Дерьмо случается.
Коннор не вдавался в подробности того, насколько правдиво было это высказывание относительно случившегося. Он был уверен, что прекрасно проживёт и без знания какую именно трубу прорвало у соседки сверху и что именно сейчас плескалось на ламинате друга. Факт был в том, что на его собственном ламинате стоял Томас и выражение лица у того было как у брошенного на улице котёнка. Повествование о весёлом злоключении соседа Коннор слушал с мордой крайне безучастливой и допивающей, наверное, десятую кружку кофе за день. Он даже не стал дожидаться драматичного конца истории и встал раньше, чтобы достать из шкафа запасное постельное бельё и всучить его Тому прямо в руки.
— Надеюсь, тебя не смутят ночью твои маленькие соседи по комнате? - ехидно поинтересовался Коннор, указав Тому на единственный диван во всей квартире. Под «маленькими соседями» имелась ввиду всего лишь внушительная полка, уставленная воплощением крайне сомнительного увлечения Коннора — банками заспиртованных трупов мелких животных. Впрочем, вопрос был чисто риторическим, так как теоретически человека, который ковырялся в человеческих трупах за деньги, мало что должно смущать.
Забота Коннора была бескомпромиссной и лишь самую малость агрессивной. Вопрос, мог ли Томас перекантоваться у соседа, пока трубы не починят и воду не откачают, даже не поднимался да и Коннор не видел смысла озвучивать очевидное. С такой бедой Томас пришёл к нему явно не поиграть за приставкой час-другой... А хотя ладно, за этим наверняка тоже. К сегодняшнему дню частые визиты соседа, которые растягивались дольше оговорённого, стали привычными, поэтому час дольше, час меньше, невелика ведь будет разница сколько он здесь пробудет в итоге, думал Коннор. Тем не менее он предчувствовал, что устанет от энергичной и неугомонной натуры Тома уже на следующий день. И ведь не выгонишь же обратно домой, как обычно.
(Это плохая идея.)
Подобные акции благотворительности были Коннору не свойственны, пусть он и мог причислить Тома к категории людей, к которых мог и испытывал желание проявлять нечто вроде заботы. Как Коннор вообще уживался с таким человеком как Томас и терпел его на собственной жил.площади, хотя любого другого гостя готов был в первый же миг выпроваживать кулаками и матами, было на первый взгляд странно. Но спросил бы кто Коннора, тот искренне удивился бы и не понял в чём проблема. Найти первый контакт было, конечно, сложно по началу, но когда на поверхность вспыло немало общих увлечений — игры, музыка, телевидение — Томас довольно скоро стал рассматриваться как продолжение собственной зоны комфорта и соответсвенно как личность достойная отношения более тёплого, нежели обычно. Но о том, как трепетно он на самом деле относился ко всему, что делало его существание в очередной жизни комфортнее, Коннор, естественно, не распространялся.
(Это плохая идея.)
Поэтому к дружелюбным выходкам соседа он со временем стал относиться вполне спокойно, не забывая для приличия постоянно ворчать и язвить. Нужно было отдать Тому должное, последнее его видимо совершенно не смущало. А может он просто стоически терпел, также как Коннор порой стоически терпел его поведение.
— Проснёшься раньше меня — не буди. Где жрать найдёшь. - Коннор не сомневался, что Том соориентируется у него дома без лишней помощи.
(Это плохая идея.)
Он не мог избавиться от этого чувства на протяжении всего дня, с тех пор как разрешил соседу перекантоваться у себя. Он старался не обращать на него внимания, но оно продолжало ощутимо колоть и тревожить где-то на пороге. Одно дело, когда сосед просто оставался допоздна, другое — когда он будет находиться здесь почти круглосуточно.
(А вот это немного перебор у него что, работы нет?)
Квартира Коннора была небольшой, пусть и вполне просторной, но самое главное заключалось в том, что обставлена она была с мыслью, что ему никогда не придётся давать кому-то ночлег. Так, например, его кухня и спальня были в одной комнате.
(Что если он будет наблюдать за мной, пока я сплю?)
От этой мысли стало самую малость неуютно и Коннор усиленно гнал её от себя, но там где появлялась одна тревожная мысль, рано или поздно прилетала целая стая.
(Что если он начнёт копаться в моих вещах, пока я сплю?)
(А если он заметит, что сплю я ненормально?)
(А если попытается разбудить?)
(Он может увидеть, прочитать, узнать...)
(Это плохая идея.)
Он не подавал виду, а сам внутренне раздражался от собственной иррациональности. Ему не хотелось думать, что могло пойти не так от этого практически спонтанного решения. Хотелось довериться другу, что он не сделает ничего из того, что нашёптывали Коннору на ухо параноидальные мысли, потому что тот был нормальным человеком. И здоровым, в отличие от Коннора, который факт своей психической нестабильности тщательно скрывал. Как, впрочем, и некоторые другие «факты» своей жизни, которые эту самую нестабильность и вызывали в первую очередь.
(Будто ему больше заняться нечем, как совать свой нос в мои личные вещи.)
(Всё будет нормально.)
Но тревога не желала отпускать его даже во сне, а ведь он мог похвастать уже неделей, где его не забрасывало в воспоминания убийц и убиваемых. Тёмные переулки сменяли не менее тёмные квартиры — кулисы сменялись калейдоскопом, пестря синими отпечатками пальцев на шее и пятнами крови на обоях, пока Баюна на протяжении всей ночи швыряло из одной личины в другую, из одной точки мира в другую. Это было неприятно, но он уже смирился с тем, что всё шло так как шло и не лучше. Самое главное, чтобы...
(Проснёшься раньше меня — не буди.)

Коннор спал как убитый. Причём почти в буквальном смысле этого слова: грудная клетка вздымалась столь незаметно, казалось он совсем не дышит. Он совершенно не отреагировал на лёгкий тычок и зов друга и похоже не отреагировал бы даже если б Томас притащил к его кровати всех попугаев сеньоры Анчелотти и её саму в придачу — настолько неподвижным был он. Словно вообще не шевелился с тех пор как его голова коснулась подушки.
Когда-то давно, задолго до того как этот дом впервые услышал оглушительный голос Томаса Тилдрума, Коннора установил у себя в комнате видеокамеру на ночь — всё в стиле классических фильмов про одержимость призраками. Он честно боялся знать, что происходит с ним, пока он спит, но любопытство в конце концов оказалось сильнее страха, особенно когда Коннор начал замечать на своих стенах, щедро обклеенных бумажками-напоминалками, другие бумажки, написанные им же, но не как обычно по пробуждению. Исписанные вещами, которые он не мог вспомнить даже едва-едва вырвавшись из уз сновидений, они каждый раз вызывали у него холодок вдоль хребта — их он хранил в отдельном ящичке.
Но то, что он увидел тогда на записи, вызвало у него чувства посильнее мурашек. «Паранормальная активность» и ей подобные нервно курили в сторонке по сравнению с тем, что происходило с ним во сне — в отличие от скучного хоррор-фильма, оно было реальным, практически осязаемым. Ему никогда не приходилось видеть себя в своих вещих снах и ни одного события, где он так или иначе фигурировал, не важно крупной или мелкой фигурой. И смотреть вот так на самого себя, со стороны, как в фильме, вызывало у Коннора очень странные чувства. Картину того, как он вылезал из постели и вставал на носочки, хрипя что-то нечленораздельное, будто кто-то схватил его за горло и приподнял над землёй, он точно не забудет. Когда же он во сне подошёл прямо к камере и начал говорить с ней, глаза в глаза глядя самому себе из будущего, говоря о будущем, хотя последнее он никогда не видел (невозможно создавать сказки о том, что ещё не произошло, если это, конечно, не история о конце света) — эта картина долгое время не давала ему спокойно заснуть, пусть позже он и вспомнил, что был тогда всего лишь заперт в воспоминаниях сумасшедшего заключённого, бредящего даром провидения.
Спустя недели такого видеонаблюдения он не выдержал и удалил все записи, постаравшись поскорее выбросить их из головы. Описанные выше случаи были нечасты и то, даже в приступах лунатизма он недалеко уходил от собственной кровати. И всё же, тревога громко скреблась за дверью разума — ей было страшно открыть, страшно было подумать, что ещё, помимо беспокойства, могло ждать там, за порогом. Что могло заставить его однажды не просто вылезти из кровати, но и из окна, на улицы Дублина. Он не знал, что делать с этой проблемой и мог лишь надеяться, что всё останеться в прежних рамках, а не станет хуже. Со временем это открытие действительно по большей части выветрилось из его памяти, и он стал засыпать уже спокойнее.
Сегодня Коннор снова об этом вспомнил, но когда он засыпал этим вечером, сон забрал его в свои липкие объятия прежде, чем тот успел бы поддасться панике. Он не вылезал из постели ночью, не ходил и не говорил, но сны от этого менее будорожащими не становились. За эту ночь он: перебил горстку заложников, потому что лучше унести всех с собой, чем вот так сдаться правосудию; утонул мордой в грязном общественном толчке, потому что банда не прощает предателей и выкурит их из любой норы; всадил собственному мужу нож в спину, когда тот бросился на одного из их детей; увидел рассвет за секунду до того, как скоростной поезд размазал его кишки по рельсам. Это было не всё, но эти видения запомнятся ему ярче всех прочих.
Особенно последнее.
Февральское утро ещё было тёмным и выпавший за ночь слой мягкого как пух снега скрадывал чужие шаги. Возвращаться домой в такую рань было самое то, весь Дублин был тих и даже центр к этому времени окончательно сдался зимней дремоте. Самым ранним из ранних пташек составлял компанию лишь вольно гулявший по пустынным улицам ледяной ветер. Но не его жертве. Он осторожно крался вслед за ней, руки оттягивал непривычный вес импровизированного оружия и юное сердце так громко билось в адреналиновом ритме, казалось идущий впереди парень вот-вот услышит его и наконец-то обернётся. Но нет, тот продолжал идти, ещё слегка сонно, по предсказуемому маршруту и всё нутро преследователя сжималось от возбуждения. Всё шло прямо как по плану, прямо как в фильмах — в это с трудом верилось. Он мог зажмурить глаза и уже увидеть как он разделывается с этим недостойным, мерзким мусором, с которым спуталась его несчастная, потерянная в себе возлюбленная. Он простит ей эту ошибку, обязательно, и утешит, когда она будет плакать по этому мерзавцу, пока она в конце концов поймёт, где на самом деле зарыто её счастье. Ну а пока он должен выстлать рельсы к нему сам, ведь в жизни никто ничего не получает за просто так, за красивые глаза. Ради счастья нужно было трудиться не покладая рук и преследуемая им жертва должна была усвоить этот урок раз и навсегда.
Ему нестерпимо хотелось ускорить шаг, но он сдерживал себя, ждал когда они доберуться до обозначенного в плане «пункта назначения» — укромном дворе, на котором развернулась стройка настолько вялотекущая, что половина жителей ближайших жилых домов уже и не помнила, что там строилось-то. Ходили слухи, что скоро её свернут, но пока этого не произошло мрачные силуэты строительных машин и тонкие скелеты металлических конструкций превращали двор этим тёмным утром в жуткое кладбище.
Предчувствуя свой успех он был неосторожен и скрипнул примёрзший снег под его ногами, когда он был на расстоянии вытянутой руки до своей жертвы. Поспешный удар прошёл мимо — этот чёртов засранец был ловок и ввязал его в нежеланную драку, где вскоре начал одерживать вверх. Роли сменились, когда импровизированное оружие перешло из одних рук в другие и принялось лупить по бокам неудавшего убийцу.
Коннор невольно что-то простонал, когда его начали толкать сильнее и назойливее, и заворочался, так и не проснувшись. Один толчок — один удар из сцены, закончившейся уже как пару часов назад, но живо играющей в уме Баюна. Бессмертная кошачья душа, обычно столь равнодушная к судьбам чужих людей, неожиданно заметалась, словно её лапы обжигали раскалённые угли. Что-то эти удары напоминали — болезненное, неприятное, о чём не хотелось вспоминать, но нет, воспоминания назойливо кололи его штыками, пока он сам бился в цепях, не понимая.
В какой-то момент юный маньяк улучил момент, когда враг оказался непозволительно близко, а Коннор неожиданно раскрыл глаза, горящих зелёными фонарями с дрожащими в гневе ниточками зрачков. Схватив Тома за руку — кончики пальцев болезненно впились в чужую кожу — он со всей злости ударил того кулаком, а затем рванул вниз.
Перед глазами всё перемешалось: и драка двух, пытающихся убить друг друга мальчишек, и ищущие славы молодцы, что давным-давно избивали его до тех пор, пока он не начинал унизительно ползать на брюхе, умоляя прекратить. Он ещё чувствовал чужую злость, от провалившегося плана, в нём вскипела старая обида, которую должны были похоронить все минувшие столетия.
Грубо завалив «недруга» на постель, он водрузился сверху, вжимая того всем весом в матрас и обжигая взглядом широко распахнутых, безумных и нечеловечьих глаз. В полу-мраке февральского утра казалось будто его обнажённые в безобразном оскале зубы поблескивают металлом. Тонкими нитями с них стекала слюна, когда пальцы сомкнулись замком на шее друга.
Разгорячённая кровь неслась по телу обжигающим потоком, выжигая из головы сон, но не наваждение. Когда с глаз исчезло лицо чужого соперника, сердце продолжило бешено колотиться в груди, но качая по сосудам уже не чистую ненависть, а ужас. Ему хотелось закричать в отчаянии, забиться, но тело всё ещё не принадлежало ему, управлялось не им и замок пальцев на чужой шее становился теснее. Он чувствовал себя связанным по рукам и ногам пассажиром, чья лодка вот-вот рухнет в смертельные объятия водной бездны. Одна лишняя секунда отделяла его от точки невозврата и в эту самую секунду ему как никогда захотелось умереть на месте.
И кажется кто-то услышал его просьбу — прежде чем история юного маньяка, столь близкого к своему триумфу, оборвалась, кто-то резко схватил мальчишку за шкирку и стащил с почти задушенной жертвы. Хватка Коннора ослабла и он резко свалился на пол, тяжёло дыша.
Нет, скорее задыхаясь, словно его самого всё это время душили. Панический взгляд уставился куда-то под кровать, потому что он не мог пошевелиться.
(Я сейчас действительно умру.)
(И поделом.)
Умирать не хотелось, но стоя свитеделем перед тем, что он натворил в своём наваждении, он не имел право сопротивляться. Он ведь знал, что с ним происходит, но решил пустить всё на самотёк, вместо того, чтобы хоть как-то предотвратить.
(Но я же ему говорил...)
(Но я должен был знать, что он не послушает.)
Из глаз брызнули слёзы, которые на полу перемешивались с продолжавшей течь слюной. Он пытался душать открытым ртом как выброшенная на берег рыба.
— Я... я... - едва слышно прохрипел Коннор.
Несмотря на всё своё красноречие, он совершенно не знал, что говорить, было страшно даже подумать, что сейчас с Томом, на которого он не мог и боялся поднять взгляд. Все слова, которые вертелись на языке казались нелепыми и неуместными.
(Извини, мне жаль!)
Есть некоторые вещи, за которые бесполезно и даже кощунственно просить прощения. Убийство — одно из них.
(Я не хотел, это был не я!)
Но руки-то были его, злость была его, натворил всё это ОН.
(Это всё моя вина.)
(Моя вина...)
(Моя вина...)
(...моя...)
В нём жглось желание встать и сбежать, исчезнуть с глаз долой, чтобы не быть ходячей бомбой замедленного действия поблизости от тех, кто ему действительно был важен. Но бежать от собственной вины было некуда. Совершенно некуда.