, тоже боялись.
Ни одна крыса не сбежит с этого корабля без разрешения.
Он смотрит как легко и без стеснения маленький человек пускает самому себе кровь, словно это было столь же естественно сколь и дыхание, и заново замирает, скованный болезненным любопытством. В нём не было сочувствия к зверёнышу, что так яростно причинял вред самому себе. Самым разумным было бы умертвить его, пока его странный, тлетворный недуг не пал на всех остальных. Но стоит всего лишь поднять голову и он увидит, что окружён зверьми больными исключительно этим недугом.
Гвалт толпы звучал гротескной, варварской песней. Так поют свиньи в слишком тесных клетках, запертые в живой массе из собственных сходящих с ума товарищей. Невозможно отойти в сторону не наступив на чьё-то тело или дерьмо, а тебе ведь на этом ещё и спать. Сотни неудовлетрённых, противоречивых импульсов заставляют жрать самих себя и друг друга и всё это называется мученичеством, жертвой во имя большой цели, очищением душ неверных. Больной пёс будет только усерднее кусать свой хвост, пока его продолжают кормить как обычно.
Страшно быть зверем, когда твою жизнь закручивают в такое пыточное колесо.
В свете тусклых свечей нарисованные лики святых мучеников напоминают кожаные маски, которые язычники когда-то давно снимали со своих врагов. Нравится ли им как это варево подступает к краям, в надежде вылиться через край, но каждый раз опадает обратно на дно? Нравится ли святым мертвецам эта оргия истязания ближнего своего? Святые мёртвые молчат и было бы странно, если б они хоть что-то ответили — меж небесной вышиной и землёй связь всегда была плохая.
Картина это, что удивительно, не вызывала у Баюна ни страха, ни хотя бы малейшей толики отвращения. Самым естественным было бы бежать, бежать из этого чумного крысятника, где каждый хвост накрепко прирос к чужому, но для него уже нет выхода из этой великолепной в своей монументальности клетки. Зверь давно умолк, потому что его хвост тоже стал частью этого пугающего механизма человеческой жизни.
Может ему стоило перестать сопротивляться и прямо сейчас задушить этого мальчишку, что тщетно пытался стряхнуть его ладонь с плеча, самозабвенно копаясь в ране на щеке? А затем броситься в гущу толпы в надежде, что её концентрированная ярость оборвёт цепь этой бесполезной жизни?
Он может попытаться вырваться на свободу снова с чистого листа.
И это была порочная мысль, за ней ждал очередной замкнутый круг. Он хотел бороться, даже если это было назло всего лишь навсего нарисованным в его голове иллюзиям. Он ещё ценил свою жалкую жизнь, чтобы не желать позорно сдохнуть под ногами неистовой толпы, и поэтому он ни на секунду не отрывает взгляда горящих зелёных глаз от серых, из которых слизью лилась заразительная боль и апатия. Его ладонь наконец-то соскользает с острого плеча и его пальцы сжимаются на чужой ладони, мягко, но настойчиво отрывая их от разодранной царапины на лице. Глаза медленно прикрываются и столь же медленно распахиваются, когда его губы на короткий миг касаются ладони юродивого мальчишки.
— Я тебя никогда и не держал, - широко открытые зелёные глаза и серпообразная улыбка, на которой остался едва различимый след чужой крови, выглядят пугающе. - Зачем ты держишь себя?
Пальцы размыкаются, позволяя чужой ладони как свободно выскользнуть, так и ухватиться крепче, если мальчишка того возжелает.
— Пусти, - тихо урчит Баюн, как вслед за его словами на другом конце зала раздаётся грохот и по злой толпе волной пробегает почти что единый испуганный вопль. Кто-то опрокинул алтарь с поминальными свечами  и огонь с жадностью бросился на богатые полотна со святыми. Их лица мучительно скукожились в неверном свете, словно прося наконец-то выжечь этот рассадник безумия и боли до тла.