На контрасте кожи играют рубцы уродливым недослепком недоболи недоконтроля, недовыдох — конечно, легче, конечно, всем им стало легче — только когда Змей всё начал мерить двумя, собой и — на Ньярла брошенный взгляд у него приторный, медовый даже, липнет к глазам сначала, ответным, потом к плечу, ниже к рукам — не к ним, конечно, за гранью пальцев, высматривает, пытается — какого цвета у иного кисть на кончике, какая краска — кляксой, смотрит, не рассматривает, вздыхает — как-то радостно даже, свободно, свобода до поры, когда при дыхании нужно двинуть плечами — а не выйдет, он сидит — нет, больше, лежит, мертво, гранитно, Змею всегда нравится быть рисованным с натуры.
Это всё равно что засыпать на дне и не закрывать глаз. А он с этим очень хорошо, слишком хорошо знаком.
Это всё равно что быть вплавленным в янтарь, и смотреть с картин смутными и мудрыми янтарными глазами. Он знает наизусть потребность оставаться во времени

— Не рисуй мне опять зелёную кожу, пожалуйста. Лучше... о, помню, ты говорил, что на меня нужно слишком много белил.

Он знал, что Ньярл напишет картину после всего, напишет о, напишет про и для — и о войне, и о том, что было после, и про звук костного излома, и про всполохи крови, и о километры безмолвного тихого снега, где самое громкое — крик опадающих как пожухлая листва хищных, но смертельно больных птиц — и это будет его новой, ньярловой, Герникой — прямо как у Пикассо, до дрожи в пальцах и тошноты, картину назовут страшной и — только страшно потом не было, было — как всегда, он начал оставаться чуть дольше у него только, с утра до вечера и вспоминая, что время позднее, чуть осторожнее стал к улицам — а потом они всё забыли, смотрели Американскую историю ужасов, жарили маршмэллоу зажигалкой на кухне, забывали о чём-то важном, опять вспоминали, соединялись, разъединялись, разжимали пальцы, засыпали и просыпались, начиная утро с абсента и упиваясь на ночь кофе — они просто были словно бы до, а случившемся напоминало так мало.

Только продольная царапина — он. до сих пор. помнит. звук. ножа. — алой проседью по бедру, ломая что-то важное на коже, та — снежная — выглядывает сквозь ткань, такую цветастую, что может вызывать тошноту и смерть, Ньярл, кажется, говорил, что это настоящее японское кимоно — или говорил кто-то другой, но явно врал, потому что кимоно было не настоящим и даже не японским — цветочный орнамент был сложен по принципу нарко-трипа и калейдоскопа ужасов, вместо пионов — раскрытые, распахнутые символичные лица сотни будд и ещё десятка идолов, который Змей не знал, цвет под ними — чёрный, тяжкий, до кричащего контраста теснит обнажённое бедро, сползает с плеча, вырезая — плечо, ключицы, первые из рёбер, шлейфом лежит на полу. Волосы у него — бумажные цветы, останки китайского фонарика, прядь заделана карандашом, вторая — палочкой из под суши, с третьей свисает нелепая игрушка из секс-шопа, о которой они почему-то всегда умудрялись забывать, как и о других.

По глазам Ньярла Змей хочет прочитать, что смотрится просто отпадно. Змей не шевелится. Только делает вдох. На голове что-то звенит и трясется — он не хочет гадать, что именно.
По глазам Ньярла Змей хочет прочитать, что картина выйдет потрясающей.

— Так странно, что я не смог всех их убить. Жить собой десятки веков — и чтобы Мирового Змея усыпляли хлороформом, резали как свинью... Что написали в новостях про этот твой храм? Ебанутые сатанисты перебили друг друга во время церемонии? — улыбается, хищно, меж губ мелькает оскал, под ним — язык, двойной, змеиный, Змей качает головой в рамке, позволенной музе, и прячет чудище куда поглубже, оставляя только яд, — Сломали шеи и вырвали друг другу хребты? А... какие сатанисты, найдут у кого книгу Лавкрафта — и, глядишь, запретят.

— Её любимому змею.

Слово «любимый» у него на сердце, каменном, каменно же вырезано, взрезано монолитно раной, на такой шрам как амулет, как данность и родное самое, родное — как давно они друг другу что-то? как давно стали всем? — он изгибается на подушках, в движении забывая о начальной позе и человечьей сущности, по бедру ползёт чешуя, перебирается на выступающую над тазом кость, там реет, алеет, обнажается о падающую ткань, он её ловит, подол, опять укрывается, припоминая какую-то писанную невинность — кроме кимоно на Змее ничего нет, чешуйки, вставшие дыбом на животе обозначают лишь мазнувший где-то в межрёберном пространстве холод — и там же под провал живота, где соцветиями плещутся следы — такие же на шее и там, где тень пролегает особо усердно — знамени, что сегодняшнее утро началось не так хорошо, как кончилась сегодняшняя ночь. Он выгибается, ещё, но уже только шеей — смеётся в так чужому смеху, и его волосы — тоже, всё цветастое, мусорное, пыточное.

— Не могу не думать, это... слабость, такие вещи напоминают нам о том, что мы есть и кем мы больше не являемся, — осекается, поднимает очеловеченные глаза, от улыбки Ньярла по хребту карабкается мороз и темень, — Я, по крайней мере. Может, лишняя гордость? Ненужна. Я уничтожаю Мидгард и убиваю одного из сильнейших северных богов — так говорили, писали, высекали на камнях. Древние были умнее — нет, мудрее, они были мудрее нынешних. Им хочется верить, а не, — глаза метнутся вниз, к лежащему мерцанию экрана телефона, — А не в то, что в Маке новый промокод.

Вдох. Выдох. Мерцание гаснет, и улыбающийся Эдвин на заставке, перемазанный в клубничном торте, — тоже.

— Ладно, не будем об этом. Но смеяться мне не особо хочется, знаешь. Над этим.

Над тем, что его так легко, оказывается, убить — за тысячи лет он видел и огонь, и сталь — иногда очень близко, так близко, что хотелось кричать в голос, но он всегда оставался тем, кем был — всегда осознавал, что имеет право дать отпор, уничтожить всё, что ему нож, если он способен проглотить сотню таких — вооружённых одними ножами, если раздробит всё в осколки и пыль — от металла до кости, от кости до крови, и кровь тоже станет пылью, он перебирает в пальцах отворот одеяния — под них легко и шёлком ложится мак с человеческими глазами и звериной пастью вместо сердцевины.
Змей улыбается, почти примирительно.

И где только Ньярл находит такие вещи.

Он не скрывает, что ему не было страшно тогда. Не скрывает, что ему страшно сейчас и когда он наконец всё понял — осознание возвращается к нему медленно, с размеренностью фантазирующей вспоротой вены, толчок, толчок, толчок, разлив, и дрожь — Змей высматривает иного за холстом и думает, что для потери, человеческой, не нужно многого. Только удара. Не особо точного, может. Или даже случайного, он двигает плечами, судорожно, нервно, гонит мысль как слетевшихся птиц — всё прошло, кончилось, истлело, журналисты нашли себе других жертв и иной пир, а они —  они как всегда.
Змею очень нравится это слово. Всегда. На-все-гда. Оно напоминает о вечности. Напоминает о цене. Выдыхает. И о них тоже, сполна.

— Поэтому ты вдруг рисуешь за несколько часов до её начала? — не упрёк, больше смех, оскал, движение руки, пальцы скрывают плечо за ядовитыми цветами как розу за шипом, — Не знаю даже. Хочешь, пойду в этом? Ки-мо-но. Только выну из волос китайские палочки и что там ещё, — пальцы с плеча на шею, вену, выше —  к макушке, что-то звенит, катится, звенит ещё больше, — А-анальные бусы. Если вещь не используется по назначению —  не стоит искать ей другое применение, хорошо?

Он почти, почти смеётся, ломает позу, себя, шаг —  всё рушится с него звонко и ломко, волосы волной падают на плечи, падает тяжкая ткань, падает и Змей — перетекает, искрится по полу белой упругой лентой, поползновение стремительно и свободно, траектория — прямая, вымеренная кольцами, Змей — уже настоящий змей, впаянный в миниатюру достаточную, чтобы не разрушить их с Ньярлом тонкий человечий мир — обвивается вокруг чужой ноги, кольцо, раз, два, холодные, чешуя по коже скользит мягко и нездешне, соприкасается, ищет слабости, змей ползёт выше, ещё кольцо, второе, последние разжимаются ему вслед, кончик хвоста вычерчивает серпантин по ноге иного, морда упирается во внутреннюю сторону бедра, скользит язык, острый, он — выше, переползает с бедра на отступ таза, выше, ещё —  кольцом вокруг живота, талии, почти не касается, боится сломать, — помнит, чего стоит человеческое — обвивается почти нежно, два —  на тело, ещё три кольца вокруг бедра, хвост бережно замирает, находя покой, змей косит золотистым глазом на холст, в зрачке-иголке помещается слишком мало, слишком мало — в пасти, опять мелькает раздвоенность языка, сизого, холодного.

—  С-с-с-сколько у меня рук з-з-з-здес-с-сь?
Он пробирается в голову Ньярла так же — осторожно, холодно, гибкими кольцами-дугами, под которыми гнулись бы рёбра, если бы он захотел, он звучит как может — незнакомо и по-настоящему, легко касается сознания Ньярла —  не причиняя боли, больше лаская, но убивая этим в первую очередь себя самого. Острая змеиная морда отворачивается от холста, рвётся к чужом груди, утыкается, замирает.

— Х-х-хочешь так?

Стынет янтарное.
Вечное.
Крепкое, остро, острие ― глаз, клином сердце вырывает, вырезает морда, судорожно недвижимы ноздри ― змей не чует как живое, но живое чует сам, по живому ― переползает на грудь, выше, покоится на ключице, ему там тесно, движение вытачивает по рёбрам причудливое нечто без конца и края, он плавно и неподвижно глядит с ньярлова плеча.
На себя. На него. На себя ― на свои шесть рук, яркие краски, белая кожа, глаза ― янтарь, нет, хуже ― золото, калённое, такие не закрыть ― он и не закрывает.

― Нравится, ― он играет собой, с собой, с ним ― голос у Змея опять ― звучит человечьим, обыденным, не поддёрнут звук ни дрожью, ни мерным шипением, ему так проще сейчас, ему так ― искренней.
― Ты знаешь, что по шесть рук было у богов, которые любили разрушать миры? ― вслушивается в эхо, застывая на грани, из разума иного на него плещет ― омутой, тягой, он держится на краю, кричит ― и говорит с отзвуком, идущим ровно столько, сколько будет достаточного на вечность, ― Или больше. Они танцевали, танцевали, любили друг друга, а потом оказывалось, что они просто умудрились создать новый мир и сжечь до основания старый.

Он улыбнулся бы, но улыбка не в его ― истинной ― природе, пасть ― бритвенная, острая, оскаленная.
― Мы можем так же.
В голове у Ньярла заливисто хохочет мальчик-Эгир.
― Мы хуже богов.

Древнее. Приземленней. Злее.
Змей рушит не в танце ― про Змея и смерть слишком мало, он ― море ― выходит из берегов, он обращает всё в прах, он умирает и мир умирает вместе с ним, захлёбываясь в крови. Не своей. Его. Змей плавно ползёт к другому плечу, огибает шею ласковой петлёй, холодный язык играючи касается уха, он ему поёт, он ему ― кричит, улыбается неосознанной мыслью, мальчик-море с глазами как выжженный звёздный остов улыбается, заточенный в чужой разум как в смолу.
Как муха в янтаре. Как бабочка.
Змей улыбается своими янтарными-янтарными глазами чуть нежнее его ― и думает, что Ньярл, конечно, тоже уничтожит мир по-своему.

Но Йормундганд это вряд ли увидит.
И вряд ли полюбит.

Ему и говорить об этом не нужно, не нужно ― и том, что кожа приятней латекса, что чёрный идёт больше, что можно обойтись без украшений ― мальчик-образ дёргается как марионетка, мальчик-мысль пляшет так судорожно и живо, что словно у Змея и впрямь нашлось шесть рук, шесть лишних ― на разрушение, он соглашается молча, безмолвно, покорно, выводит собой по текучему, плавному разуму сплошную прямую ― да.
Да, подойдёт.
Прекрасно.
Сам ― сворачивается тугими кольцами, не находя опор, растекается тяжестью хвоста по подушкам, ползёт мордой, шеей, туловом ― и вот уже приподнимается, смотрит, раскрывает пасть ― больше кобра, нежели питон, но кто ему ― мировому ― присвоит породу.
Ньярл знает, что лучше.
Змей знает, что для него лучшим будет всё.
Шпильки отбивают по полу такт танца, под который обычно уничтожаются миры. Тотентанц. Пляска смерти. Раз-два-три. Декаданс-сквозь-созидание. У каждого Шивы была своя Шакти.
― У индусов есть свой великий космический змей. Он белый как снег и у него тысяча голов.

Змею вдруг очень от этой мысли смешно, он смеётся ― вдруг сотней таких же, все мальчики разом отращивают, взращивают себя до чудовищ ― и поют, баюкают ньярлово сердце в гладкой как сталь броне из стянутой ткани, им ― ему вдруг очень тесно в нём, в груди и какой-то неисчислимо человеческой душе, тесно ― кольца вдруг опадают, ползут вниз ― неуклюже, в падении вдруг ― за сантиметр, стынет, текут, и вот уж по полу снова мажут белые-белые волосы, на белом-белом лице широко и ранено дрожит красный, влажный от абсента и поцелуев рот.
Змей хохочет ― звонко и надрывно, словно обрывая чью-то жизнь.
― С условием, что ты научишь меня вечером ― как его с тебя снимать.

И ниже ― почти падает, замолкает, упирается макушкой в пол, мир его ― вдруг вращается, тонкие шпильки Ньярла аккурат напротив шпилек змеистых холодных глаз, а потом он раскидывает в сторону руки ― тонкие, почти прозрачные, ― расставляет измаранные в синяках и кровоподтёках бёдра в самую бесстыдную позу ― и опять пропадает, вытягивается до прямой ― целомудренной и витой, траекторией по полу ― замирает, путается в себе, потом только ― в своём теле, играет, то растёт вширь, то сужает рёбра до обхвата кости, наконец ― становится изначальным, удобным, красивым ― становится точь-в-точь под чужие плечи, точённый под обожание, выкованный под любовь.

― Может, устроим небольшой перфоманс? ― голос мальчика-Эгира здесь как эхо, ― Пер-фо-манс. Всё правильно? Так вот ― там, знаешь, фокусы вроде ящика и кроликов в шляпе? Посадишь меня в какой-то матовый цветастый ящик, начнёшь загадочно улыбаться ― а там я выхожу, и все ― боже, а где же змея, как прелестно, настоящая иллюзия, они точно знают, что ты не Гудини и точно не будут искать разгадку.

Отредактировано Aegir Snyaleig (2018-10-18 18:37:21)

Он никогда на самом деле не думал, способна ли змеиная грудь вместить человечье сердце — и наоборот.
Никогда не думал, что всё остаётся неизменно, вплоть до плещущейся в зрачках нежности, разве что перефразированной на острый или обыденный манер взгляда, такую никогда не спрятать под веками, как невозможно спрятать слезу. Змеи не плачут, — говорил он сам себе, говорила ему мать, вторили железным эхом все кроны его родного дома. У тебя другие слёзы, — вторили ему все тени злополучного августа, скинутые на границу сознания, где легко улеглись разве что использованные с рук бинты, глубокие параллели борозд — не руины, шрамы — он никогда на самом деле не думал, что потеряет их, они уже — амулетные, сокровенные, смотрясь в зеркала, он никогда не думал.
Он никогда не думал, что за последние две тысячи лет не пытался умереть столько, сколько пытается умереть сейчас.

За последние две тысячи лет не пытается столько любить.
Он кивает — гибкой, змеиной уже шеей, на кивок похоже меньше всего, вообще меньше всего похоже на соцветие всего человечьего, но в глазах-то — страшная покорность, нет, не то выражение — согласие, ни намёка на вопрос кроме черноты зрачка, ни тени, ни сомнение.
Когда он слышит «я тоже» — ему хочется думать о любви чуть больше, чем о страхе перед хаосом, потому что неизведанное всегда оставалось страшнее, а из девяти его миров всегда презираем оставался больше всех сестринский Хельхейм — все знали сказки об огне и морозах великановых земель, о лугах альвов светлых и подземелий альвов тёмных, на современный человечий манер почему-то делимыми на эльфов и гномов. В мире мёртвых очень холодно — вот и всё. В мире мёртвых ничего нет. Ничего.
Тлели в его глазах в страшнейшие из штормов, когда волны бились о зубы Мидгардсорма как о скалистый фьорд. Возможно, в те секунды и впрямь всё до основания — от сломанных мачт до кричащих людей — он никогда не представлял уже сейчас, что взрослые мужчины могут кричать так — и всё обращалось в ад.
В другой. Не тот, который им принесли позже люди, криков которых он тоже тогда не представлял.

Наверное, делать вдох сейчас совсем не обязательно, хотелось так — с ленцой, чуть сощурив веки, мягко смотреть на иного с его же плеча — отсутствие век этому не мешало, эфемерность белокурых прядей задрожала от громкого хлынувшего через край змеиного черепа смеха, он и сам бы, сам — но в его задумке только приоткрытая пасть, оголённые зубы.
— Змеиный хвост мало чем отличен от щупальца.
У белого мальчика к щекам бы хлынула кровь и, может, устремилась током секундой позже гораздо ниже.
— При некоторых... действиях.
Змей спиной и хребтом чувственным под пальцами скользит, проскальзывает у ладони, подставляет узкую морду, остроту наростов у глаз — не режет, ластится, почти по-кошачьи. Вечность в руках у хаоса. Он бы висел на его шее, зажав в пасти свой собственный хвост. Он невпопад думает, смог бы умереть от своего собственного яда, вспоминает — его яд в его же венах, от волос до сплетений капилляров, он никогда ещё не умирал.
Никогда ещё не умирал именно так.
— Знаешь, оттирать слизь с бёдер было тогда довольно затруднительно.

***
И на тонкости телефонных линий их собственного разума он просит, чтобы мышата были ещё живы.

Он плоть в себя заглатывает как всё невысказанное под тяжкой завесью ткани тень какая-то особо цветастая, но мир вокруг остаётся мрачен, Змей слышит — пусть и не слышит никто подобный ему так чутко — чует тепло, на тепло оборачивается мордой, но утыкается носом только в прозрачное, призрачное стекло, опадает, уменьшается до размеров, когда вместо тридцати колец умещается в тринадцать, но мир тени и узоров на восточный манер становится тогда излишне большим, давящем, и в нём уже два десятка оборотов белесой чешуи.
Теплое и трепетное застревает у него в горле. Он невпопад думает, что если бы был человеком, то только в стеклянном гробу, человечье учит воспринимать всё с призмы какой-то смертности. В горловой мышце вдруг судорога, он сводит несуществующие зубы под несуществующие рёбра. Затихает. Потом только — сердечное, его, и чужое — Змей чует тепло чуть более тонко, чем всё, что остаётся подле, мириады голосов капелью вокруг, чей-то — удивлённый, возгласы, вопросы.
О боже, что это.
А что там.
Ваша новая работа?
Какая-то особенная скульптура?

Кто-то пускает слух, что Эдвин МакЛафлин принёс на выставку нечто опасное. Между третьим и седьмым человеком слух обращается из опасного в детёныша панды, окрашенного в розовый. Между десятым и пятнадцатым уже говорят о чучеле ягуара. К тридцатому посетителю тот становится запертым под стеклом аллигатором, словно принцессой в хрустальном гробу.
Словно.

— К десятку мышей надо было бы добавить семерых карликов, Ньярл.
Горлом упирается о стеклянный борт комичного гроба, острым носом чуть трогает ткань — тяжкую, высовывается, находя его мыслью, а не взглядом.

И пусть голос остр, насмешлив, искажён сущностью истины, но.
В глазах на самом деле ничего кроме любви и нет.

Свет вливается в него единым сорванным, рванным в клочья порывом ткани прочь ― и слепит ровно достаточные для осознания секунды, одну долгую, бесконечные две, три какие-то вековые, моргнуть ― вряд ли, только забыться, оцепенеть гранитным веретеном зрачка, запечатленным в янтаре, его лицом ― Ньярла, Ньярла над ним, сердечным боем высекает в нём болезненность происходящего, чувственного, ощутимого.
Он невпопад думает, что Эдвин МакЛафлин заменяет ему солнце.
Совсем вовремя о том, что тот заменяет ему всё.
И послушностью, доступной подобным ему непослушным, диким, холодным, ― тянется острой мордой к руке, упирается соцветием сплошной грудной мышцы в его ― и под ним ни трепета, ни страха, на слуху ― мириад возгласов, резких отчего-то, гулких в реальности, отделённой чем-то важнее несуществующего вдоха.

Он же сломает ему руку.
Он же такой огромный.
Вы только посмотрите.

― Мистер МакЛафлин, вам не кажется это опасным? ― дрожит нервом, губами, ярко-красная помада в обращённых змеиных глазах кажется золотой.
― Мистер МакЛафлин, вам не кажется это жестоким? ― почти возгласом, паутиной обращённых микрофонов, камер, затворов, оглушающих в едином спусковом порыве. Как курок. Как насмерть.
Змей изображает то самое «на смерть» доверчиво и доверительно заползая иному на шею, кончиком морды отыскивая горло, биение сонной, переползая ниже, ровно к ямочке между ключиц, устраивая там первооснову всего вечного, играя в то, что у него есть права закрыть глаза и не слышать.
Не слушать ни вопроса, ни стынущего ответа, не пытаясь вытянуть его тонкой нитью сквозь клубок хаотичных мыслей, потянув за конец которого можно было разрушить слишком много.
Абсолютное право не слушать, как есть ― своё сердце, после каждой из бессонных ночей, когда они, упившись друг другом, в абсолюте своём беззащитные, сытые, мокрые от пота, отчего-то непомерно счастливые, ищущие только взаимные пальцы и обоюдный с губ вдох, тоже забывали, что в мире существует что-то кроме.

― Мистер МакЛафлин, оно способно проглотить человека?
― Мистер МакЛафлин, чем вы его кормите?
― Мистер МакЛафлин, это дикая змея? Откуда она у вас? Это анаконда-альбинос?
― Мистер МакЛафлин, вы поддерживаете жестокое обращение с животными ?

Эхом он напоминает ему о том, что есть вещи, которые следует заканчивать. Что это ― одна из них, не выдерживает ― дрожит, и дрожью с рук стекает вниз, отражаясь во вспышках фотокамер, отражая тепло рук Ньярла вдоль по чешуйчатому животу, глянец латексной оболочки, скрывающей плоть ровно в той же степени, что сокроет её стекло и тень цветастой ткани.
Он хочет зазвенеть вдоль хрупких стен хрупкой же благодарностью ― и не может, слова скрывает тень как скрывает она его, полюбовная, ласковая, цветастая ровно до степени, за которой ещё есть возможность ощущать.
Ощущать ― и не боль.

Просьба подыграть такая беззвучная, что ей не нужно и повода существовать. У них с Ньярлом есть что-то яснее слов. Ближе. Понятнее. Приземленней и одновременно оторванней от каждого из присутствующих.
Тонкая нить по связующей разумов образует контур улыбки мальчика-Эгира.
Змеиное тело множится, плавится, течёт ― единым мигом, до человечьего, до клаустрофобии запертого в груди сердца, сбивчивого ритма горькой правды реальности ― и эхом о его рёбра, эхом, эхом.
Последние всполохи чешуи на его хребте теряются и тонут во вспыхнувшем свете отторгнутой ткани.
Не вцепись бы Змей в руку, в ладонь, в секунде после стеклянного шага ― плечо ― его бы сбило с ног волной людского изумления, страха, может, удивления, восторга, сплошного штормящего водоворота ― хотя с каких пор Мирового Змея вдруг трогает шторм ― где он почти не различает слов.

Это опасно ― опасно быть кем-то кроме объяснимого прихотью безумного художника фокуса, опасно быть за граню догадки, что где-то под полом Эдвин установил изящный и бесшумный механизм, за секунду провала обративший его в его иного.
Не опасней, чем смотреть ему в глаза и улыбаться.
Не опасней, чем быть его любовью.

Горечь мартини он сцеловывает с его губ, и потом ― лишь мягко похолодевшими прозрачными пальцами забирая бокал, забывая о том, что клыки режут стекло, и раздвоенность языка всё делает горше, забывая ― о взглядах ровно на секунду, об обнажённости ровно на две.
Трёх хватает на слова.
― Мне холодно, ― бессловесно, не пытаясь перекричать и без того наступившую тишину, вливающуюся ему в уши, и он ― льётся в Эдвина, в Ньярла, в его обращённые на равных глаза.
― Ты же захватил кимоно, я надеюсь?
И уже ― губами, ровно к уху, чуть выпуская клыки, шёпотом слов.
Есть вещи опаснее тех, что он говорит ему, не размыкая губ.
Есть вещи важней.

― И те дурацкие блестящие шарики. Они прекрасно смотрятся в волосах.
Затворы фотоаппаратов вспыхнут удушливым гулом разбуженного роя, на всех снимках ― Эгир в профиль. На всех улыбается, не обнажая зубов. На всех смотрит в никуда, не считая ньярловых глаз.
На развороте замирает, каменеет, словно не снежный вовсе ― мраморный, смахивает тонкую завесь волос с плеча, с несуществующим стыдом прикрывается рукой на венеровский манер ― стыд иным у него окончательно остался ампутирован за ненужностью, за помехой, забывает о наготе ― и нащупывает глянец латексного изгиба поверх чужой талии.
Нащупывает его сердце.
Его всё.
Закрывает глаза. Между век ― алеющее кружево. Наконец у него есть на это право.

― Мистер МакЛафлин, вы дадите какой-то комментарий?