Очередной вечер в Дублине. Набережная Лиффи. Одна из сотен однообразных скамеек в свете уличных фонарей. Одинокий парень стоит чуть спереди, упершись локтями в черный вычурный забор-ограждение. Металл под ним ледяной, но тому без разницы. Он замерз, но все равно продолжал стоять на холоде, шмыгая красным носом и перебирая в таких же красных пальцах булку свежеиспеченного, но уже остывшего хлеба. Изредка отрывает мякиш и крошит его кусочками в темную воду реки. Там никого нет: ни лебедей, ни прочих птиц. Со стороны это кажется сумасшествием, но ему так спокойнее. Это нехитрое действие приводило его мысли в порядок. Относительный порядок.

Парень выкурил уже две сигареты за час. Если выкурит еще — начнет тошнить.

Спрятав остатки хлеба в бумажный пакет, Оливер развернулся и пройдя несколько шагов, оказался на деревянной скамье в искусственном свете неприятной лампы. На другом берегу, в дали, виднелись тысячи разноцветных огоньков: огней домов и увеселительных заведений. Словно рождественские гирлянды: желтые, красные, розовые, синие, оранжевые. Что-то мигало, что-то двигалось, а что-то было статично. Красиво.

Он любил эстетику этого города. Ночью Дублин ему нравился куда больше вечнозеленой дневной версии.

Поставив пакет рядом с собой (там и прочие продукты, которые необходимо было купить перед возвращением), шатен засунул руки в карманы своего длинного серого пальто и извлек из одного из них телефон. Выключенный, но и пусть. Разряженный, но и ладно. Так было даже лучше: никто во всем свете не помешает ему сейчас прокрастинировать.

Кивнув самому себе, Олли убрал смартфон обратно. Время он теперь не узнает. А когда он вообще замечал его течение? Разве это важно? С некоторых пор перестало волновать. Наверное, с того момента, когда юноша понял, что перестал хоть как-либо меняться внешне. Когда осознал, что все, кого он считает своей семьей, кого любит или полюбит — умрут. Уплывут, уносимые течением жизни. Но не это было причиной его печали.

Голова раскалывалась. Невыносимо болела.

Андервуд думал, что избавился от столь сильных болей, но нет. Эта боль приближалась по силе к тому периоду, когда он попросту отключался не в силах ее терпеть. В первый месяц пробуждения. Что же сейчас изменилось?

Баланс нарушился.

Шаткий, установленный двумя половинами его сознания баланс сил изменился. Человеческая натура стала иметь куда больше влияния, чем до этого. Белиал же истерично крушил все подряд в отместку. Вот тебе и свобода мыслей.
Они договорились, впервые, о чем-то некоторое время назад. Сделали шаг к четкому разделению сфер и областей владения жизнью сосуда. Но все привело к ужасающему эффекту: обиженный демон и осмелевший «малыш Олли» стали устраивать еще более жаркие баталии за другие куски. Потому что один из них почувствовал задевающее гордость ущемление и опасность, а другой понял, что может побеждать.

— Как это прекратить? — шептал себе Оливер, хватаясь за виски в очередной раз и морща лицо.

Он вел весьма разгульный образ жизни. Еще более разгульный стал вести сейчас, в попытках справиться с этим, заглушить спорящие голоса. Но они не прекращались.

Позавчера он был в шаге от того, чтобы попробовать наркотики.

Мозг почти вскипел. От волнений воспоминания снова путаются, становятся кашеподобными.
Парень открывает глаза, но видит уже не набережную, а адское пламя. Закрывает и открывает снова — набережная.

«Я становлюсь шизофреником… Надо было не слушать того типа. Надо было сделать это.»

Сейчас, как никогда сильно, Олли хотел всадить в вену иглу и забыться.

Его депрессивные мысли нарушило неожиданное появление другого человека. Признаться честно, того, кого бы желал видеть сейчас в последнюю очередь. Разве что, кроме какого-нибудь Люцифера или самого Яхве.

Не хотелось, чтобы тот видел, каким разбитым он может быть. Не хотелось осуждающих взглядов за молчание.

Оливер был виноват. Перед многими. А теперь он еще и виноват перед единственным, к кому питал теплые чувства.

Впрочем, это присутствие создало в голове ужасающую тишину. Демоническая часть сознания соблюдала уговор и прекратила спор. Спокойно. Блаженно. Едино.
Парень облегченно выдохнул, а его измученное лицо оживилось. Убрав руки с висков, он отреагировал на просьбу и поспешно порылся в карманах. Достал пачку дорогих сигарет, открыл и протянул руку в сторону Дариуша.

Холод. Он взглянул на отстраненное лицо.

Между ними был холод. В этом облегчении шатен забыл о главном… О том, кто сидел рядом. Он соблюдал дистанцию. Настолько маленькую, но настолько огромную, что между ними был как ров.

«Ты такой спокойный… Неужели, все настолько плохо? Я все испортил?»

Опустошение.

Оливер причинял боль. Сам себе. Окружающим.
Те, кто связаны с ним всегда будут оказываться «за бортом». Юноша не понимал, как изменить это положение вещей. Он отмахивался от чужих смс и звонков, думая, что не желает становиться зависимым от этого человека, ведь он был единственным, рядом с которым его голова не гудела, как паровоз. Олли хотел перебороть себя, установить новый баланс, восстановиться, а затем уже встретиться вновь. Не сейчас.
Но и этим своим поступком, на самом деле, причинял боль Рингеру.

«Получается, я выбрал себя. Не его. Хотел что-то там, поставив чувства важного мне человека на второй план...»

Его протянутая рука обессиленно упала на скамью между ними. Голова опустилась, выражая презрение к собственному эгоизму. Демон не влиял на него только при Дариуше, но человек понимал, что тот повлиял на него другим путем: вставляя в их общие чувства свои собственные. Вставляя эгоизм, в прочее время, не занятое песочником.

Белиал был хитрецом и манипулятором. Сложно играть против такого.

— Дариуш, послушай… — тихо начал он, — Я не знаю, что происходит со мной. Рядом с тобой я обретаю покой, но когда ты уходишь, то оставляешь после себя лесной пожар. — он волновался и тараторил, но в конце задохнулся и остановился, — Я… Я… Прости, за то, что перестал отвечать на твои смс и звонки… — так же тихо закончил он.

«Прошу тебя… Не отворачивайся. Не уходи. Я не могу это контролировать… Без тебя.»

Его пробило мурашками. Может, он начал трезветь после изрядной дозы выпитого и ощутил холод улицы? Или это был холод иного рода?

Да, парень был пьян. Хотелось напиться. Еще сильнее. Настолько, чтобы вообще запретить себе мыслить.

Он помнил первые дни очень четко: радость от чужих смс, нетерпение, громко стучащее сердце, и, не сходящую с лица улыбку. Ему было легко и весело. Все прочее отошло на второй план. Он смог забыть, то, кем являлся. Подумал на мгновение, что всего лишь влюбленный подросток.

Как же он ошибался. Как же сильно был за это наказан.

Однажды Олли обнаружил, что стал раздражительным. Потом его стали мучить еще более сильные головные боли, чем обычно. Затем выпивка, странные компании людей, сомнительные связи Белиала.

И все это время…

Он сбрасывал звонок между очередными шотами.
«Я занят», — говорил себе.

Отвечал коротким «да» на длинные вопросы об интересах.
«Сейчас не до этого», — не переставало крутиться.

Прекратил и вовсе читать смс.
«Я больше… Не могу… Как же плохо… Оставьте меня...» — он смотрел время на часах смартфона, лежа пьяным где-то, на чьем-то диване, на чьей-то кровати.

Что же он творил? Что же он делает? Как остановиться?

В очередной раз, напившись, кто-то из их общей компании незнакомцев начал говорить о жизни. Просто и философски. Весьма ограниченно, но достаточно, чтобы вывести запойного мальчишку из транса. Уйти из чертового бара, зайти в ближайший круглосуточный и набрать случайных продуктов домой. Сколько же он не был в этой квартире? Наверняка, там нечего есть. Сегодня он проветрится и дойдет до своего порога. Обязательно.
...

Теперь Андервуд сидел и ронял глупые извинения. Искренние, но ничего не стоящие. Потому что знал, что поступит так снова и снова, покуда в нем живет Белиал.

Отредактировано Oliver J. Underwood (2018-10-13 18:07:56)

Ему вспомнилась песня. Тихая, медленная, отбивающая редкий, но глубокий ритм. Что же было в этой песне… Он не помнил. Память не подчинялась таким, по сути простым, но капризным приказам. Попробуй, выдерни из тысячи лет песню. Особенно, когда воспоминания — каша.

Но она не прекращала играть, прочно заедая в мыслях. Было ли мелодия в этой жизни или во многих других? Было ли это лицо здесь и сейчас? Чудится ли ему?

Глупая, приставучая, с барабанами. Тянущаяся, как хорошая пастила. Сладкая. Откуда он помнит ее?

Сигарета была взята, а рука, нелепо лежащая на скамье, медленно подтянулась к телу, чтобы затем спрятать пачку в кармане пальто.

Мурашки от голоса. Его голоса.

Наверное, это было правильно — отсутствие вопросов. Ведь Оливер не даст на них ответы. Некоторых у него попросту нет. Да, дело не в Белиале. Дело в их общем прошлом. В многовековой истории, которую они вдвоем еще только осознают.
Тот всю свою жизнь боролся, как сейчас, борется Олли в теле студента. Падший был создан искаженным, тянущимся ко тьме, дабы ее оберегать. Исполнял ужасающие приказы Отца. Разочаровался в праведности тех, кто был создан чистыми. Нашел похожего, не правильного сына в Люцифере и следовал за ним, как завороженный. Это был его собственный протест. Черная ворона, среди белых голубей.
Естественно, можно сказать: «Ты создан злым». И быть правым на сто процентов. Но у всех есть право выбора, который они сделают сами.

Агриэль однажды выбрал. Потянулся за похожим, за тем, кто его понял. В результате его стали звать Белиалом.

Частица ангельской души считала, что все могло бы сложиться иначе, если бы падшего не использовали, а любили, как сына своего. Однако Яхве, чистейшее существо, не мог любить искаженного. Он дал ему задание хранить и тот хранил.
Хранит до сих пор, оберегая тьму всего мира и подпитывая ее в качестве демона.

Все это было лишь началом. В подобном невозможно разобраться и расставить по своим местам. Ни одни психолог не поможет. С демоном можно играть по его правилам или не играть вовсе. Никто не способен очистить оскверненные души падших. Не нашлось еще целителя.

Но Олли знал… У людей есть мнение, что пропащему человеку может помочь только он сам. И он хотел сделать это, как ангельская часть. Разумеется, наивно. А почему еще его обзывали наивным глупцом? Он не понимал, как сделает это, но обещал себе когда-нибудь, может через столетия, что обязательно сможет. А до тех пор… Он понятия не имел, чем помочь демону.

«Как складно и красиво, Олли. Наедине ты всегда хочешь мне помочь с чем-то, хотя я не нуждаюсь в помощи. Только вот когда мы вдвоем… Ну прям демоны позавидуют твоей жадности и желанию меня уничтожить», — виновник торжества не выдержал и подал голос из тишины.

Это была правда. Та, которую не хотелось признавать. Олли попадал под влияние красноглазого. Легко заражался его гневом и желаниями. Знал, почему: корни зла были в каждой из частей. Он уже болен. Белиал не кидал пустые угрозы о поглощении. Демон продвигался к цели с каждым днем все больше.

Но музыка… Такая очаровательная музыка.

«Ты не знаешь?» — еще раз голос.

Что-то зачастил.

Откуда он мог знать? Конечно же не знал. Как странно, но от нее на душе было тепло.

«Откуда я могу знать, Дариуш…»
«Ответь ему, ты же знаешь. Ты же не хочешь лгать, так не лги.»

Демон нажимал, выдавливая что-то. Человек не понимал для чего и почему Белиал нарушает свои же обещания.

— Это из-за меня, — поднял глаза Оливер что-то поняв, — Обе мои половины. Они обе неправы. Один хочет насильно поглотить, другой насильно исцелить.

Хотя они начинают понимать, что не правы. Например, Олли, в большей степени, но и Белиал, судя по последним репликам, что-то осознал. Впрочем, даже осознание не решает проблему. Эти половины не могут отступить, не могут оставить конфликт. Они боятся и не любят друг друга. Чувствуют опасность поглощения.

— Мне кажется, я… То есть демон во мне ненавидит тебя, потому что ты подпитываешь его врага. Сам же он, — шатен прищурился, прислушиваясь к собственным ощущениям, — Думаю, испытывает идентичные чувства, что и… Ох, как же это сложно! Что и я! Они оба и я в итоге! Я не чувствую злости, когда говорю с тобой. Только вину и… теплоту.

Белиал всю свою сознательную жизнь разрушал. Агриэль же созидал. Очевидно, кому понятнее эти чувства, кто находит в них силу.

— Я не боюсь. Или боюсь. По указке одного я открываю душу, по указке второго избегаю.

Кстати о них… Сейчас мыслил Оливер. Ни «малыш Олли», ни Белиал. Просто Оливер — носитель сущности и инкарнация Белиала.

«Едины?» — спросил сам у себя он.

Редко, когда его мозг собирался в кучу, но такое происходило, когда им, например, угрожала опасность (за исключением того сна).

Как странно ощущать это. Впервые за, примерно, два месяца.

Оставалось неясным, почему эти двое вдруг объединились. Нет, очевидно, потому что имели общие цели и желания, но… Неужели Белиал хотел того же, чего сейчас желает их тело…

Оливер пододвинулся, взял чужое лицо руками, дабы повернуть и заглянуть тому в глаза.

— Может, какая-то часть меня тебя боится, но хотим мы все же одного — тебя.

После этих слов, шатен приблизился и поцеловал парня перед ним. Такого удивительно живого, без песка на губах. Этот поцелуй не был похож на прочие их поцелуи. Он был настоящим, таким же живым. Не осторожным, а уверенным и продолжительным. Так, словно они были любовниками уже парочку лет. Одна его рука скользнула с щеки на шею, медленно, затем назад на затылок. Другая же опустилась вниз, для поддержания равновесия, опираясь на сантиметры между ними.

Эти странные отношения. Кажется, он действительно сошел с ума.

Он вспомнил. Песня, которую он услышал в одном своем воплощении в Александрии. Вот что это за мелодия.

Все было правильным, таким, как казалось, должно было быть. Эти прикосновения, чужие руки на его промерзших пальцах…

И почему он постоянно позволял себе замерзать? Может, стоит купить перчатки и шарф?

Сейчас отсутствие стены от холодного и недружелюбного мира только радовало. Парень рядом защищал юношу, как сохранял в тепле его руки, обнимал и прижимал к себе. Он давал Олли то, чего тот хотел больше всего: спокойствие, ощущение сохранности. Покуда демон, которым он являлся никогда не чувствовал себя в безопасности. Покуда он будет оборачиваться в переулках, случайно ощущая присутствие вдалеке своего крылатого собрата.

Песочник не охотился, не желал ему смерти. Он испытывал жажду другого рода, понятную одному лишь Оливеру. Такую же, которую юноша испытывал и к этому загадочному парню. Парню с которым, вроде бы, виделся во второй лишь раз, но по впечатлению был знаком всю свою жизнь. Последствия ли это того, что тот видел его обнаженную суть во сне? Наверное, да. Это не важно. Да и какая разница?
Падший не считал секунды, не следил за стремительным временем. Для него, старого и древнего, время — ничто. Два дня, два часа или два года — абсолютно плевать, если тебя понимают. Не идеально, да и куда там… Понять идеально Оливера было нереально. Просто прочувствовать то, что было скрыто под бесчисленными масками. Этого вполне хватило для сильной эмоциональной привязанности разбитого на две части демона.

Станет ли это зависимостью, которую Белиал, несомненно, боится? Неизвестно.

Впрочем, оно настолько захватывало, что даже осторожный демон не мог желать ничего более, чем простых объятий их смертных тел, да медленных поцелуев в свете фонаря. Потом он, несомненно, оправдает это, решив сам для себя, что: «Его просто забавляет пользоваться человеческими чувствами. Что-то новенькое.»

Но в этот миг, тянущийся вечностью, томный и сладкий — они с человеком едины в своем опаляющим душу порыве. Здесь и сейчас он ничего не придумывает. Оливер живет настоящим, а не прошлым.

Что случится, когда Дариуш покинет его? Впадет ли он в то же состояние лесного пожара? Неизвестно.

Главное то, что было между ними — магия вечера. Дыхание, сначала спокойное, но глубокое, потом сбитое и ускоряющееся, покуда их поцелуй углублялся, становился все более интимным и жарким.

— Я тоже.

И новый поцелуй.

Теперь еще более смелый, изучающий, страстный. Они уже не сидели вдали, но все равно чуть порознь. Прижались вплотную, разворачиваясь всем корпусом, обнимая. Оливер пропустил через руку волосы на затылке, а другой перехватил чужую руку, сцепляя их в замок, переплетая красные пальцы.

Когда же чуть более длительный, сносящий крышу до звездочек, поцелуй окончился и им пришлось, с неохотой отлипнуть друг от друга, Олли взглянул на Дариуша потерянным, но блестящим взлядом. Взглядом живого и здорового человека. Таким, каким парень и должен быть. И все же все еще загадочным, таинственным.

— Больно… — прошептал шатен разжимая их переплетенные пальцы.

Похоже, он так увлекся, что принялся сдавливать свою же руку в замке в какой-то момент.

— Расскажи мне. Ты редко, когда говоришь о себе… Я видел то, что ты показывал мне во сне, но не до конца понял суть, — шептал почти в губы ангел, затем уперся лбом в чужое плечо, наклонив голову, — Кто же я для тебя?

Он жаждал. Не любезных образов, которые могли ему и почудиться, а настоящих живых слов. Они скрепили бы для него новое, не соглашение, но обещание. Слова. Парень хотел быть нужным. Услышать это собственными ушами.

Приступ внезапной самокритичности Песочника немного смутил Олли.

«Ты так думаешь?» — ему было понятна логика, но не понятна суть.

Наверное, люди всегда становились для демона ресурсом, а не чем-то ценным. Долгие века он экспериментировал, развлекался и дергал за ниточки. Всегда они являлись «голыми обезьянами» и никогда не высшими существами, но… Да, ему все понятно.
Падший проникся, влился в человеческую суть. Как принц, которого кинули к беднякам: он начал понимать их, осознавать плюсы человечества, видеть различие одного от другого, чувствовать простую жизнь со всеми ее эмоциями: яркими и многообразными, но не замысловатыми.

Красота в простоте, если угодно.

Однако даже так он не станет печалиться, если убьет или воспользуется кем-то. Оливер был достаточно высокомерен. Эта черта не выйдет из него никогда.

«Для чего же мы тогда созданы, если не быть выше?»

Как кошка может найти согласие с мышью? Даже существа — единственные, достойные почти равного отношения, различались по сути своей. Некоторые, например, питались и себе подобными. Песочник же просто забирал, вел, бесспорно, паразитическую форму жизни, но не имел в себе это темное безумие, которое демон часто встречал в прочих. Зло привлекало его хранителя, наполняло силой, но это такая же потребность. Ничего более. Паразит ли Белиал? Сложный вопрос. Скорее нет, чем да, ведь потребность эта не была жизненно важной. Он просто делает то, ради чего его создали. Природа такая.

«Люди могут сожалеть, что им приходится постоянно дышать, но дышать они не перестанут.»

— Ты не паразит, — так же тихо начал Оливер, на ходу придумывая, как ободрить, — Больше нет. Тебе не нужно скитаться в поисках жертв. Постоянный источник пищи по добровольному желанию прямо перед тобой.

Он знал, что был ослабшим. Понимал, что желал восстановиться как можно скорее, но не мог заставить себя сказать иначе. Эта жизнь… Эти силы… Люцифер подождет. Если он сможет привязать к себе Дариуша, то все остальное не так важно.

«Когда-нибудь я умру. На совсем. Интересно, будет ли тогда Песочник жив?..»

Если его судьба уже предрешена, то какой смысл быть особо старательным в попытках за нее ухватиться? Из гордости? Чтобы умереть достойно? Как ему — демону, который ищет постоянных удовольствий и развлечений вообще пришло в голову хотеть быть достойным? Наверное, из уважения к врагу или собственного эгоцентризма. Но новая часть его подсказывала, что гордость — это еще не все, а бездонная пустота падшего соглашалась. Пустота нуждалась в заполнении (раньше он носил в себе всю тьму мира, но растерял). Почему бы не попробовать что-то новенькое, кроме развлечений и поглощения хаоса? Почему бы не решить заполнить пустоту эти странным сладостным и горчащим чувством, что зарождалось в нем из банальной влюбленности.

«Я хочу привязать его. Не дать ему покинуть меня. Питаться этим, как он питается моей энергией.»

Разумеется, их потребности и аппетиты разительно отличались. Если Рингер испытывал вполне себе необходимость в энергии и поглощал какое-то определенное ее количество, то Белиал испытывал душевный голод и жажда эта была бескрайней, как сам мир.

Ему нравилась перспектива получать что-то новенькое в пищу. Может, эта форма лучше и интересней, чем тьма или хаос? В любом случае, парень понимал, что даже это чувство не насытит его. Он продолжит искать и усиливать тьму в сердцах. Демоны не умеют останавливаться. Ничто их не исцелит. Природа такова.

Его руку мяли, разгоняя кровь и согревая, притягивали и обнимали. Оливер чувствовал нежность: тонкие уколы от кисти через руку в самое сердце. Он закрыл глаза, утопая в этом и отключаясь от прочего мира. Перестал даже слышать шум воды.

Парень понимал, о чем говорит Дариуш. Чувствовал похожее. Только что рассуждал об этом мысленно.

— Я чувствую нечто похожее, — шепотом согласился с образом шатен.

Его глаза расширились, когда юноша услышал нужные и желанные слова. Словно в костре, что-то трескало в нем. Маленькие искры.

Он промолчал, так и не придумав, как выразить свою радость. Все, что было нужно Оливер уже произнес ранее. В очередной раз, только теперь уже нежно прикасаясь, он выбрал поцелуй своим ответом. Недолгий, почти невесомый. Будто в первый раз, когда он, сквозь сигаретный дым и сознание оберегающего его демона, кричал: «Ты нравишься мне до безумия».

Шатен так же молча обнял его, чтобы уже в объятьях тихо прошептать на ухо:

— Давай уйдем куда-нибудь… Сбежим от сна и реальности… Просто исчезнем для всех на какое-то время.

Олли уже не контролировал свои слова. Говорил то, чего больше всего желал — избавления.
Возлюбленный видел в нем реальность, а юноша — сон. И если им обоим хотелось противоположных от их натуры вещей, то почему бы не сбежать? Разобраться в этом чувстве, подарить друг другу желаемое.

Оливер делал это не совсем из доброты душевной. Нет, совсем не из-за какой-то там доброты. Только из теплоты и… Жадности. Он помнил тот момент, когда ему приходилось видеть, как песок проникает в чужое, не его, сознание. Эта ревность. Эта боль.
Парень хотел присвоить себе все. Владеть без остатка. Такой был он — демон. Искаженная душа, бесконечно голодная и стремящаяся заполнить пустоту. Все это было сложно и непостижимо.

Поэтому ответ Дариуша вызвал у него недоумение и обиду. Но он не подал вида, лишь кротко кивнул.

Когда-нибудь он поймет. Сломает себя и свой эгоизм. Сможет разделить это существо с другими людьми. Сможет разделить чужое сердце, которое будет медленно рассыпаться песком в его руках, уплывая на поиск новых душ, новых снов.

Вкусных.

Может, даже еще более вкусных, чем разум Оливера Андервуда. Он не питал надежды, что не найдется кто-то более интересный. Всегда находится. Только вот… Почему от этого так саднило в груди?

«Останется ли он со мной, если найдет кого-то по-вкуснее? Или будет шептать нежные слова чужим рукам, чужим губам?»

Нет. Нужно перебороть это. Задавить в себе.

Ты, итак, уже слишком эгоистичный.
Ты требуешь невозможного.
Ты игнорировал его.
Ты бросил.
Ты пуст.

Кроткий кивок и короткий взгляд в сторону. Незаметный жест, чтобы скрыть досаду.

— Хорошо, — мягко согласился ненавязчивый парень.

Нельзя все портить. Не сейчас, когда стало действительно спокойно и хорошо. Прекрати же все портить. Просто согласись. Просто прими.

Оливер вернул свой блеск в глазах и устремил их взгляд прямо в чужие.

Чувство вины не пройдет. Оно заставит промолчать, и не сказать: « Я хочу разделить твои кошмары». Кого он обманывает? Он и со своими справиться не в силах. Песочник просто заботился о нем. Не желал впутывать. Это было милым, но милость эта горчила. Демону подарили блаженство не ведающего, которое он не просил. Протянув руки он встретил стену.

И все-таки так было лучше. Потому что его руки грозились отобрать все. Хотели вырвать и присвоить, а не бережно хранить. Они оба еще не готовы разделить друг с другом тайны своих душ. Вернее, только Рингер. Олли же не готов был принять эти тайны.

— Планетарий? — улыбнулся радостный шатен, — Да, звучит неплохо.

Он мог создать и свой… Но почему-то не хотелось. Не сегодня.

Человеческий же планетарий вызывал неподдельный интерес, но только с точки зрения науки. Вообще, юноша никогда там не был, поэтому не понимал, как там может быть по-своему красиво.

Они поднялись со скамьи и пошли. Оливер даже чуть было не забыл пакет, но вовремя вспомнил, добежал назад, прижал продукты к груди и кинулся вслед за ожидающим его.

Ангел понятия не имел, где находится это здание, поэтому просто шел за сопровождающим, то и дело поглядывая на него исподтишка. Это лицо притягивало взор, как магнит. Хотелось увидеть, не пропустить какую-нибудь мимолетную эмоцию, улыбку или… Чужой взгляд, который заставлял притвориться, словно Олли смотрел вовсе не в его сторону.

Радостное чувство. Вечер. Это похоже на свидание. Первое ли? Тот вечер вообще считался? Парень уже запутался.

На город упала ночная нега.

Оливер впитывал ее, как губка, довольствуясь тем, что может предоставить им Дублин в это время суток: бары, клубы, круглосуточные магазины и супермаркеты. Да и шум со всех сторон явно не намекал на то, что сейчас действительно спокойное время суток. Наоборот, жизнь пришла в движение, явив на свет вездесущих вычурных фонарных столбов всю грязь, веселье, жестокость и разгульность людского общества. То, что больше всего нравилось в них демону. Маленькие, словно крошки, которые он бросал в реку, частицы тьмы в сердцах горели своим поглощающим, но не отдающем пламенем. Они питались и разрастались, чтобы затем окрепнуть в алкоголизме, изменах и случайных драках.

Это красота, что был способен почувствовать только Белиал. Способностями, которые читают сердца смертных.

С другой стороны, его тело стало не обделено двумя глазами и буйной фантазией, а потому его мысли занимали вовсе не тьма (она лишь согревала душу где-то сбоку), а огни неона и гирлянд, которые не к месту и не ко времени были развешаны над витринами увеселительных заведений; но все же главным было лицо. Чужое лицо и чужие глаза, отражающие эти разноцветные вспышки. По-своему отражая тот же мир, в котором жил Олли.

В этих глазах время будто замедлилось.

Шатен же уже его счет давно потерял, потому искал точку отсчета именно в Дариуше. Ему же не показалось? Он же не выдумал этот вечер, эту ночь? Реальность ли оно?

В толпе они не могли идти рядом, а потому парень взял за руку впереди идущего, дабы не отстать и не разделиться в плотном потоке жизней. Если сейчас он оторвется или потеряет его, то он потеряет само время. Сон это или не сон, но необходимость в человеке напротив с каждой секундой росла. Пугала.

Пакет помялся, но юноша умудрился его даже не уронить. Он почти полностью протрезвел. Чувствовал ясность мыслей, полноту сил. Сейчас бы он и вправду создал лучшую иллюзию неба, чем тогда, в тот вечер. Но «напарник» по незаконному проникновению ничего не просил.

«Ты же не голодал, пока я игнорировал тебя?»

Нет.

Он тут же вспомнил, что говорил ему Песочник ранее. Раз он не может удовлетворить его голод целиком, так зачем ждать, пока демон позволит это? Кто-нибудь еще, менее вкусный, подойдет.

Оливера затащили внутрь. Они вдвоем, словно нашкодившие школьники, вошли в темное просторное помещение. По обыкновению своему, в таких местах либо не имелись окна вовсе, либо закрывались плотной тканью. Поэтому, в целом, студенту показалось, что здесь темнее, чем где бы то ни было.

Доверившись, он двигался вслед за объектом своего обожания в этой темноте, не видя абсолютно ничего и, поднимая по команде шепотом, ногу, дабы шагать по лестнице.

Вскоре все изменилось, заполняя тусклым, но чарующим светом звезд и планет зал.

«Весьма точно и красиво», — вполне себе оценил масштабы и величие человеческой мысли падший.

— Не думаю, что я верю в гороскопы, — пожал плечами Олли, — Но даже среди ангелов были всякие глупые мысли и идеи. Думаю, именно так они и проникли на Землю.

Он поставил пакет на свободное место и сел на одно из кресел в ряду, да закинул ноги на спинку следующего чуть ниже и впереди.

— Многие из нас весьма… Эксцентричные. Мы верим в нашу особую исключительность и, глядя на прочие творения Отца, задумываемся: а что если мы не просто псы на побегушках у низших, а на самом деле нечто большее?

Белиал погрузился в ностальгические воспоминания и грустно улыбнулся.

— Нет, ну серьезно, самые настойчивые мои подхалимы определенно точно были уверены, что все ангелы начала, — поднял руку шатен и начал загибать пальца на названия каждой планеты, — Жили на: Сатурне, Луне, а теперь Земле. Про их уверенность в перерождении на Вулкане я вообще промолчу.

Он опустил руку и устало выдохнул, затем задрал голову к потолку и стал искать взглядом вышеназванные объекты.

— Думаю, у вселенной есть четкий план и судьба, которая ждет каждого из нас. Правда, в промежутках между какими-то событиями мы имеем свободу воли изменять некоторые детали.

Отредактировано Oliver J. Underwood (2018-10-15 16:59:57)

Все же, в вопросах религии Белиал был уверенным, что все так или иначе создал Отец. В том числе и тех существ, которые этого не признавали. Ничего странного в том, что ангел являлся католиком не было. Однако навязывать свою точку зрения он не желал, а потому подавал все, как обычную семейную историю из жизни. Нет смысла переубеждать язычников. Они сами у себя на уме, заплутали, забыли об истине. И потому среди них было столь много крупных осколков тьмы, которую некогда хранил падший. Возможно, в его личной теории, некоторые особо опасные и безумные порождения хаоса являлись настоящими детьми Лилит. Женщины, а затем и демонессы, которая приняла в себя часть вырвавшейся из Белиала тьмы времен.

Там вообще очень странная цепочка событий.

Но когда Рингер начал говорить о детях на Луне, это немного задело мальчишку. Тот насмехался над его рассказами, ставя в один ряд с выдумками.

— Эй, я вообще-то серьезно, — не сильно толкнул в бок Олли собеседника и рассмеялся.

Но Песочник продолжал, изображая искреннее сожаление о своих действиях и улыбка сползла с лица парня.

«Нет, стоп. Он серьезно в это верит?»

Может, это Андервуд здесь был неуважителен? Да, для него прочие существа заблуждались, но он не спорил и принимал их веру в мифы. А эта история показалась ему настолько абсурдной, что юноша даже и не думал воспринимать ее всерьез. Но что если это не так?

А потом Дариуш рассмеялся, чем заставил падшего тяжело выдохнуть и сделать новый толчок в чужое плечо.

— Я почти принял это, вообще-то. Твоих детей, в смысле… В смысле, не твоих детей принял… — он закрыл лицо руками, немного смутившись, — В смысле… Ах.

Так странно это было.

Его эмоциональность, способность смущаться. Простота, с которой он говорил о себе и своей жизни с этим парнем. Сейчас он стал человечнее, чем когда-либо, но вместе с тем не терял себя, как демона. Это волшебно, удивительно и напрягающе.

Белиал не узнавал себя. Олли тоже не узнавал себя.

Столь интересно действовал на них Песочник. Успокаивая бушующее штормом море да такой степени, что там не остается волн.
Оливер проникался этим состоянием, входил во вкус с каждой секундой. Еще бы, ведь в этой реальности не было головных болей и вечных споров. А причина этому прямо рядом с ним. Его не хотелось отпускать от себя ни на секунду. Он подсадил на себя, сделал это умиротворение наркотиком.

«Но отпустить придется», — напомнило сознание.

Да, поскольку тот был сном для всех, а не для него одного. Нельзя же заставить его быть с собой. Даже если от мысли о расставании болело в груди.

«Песочный человек — не мой.»

Да когда же подобные мысли исчезнут? Сколько еще они будут возникать в его голове между строк нежности, обрывая их на полуслове?

«Дариуш Рингер — не мой.»

Сейчас этот человек оставался с ним, развлекал себя и его, тешился недолговечными чувствами, а потом они утонут. Чем больше влюбятся, тем сильнее опустятся в пучину отчаяния.
Оливер отчетливо понимал, что нельзя отдаваться этому целиком, но уже стало поздно. Нельзя было сейчас прикасаться к нему, но тот положил свою руку на чужую.

Да, это было нечто худшее, чем круги ада Данте из «Божественной комедии».

— Смысл жизни… Мой смысл жизни плохо тебе подходит.

Вместо того, чтобы мучить себя, не в силах получить желаемое и отдать то же другому, он принялся вспоминать свои когда-то существующие смыслы жизни.

Первый его смысл — это Отец. Потом им стало его задание: хранить все Зло мира в себе. После сотворения человека, ему задали еще одну цель — служение людям, как Богу.

Но…

Когда Агриэль заметил первые ростки тьмы в Люцифере он понял, что провалил одну из своих миссий. Или нет? Если он будет следить за братом, то сможет помочь ему… А затем это желание исказилось. Оно трансформировалось в желание служить. В восхищение любимым братом. Это его новая цель.

Она есть ею и до сих пор.

Только вот…

Что-то меняется. Тонко и сложно, совсем незаметно. Он перестал в полной мере ощущать нечто конкретное в себе. Эта уверенность распалась на тысячи частей. Теперь у него слишком много смыслов, слишком много задач, слишком много хотелок.

Отредактировано Oliver J. Underwood (2018-10-15 18:54:16)

«Лоскуты пламени, проваливаясь в кому
Забытым оставляют свой исход
И, оборачиваясь в длинную закрому
Перебирают пальцами заход.»

Его душа океан и море.

Оно темное, беспросветное. Его не касаются лучи солнца. В нем нет тепла и жизни. Давно мертвое и пресное. Даже соли в нем не нашлось.

Но несмотря на это, его душа волнуется. Обращается в гигантские волны: одна с одной, другая на другую. Когда-то здесь не было так опасно. Когда-то море не грозилось убить заблудшего.

Однажды оно было освещено светом. Первородным и ярким, не похожем на солнце. Лучше, больше, ото всюду. Вода была чистой, почти кристально прозрачной и все равно… Что-то здесь было не так.
Постоянное ощущение присутствия. Страха и ужаса. Эти теплые воды скрывали за своей невинностью нечто темное и холодное. Оно было везде и нигде. Заполняло собою каждую частичку и сгущалось в одной точке. На самом дне. Да, оно покоилось на самом дне.

Тьма.

Первородная, густая и невидимая. Как дым, как подводный ручей, как почва. Ядро, которое накрывал плотный слой соленого живого океана. Все было в движении, заменялось и зависело друг от друга. Как пищевая цепочка или простейшее: живое-неживое.

Свет видел то, что находится на дне, наблюдал за ней, хранил покой, поддерживал жизнь в этих водах. Но пленница нашла выход: она стала сама, словно мать-земля, питать океан с противоположной стороны.

И тогда жизнь расцвела.

Душа наполнилась красками. Обогатилась, получила могущество. Впрочем, душа не ведала, откуда. Для нее эти силы были светлы и чисты. Ведь тьма в ту пору не была безумна. Она не стремилась уничтожать. Ее заперли из жадности, как думало море. Потому что противоположность создателя была ненасытной. Не умела воспроизводить, а лишь умела извращать.

Но свет покинул это место.

Потому что не мог смотреть создатель на извращенную душу создания своего. Потому что море приняло кого-то еще. Отказалось служить лишь свету. А обида его была ужасной.

И увидело Зло, что сияние Отца не касается души этой.

Извратило оно все, что не успело извратить до этого, сделав воды темно-синими. Растянулась в улыбке и смешалось с душой, чтобы затем вырваться на свободу. Оставляя океан одиноким и пустым.

Ничто.

Когда душа пала, свет лишь единожды вернулся, только затем, чтобы сказать это слово. Заново наречь этот поглощенный хаосом мир. Но даже тогда море не волновалось. Оно искало, с жадностью, словно сама тьма, поглощала. Уподобилась той, которую сторожила. Обреченный на вечные поиски заключенного хранитель. Поломанный, неправильный, как плюшевый медведь с вырванным глазом и заевшей песенкой. Все еще пытающийся выполнить свое предназначение, когда под темными водами бездонная пропасть.

Не заполняемая впадина.

Медленно, но верно, она была обречена на смерть. Бессмысленная пустышка, которая не работает по назначению. Нож, который затупился. Телевизор с помехами. Умирающий океан. В нем все меньше водных обитателей. Все меньше богатства. Остаются лишь простейшие желания и невероятная скука, которая на деле лишь замаскированное желание наполнить, спасти угасающую душу.

Бушующие волны.

Они появились внезапно. Сначала между двумя одинаковыми частями была стена, но затем, в один миг, она рухнула. Иссиня-черный против черно-синего. Как зеркальные половины: одинаковые и разные.
И все же за этими волнами было невероятное желание. Голод. Тоска по тьме. Тоска по свету.

Океан не мертв. Там живут глубоководные хищники. Удильщики, что заманивают жертву ложным светом. Обман, который стремится тебя пожрать.

Волнения утихают.

Наконец, это недвижимая водная гладь, а не яростная схватка. Противоположные части души перемешиваются и уравновешиваются. В то же время, в этом Богом забытом месте ныряет аквалангист. Он берет с собой прожектора и распугивает всех хищников. Осматривает, ищет дно.

Все ищет. Все ищет. Продолжает искать.

Море окутывает его, нежно и заботливо. Давит лишь, как и любой океан, все сильнее с тем, как человек опускается ниже. Но чем дальше гость светит вниз, тем яснее падшая душа осознает свою пустоту. Просыпается подавленное в себе чувство поглотить, заполнить «ничто».

А тот ищет и ищет. Не сдается.

Прекрати. Хватит. Не ищи. Там ничего нет. Этот океан уже давно мертв. Он создан без дна, чтобы его можно было заполнить. Но теперь и то, чем можно было его заполнить не существует в необходимом виде.

Прекрати. Вода топит одинокие корабли, пытаясь их обломками создать новое дно, но никаких кораблей не хватит, чтобы заполнить ими целый океан.

Аквалангист уже не видит ни конца и ни начала, но продолжает. Светит во все стороны. Этот свет не такой же, но похожий. Он согревает замерзшие воды. Душа не желает причинять ему боли. Хищники здесь уже даже не водятся. Но человек причиняет ангелу страдания, когда ищет.

Как остановить это?

Чем больше ты не вредишь, тем сильнее кто-то убеждается что нужно продолжать. Чем сильнее ты вредишь, тем больше шансов, что кто-то покинет одинокие просторы.

Он опускается, но не обрывает каната. Всегда может выбраться наружу.
Ты говоришь ему: «Обруби канат и позволь поглотить себя. Тогда ты найдешь дно, которое ищешь. Ты станешь его частью.»
Но аквалангист не слышит тебя, потому что находится в акваланге.
Ты кричишь: «Тогда поднимись и не ищи его.»
Но боль от осознания собственной пустоты не заканчивается.

Он опускается, надеясь найти золото? Что он хочет?

Он ищет в тебе смысл. Дариуш говорит это.

И все естество Оливера заново умирает в этот момент. А ведь он думал, что давно пережил боль утраты возлюбленной тьмы, части себя.

«Во мне нет смысла. Я бессмыслен. Я демон. Из меня вырвали смысл с одной, а затем с другой стороны.»

Если он даст этот смысл, если подарит пустоту, то… Кто ее накормит? Аквалангист не обрубает канат. Он говорит: «Я не стану выпускать в тебя свои кошмары.»
Не хочет наполнять.

Чтобы потопить меня, тебе придется утонуть, но даже если ты обрубишь трос, то хватит ли мне тебя?

Его лицо развернули, но к горлу уже подступил тяжелый ком осознания.

В последней, отчаянной попытке Олли душит отчаяние и приподнимается, чтобы впиться в чужие губы. Жадно, без остатка. Сам на себя не походя. Целовал, проникал языком, в страсти. Как в последний раз.

«Какой же я идиот.»

Сердце, что стучало, как локомотив на полном ходу, пропустило лишний удар. Его вновь холодные руки касались чужого лица, глаза щурились, напрягались, сдерживали порыв острой боли.

Да, он осознал. Почувствовал.

Океану будет лучше умереть. В этот миг Оливер понимает это, но знает, что когда покинет этот планетарий, останется один, его море вновь станет бушующим. Оно будет требовать пищи, которую демон ему несомненно даст.

Ведь дно не заполнят тонущие корабли.

Он вспомнил, что когда-то, в прошлых жизнях, у его воплощений были семьи.

Они никогда не заполняли пустоту. Всегда «ничто» ныло, просило, умирало.

Рингер лишь еще один «корабль», который зашел не в те воды. Его не хотелось топить.
И Оливер не потопит. Юноша обнимет нежно, медленно убивая себя и то, что зародилось в нем.

Парень на секунду отлипнул от чужих губ и встал, склонился над Песочником, чтобы затем сесть сверху обхватить шею руками так сильно, как только мог.

Душа и прося одновременно.

Снова опустил голову в поцелуе, пару секунд не закрывая глаза, наблюдая за чужим взглядом. Парень прижимал к себе это пока еще реальное тело.

Пока оно не рассыпется, будто песок, в его руках.

Он боялся, что, то рассыпется прямо сейчас, а потому и обнимал столь горячо и крепко. Ребенок, держащий песок в формочке, чтобы слепить из него нужное.

Здесь и сейчас.

Забыться. Срочно. Нельзя отвечать или им придется расстаться. Навсегда.
Пусть этот ответ и вопрос утонут в желании.

Оливер во второй раз грубо прервал жаркий поцелуй, чтобы второпях снять надоедливый плащ и бросить его в сторону: он мешал обнимать, мешал касаться. В нем он не чувствовал.

И избавившись от бесполезного элемента одежды, шатен продолжил с того, на чем остановился. Снова прильнул лицом, устами, всем телом. Путал в чужих волосах холодные пальцы — симптом настоящего курильщика.

Все его движения, даже самые нежные и любящие были рваными, торопливыми. Падший желал насытиться этим сполна. Не в плохом, а в самом хорошем смысле. Потому что душу чужую он поглощать не хотел. Пусть их связывают самые прочные узы, которые Олли только может сейчас подарить.

«Ты хочешь найти смысл во мне... И ты станешь болью. Вместо почвы и смысла… Я свяжу нас бессмысленным наслаждением. Так и должно быть, моя боль. Не проси быть всем от того, кто хотел бы стать им, но не может. Потому что мое «все» это именно то, что ты видишь перед собой сейчас.»

Поцелуй опустился с губ, на шею. Он оставит следы, которые потом сойдут, но какое-то время будут приносить боль.
Еще один след.
Еще.
Оливер покрывал всю шею поцелуями.

Хотелось исчезнуть.

В голове пронеслась мимолетная мысль о понимании той бесполезной и странной фразы…

«Давай уйдем куда-нибудь… Сбежим от сна и реальности… Просто исчезнем для всех на какое-то время.»

Да, так вот, что это такое. Вот, что значит сбежать? Белиал никогда не сбегал до этого. Не из храбрости. Лишь из гордости.

Так вот, каково это, быть тем, кто бежит назад?

«Я нестабилен», — парень хотел, чтобы это было правдой.

Чтобы здесь были две спорящие половины. Но их нет.
Есть только он.

Ложь — это только полбеды. Говорить правду больнее. Показывать ее — мучительнее всего.
Настолько, что это нравилось.

Музыка и звезды. Бесило. Оно напоминало ему о том вечере.

«Если ты сейчас заставишь меня заснуть, я не прощу тебе этого никогда. Ты отвергнешь меня.»

— Выключи его, или я добавлю в пункты наших правонарушений «порчу чужого имущества», — горячо задыхаясь, шептал он на ухо.

Одна его рука проникала под чужую одежду, дотрагивалась в живую к чужой коже.

Эти моменты близости, что происходили с двумя парнями раньше. Поцелуи, мимолетные и длительные. Прикосновения к чужой одежде, мягкой и грубой коже. Запах тела, города, сигаретного дыма и чего-то еще, неуловимого.
Они заставляли сердце трепетать, а плоть желать большего. Впрочем, ни один из них никогда не будет похожим на этот, словно жаркие дни осени, опыт.

Природа умирала, одаривая землю нежными листьями. Так же и Оливер, погибал, растворялся в Дариуше, рассыпался в его горячих руках на множество осколков. Оно было прекрасно, реально. Оно горело костром в их сердцах.

Этот лесной пожар больше не потушить. Выгорит, к черту, все.

А ты бежишь от настигающих языков пламени. Боишься обжечься, но когда те касаются — тебе уже не больно. Этот огонь способен сжечь твои нервные окончания. Сколько не суй руку в костер — будет лишь холод. Но Оливер засовывал ее, дальше, под рубашку, стремясь почувствовать ту боль, которую обещал себе. Стремясь и самому стать ею. Но страданий не было.

Парень чувствовал пламя. Море против огня.

Каждый изгиб, каждую частичку, шероховатость. Длинные пальцы, как перышки, щекотали, заставляли покрываться мурашками. Белиал был искусен в своих движения. Искуситель знал, как доставить удовольствие. Особенно в темноте, когда все прочие чувства, кроме зрения, обостряются. Однако даже с этими притягательными умениями, он позволил себе иногда терять контроль. Отпускать себя, забывая о тонкостях, о манерах любви, о приличиях вовсе.
В такие моменты, когда чужие пальцы скользили по позвоночнику, юноша кротко вздрагивал, ловя наслаждение. Его собственная ладонь в такой миг резко сжимала, впивалась ногтями в чужую кожу на животе.

Сегодня падший ангел обязательно потонет. Он не сможет удержаться. Не сможет заставить себя ни получать от чужих тяжелых вздохов слишком много удовольствия. Будет забываться, закусывать губу, по обыкновению своему, не помнить вообще о чем-либо, кроме Дариуша.

Этот зал стал слишком большим, темным, глухим и пустым для них двоих. Эхо их голосов отражалось от всех поверхностей и возвращалось, делая этот процесс еще более смущающим, сладострастным, интимным.

Оливер не мог больше ждать: он снял с Песочника его верхнюю одежду, а затем свою, обнажая торс. Принялся целовать чужие ключицы, оставляя влажные дорожки от них до мочки уха. Обе его руки уже давно изучали тело в темноте.

Они были последними людьми на этой планете прямо сейчас. Не было никого, кроме них. Даже звезд не существовало.

Андервуд не был демоном, а Рингер — песочным человеком. Их естество из плоти и крови. На их уже красных от поцелуев губах не было песка. Глаза не горели алым огнем.

Они уже потонули. Достигли желанного дна.

«Оно существует...» — облегченно подумал Олли.

Да, они лежат сейчас на нем, в темноте бескрайней бездны собственных душ. Они мертвы.

Но если мертвы, то откуда это растущее напряжение? Откуда эти быстрые движения тела? Откуда жар? Утопленники не могут так.

Значит, они еще живы. Покоятся, как скрытое ото всех сокровище на краю.

В очередном страстном порыве, в очередном толчке навстречу, вспотевший шатен накрыл своим ртом чужие губы. Ведь только так могут дышать под водой двое утопающих возлюбленных? Делить кислород на двоих, в последний свой миг.

Огонь не обжигал. Огонь притуплял чувства, но руки твои все равно обуглились. Доказательство. Лишнее доказательство того, что они побывали в самом сердце.

И парень сорвался с губ, укусил, сильно, в меру человека, за нежную, но уже запятнанную следами шею. Затем укусил еще, чуть ниже. Ногтями впиваясь в тыльную сторону сжимающих его руки в два замка кистей, от апогея своего праздника садизма оставляя и на руках легкие раны.
Чтобы уставшим после окончания всего, мягко приблизить больше ладони к своему лицу и дотронутся до больных точек вспухавшими губами.

Он стал болью. Он принес исцеление.

Ангел менял поцелуи на прикосновения щекой к ним и обратно. Ему нравилась эта часть тела, точно так же, как и нравилось лицо, и губы. В подобной обстановке они лишь были более прекрасными.

Упав на чужую грудь, обнимая, прижимаясь, успокаиваясь, юноша не думал ни о чем. Он чертовски устал. Еще хоть одна мысль за сегодняшний вечер была смерти подобна.

Зачем осмыслять то, что только что произошло?

Оливер хотел подарить себя в качестве прощального подарка и уйти, но отдав тело, не заметил, как привязался еще сильнее. Не влюбился, а уже даже полюбил.
Эти грубые, но мягкие руки. Этот голос в тишине. Этот запах.

Принадлежит только ему. Пусть только сегодня. Так же и с другой стороны получается, если перевернуть. Он и сам принадлежал Песочнику исключительно сегодня. Потом… Потом его настигнет все больший и больший голод. Все извращеннее желания.

Но этот миг… Да, этот миг он проведет, закрывая глаза и вслушиваясь в чужое, забившееся сердце.