Постоялый двор "У Олешича" полнился громкими голосами, раскатистым смехом и характерным стуком наполненных вином чаш. Находиться внутри было душно, да и не очень хотелось быть частью того вечернего веселья, к которому, по сути, не имеешь никакого отношения. Марья не любила вино. И шумные застолья. Потому предпочла коротать время перед сном в конюшне, где приводила в порядок своего гнедого коня, уставшего и запыленного после целого дня пути. Натирая темно-рыжую холку щеткой Марья приговаривала что-то тихо, полушепотом, чтобы только конь слышал. Трепала его по густой гриве и приободряла перед долгой дорогой, что еще ждала впереди.
Заботу, что была обращена к животному, буквально ветром сдуло, стоило появиться у входа колдуну.
- Лишнего не трепи. Люди здесь напуганные и оттого излишне подозрительны, - холодно бросила она в сторону Кощея, поучая того, будто дитё малое. И пусть колдун разменял не первую сотню лет, а в делах, касающихся простых людей, был не сведущ. Вот и приходилось Марье выбирать: или запереть его в какой непроходимой пещере и каждую минуту волноваться, не набрел ли кто на эдакое сокровище; или взять с собой, приучая к быту обычному, крестьянскому.
Проблем это доставляло не мало: к примеру, в этот раз пришлось задрать зайца, потрохами его измазать ребра Кощея и крепко перевязать простой льняной тканью. Дескать, везет девица увечного к святым источникам на исцеление. А бледность его и глаза впалые только в доказательства слов ее. На том и порешали, и жители небольшой деревни, которых они встретили еще на полпути в лесу, тоже поверили. Были у крестьян и более важные заботы: предостерегли они, что нынче волки в лесу все как по воли колдовства какого взбесились. Оголодавшие, нападают на путников, а что хуже - выходили порой к деревням. Обезумевшие, кидались на все живое и сжирали. Вот мужики деревенские и запасались кольями деревянными в лесу, чтобы при следующей атаке было чем отбиться от диких зверей.
Покивала Марья на это и вызвалась помочь, коли позволят остановиться на ночлег.
Ночлег был хорош, выделили им каждому по отдельной комнате на постоялом дворе, и так утомителен был дневной путь, что только и хотелось улечься поскорее на свежие льняные простыни, забыться сном. Однако недоброе предчувствие не давало Марье уснуть: уже и одежду свою дорожную и мужскую сняла, и простую девичью рубаху надела, и даже косу заплела, а все равно сон не шел. Вот и готовила своего гнедого к следующему дню пути. Как внезапно холодящий кровь в жилах вскрик раздался на всю улицу. Марья тут же встрепенулась, бросила щетку обратно в воду и вся превратилась в слух. Снаружи доносилось грозное рычание и девица, ни на минуту не задумавшись, тут же шагнула к выходу во двор.
- Запри дверь покрепче, - кинула она Кощею, проходя мимо. Чтобы и скотину внутри конюшни сберечь, и чтобы самого колдуна не цапнули. Того и гляди, ногу ему отгрызут, а потом оправдывайся перед людом, отчего мужик без ноги, а все еще живой.

Постоялый двор, небольшой по площади, окружили волки. Голодные злобные твари прокрались к деревне под покровом ночи и не замеченные под шумом хмельного веселья. Но теперь, после крика девицы, увидевшей их первыми, мужики бравадой высыпали из кабака, держа в руках кто вилы, кто нож, а кто еще какие подручные средства. У Марьи не было ничего; запоздало она подумала, что оставила меч свой ладный наверху, в сданной комнате, а сейчас оказалась на холодной земле, усыпанной первым снегом, буквально босиком, в исподней простой рубахе, не имея никакого оружия.
Марья вскинулась, как вскинулись звери перед прыжком. Мгновение, два - и завязалась схватка, не на жизнь, а на смерть.
Страха в воительнице не было: видала она опасность и пострашней, чем стая диких волков. Но их было много. Они нападали. Они с голодным оскалом желали человеческой крови, а у нее не было с собой меча.
Марья схватила палку: треснула по голове одного, переломала ударом ребра другому. Затем перевернулась по холодной земле и с силой огрела третью тварь. Палка стала точным орудием, но, к сожалению, не смертельным. Марья бегло оглянулась вокруг: то и дело в ночной тьме слышались то крики, то суровый рык, то визг - человечий ли, звериный ли. Белесые тени волков сновали туда-сюда, кидались на людей, на охотников, кидались на нее саму. От нескольких посягательств Марья увернулась, но понимала абсолютно трезво - ей необходимо оружие!
Оглянувшись она обнаружила лишь крестьянские орудья - то и понятно, не поджидает же ее в стогу сена наточенный меч. Но даже и топора никакого поблизости не было. Марья еще пару раз увернулась от нападения, перекатилась спиной через сложенные поленья, проскочила под деревянной балкой сарая и пытливо заглянула внутрь. Что-то блеснуло металлом в свете ярко-желтой луны, но темноволосая девица будто предпочла не замечать это: схватила с вбитого в стену гвоздика толстую веревку и следующую тварь, кинувшуюся на нее, скрутила в душных объятьях, накрутила вокруг шеи ту самую веревку и с силой натянула концы. Зверь рычал, бился в ее руках, пытался даже укусить - борьба продолжалась долгие мгновенья, пока туша, пахнущая мокрой собачьей шерстью, не ослабла в руках воительницы. Марья с пренебрежением скинула ее с себя. Способ действенный, но долгий.
Кто-то зажег костры. То тут, то там горело сено, но огонь не пугал одичалых зверей. Они продолжали кидаться, и Марья осадила еще одного камнем, а другому скрутила шею руками. Зверей по-прежнему было много. Слишком много, чтобы справились простые крестьяне. Слишком много, чтобы она успела передушить каждого. Вновь поблазнился блеск металла по правую руку от нее. Блеск, который Марья вновь предпочла не заметить. Предпочла считать, будто ничего не видела. Только крики боли павших жертвами заставили ее отступиться. Не разум ее принимает такое решение, а нечто глубже - сердце ли, иль изголодавшийся по настоящей борьбе нрав.
Сдавшись искушению - сдавшись необходимости, как убеждает она себя, - Марья редко отпрыгивает от очередного зверя вправо, тянется рукой до воткнутого в высохшее полено орудия. Еще какая-то доля мгновения - и в руке воительницы оказывается заостренный серп.
Было ли то ведением иль явью: кажется, будто серп, оказавшийся в ее руках, вытягивается, удлиняется, становится острее. Кажется, будто орудие труда превращается в холодное оружие. Кажется, будто теплая деревянная рукоять создана была для ее руки, и с благодарной готовностью ложится в ладонь ведьмы.
Резкий взмах - и голова очередного волколака отрубленной летит вниз.
Еще взмах - еще один поверженный враг, чья кровь горячим потоком брызгает на подол рубахи, пачкает босые девичьи ноги.
Что-то незримое меняется в Марье: вместо криков, стонов и рыков в ушах ее слышен гул войска. Слышит девица, как тысячи отважных воинов шагают по земле, готовые к сражению. Готовые на смерть с ее именем на устах. Слышит их походную песню. Слышит она их молитвы, в каждой из которых ее имя.
Кровь гулко стучит в висках, Марья атакует с яростью, с удовольствием: рассекает брюхо одному, второму волку, с третьего четким взмахом серпа снимает голову с плеч. Не атака, а будто танец, который Марья танцует со смертью, одаривая ею одного за другим зверей. Гул крови в висках нарастает, путает сознание, и вот очередной волк, кинувшийся на нее, обдает шею и грудь воительницы своей жаркой кровью, а ей блазнится, будто к земле летит не звериная, а человечья голова.
Будто не на постоялом дворе она, а на поле боя.
Будто не крестьянский серп в руке, а тот, другой.
Последней дикой твари Марья перерезает горло, а на устах ее торжествующая улыбка. Она ликует. Она хочет еще. Перерезать глотку если не твари, то тому мужику, и стоящей за ним девице. Перерезать всех. Весь постоялый двор. Пусть испустят свои жалкие жизни во имя нее. И только это - это одно - сможет утолить ее жажду; сможет утешить ее злобу.
Гул стихает внезапно: нахлынувшие эмоции потоком стекают вниз, и Марья остается одна - остается посреди постоялого двора, усеянного тушами забитых, вспоротых волков. Остается посреди ночи, где с разных сторон раздаются людские стоны и крики о помощи. Стая диких волков пала. Теперь необходимо помочь людям.

Рука ее разжимает напряженные пальцы: серп - вновь самый обычный, для жатвы, - с глухим стуком падает на окровавленную землю. Усталость накатывает на воительницу, прижимает плечи к земле. Тут же подбегает к ней одна из сердобольных женщин, накидывая на девичьи плечи тулуп - но Марья не чувствует холода, ни в битве, ни после нее, - только благодарно кивает в ответ.
В крови ее темные волосы. Ее льняная рубаха. В крови ее босые ноги.
Марья направляется к конюшне - у входа мужик с разодранным бедром. Две женщины накладывают повязку, когда Марья подходит ближе: заглядывает внутрь, проверяя, цел ли ее гнедой конь, но не приближается - знает, что тот почует перемену в хозяйке. Стянув с тонких плеч тулуп, воительница отдает его раненному мужику - ему нужнее. Затем направляется к кабаку, там ее ждет светлая комната, покой и тишина.
Спустя некоторое время перед Марьей оказывает таз с теплой водой и мутное зеркало. Уединившись, Моревна окунает в воду губку и тщательно стирает ею кровь с рук, с шеи, с груди. Только тусклые свечи составляют компанию ее хмурым мыслям, когда в дверях появляется Кощей.
- Отчего в крови? - спрашивает она первой, не дав ему заговорить. Замечает на одежде Бессмертного следы крови, едва ли его. - Неужто помогал крестьянам справиться с ранами?

Отредактировано Maria Bergman (2018-10-17 19:55:49)

Вот же злобная тварь.
Сколько лет прошло: десяток, два? Может больше? Марья сбилась со счета. Казалось, будто невольным тюремщиком коротает уже сотню лет, так привыкла к этому ненавидящему ее взгляду. К злобному его голосу. К яду, что распространял он вокруг себя. Привыкла ко всему Моревна, а может в глубине сердца своего считала, что заслужила это.
Было нечто неправильное в том, что простые люди принимали ее с добродетелью и благодарностью.
Было неправильным то, что звали ее спасительницей.
Если бы только знали они. Если бы только видели за личиной милого девичьего личика тьму, что сидела внутри, и дикой птицей билась о ребра, мечтая выбраться наружу.
Кощей был ее искуплением. Был ее испытанием.

- Ты что, взял деньги у людей? - пальцы ее сжимаются, сминая губку в остывающей воде. Марья прикрывает глаза, подавляя желание ударить колдуна. Сломать кость в его теле. Может быть сразу две.
- Верни туда, откуда взял, - строго говорит она, возвращаясь к своему нехитрому занятию: отжимает губку от лишней влаги, одной рукой подхватывает длинные темные волосы, поднимая их к макушке, а другой смывает чужую кровь с ключиц. Оттягивает широкий ворот рубахи, чтобы омыть плечи и грудь.
Льняная рубаха безнадежно испорчена: не только испачкана кровью, но и разодрана острыми когтями в нескольких местах. В запале битвы Марьи и не поняла, что ее тоже ранили, и теперь с запоздалым удивлением рассматривает глубокие вспоротые царапины на своем бедре. Впрочем, это мелочи, на завтра заживет. А если нет, то приготовит мазь из крапивы. Главное надежно промыть раны. И пока Бессмертный зыркает на нее, подобно коршуну, какой узрел дичь, а кинуться не может, Марья стягивает с себя испорченную рубаху. Осталась лишь в тряпицах, перетянувших пышную грудь и бедра.
На ребрах стал наливаться огромный синяк.
Усталостью наливалось ее тело; хотелось остаться одной, в тишине, в единении с собой. Хотелось подавить до конца тот голос внутри, что до сих пор взывал к крови и смерти, от которого сердце ее колотилось бешеной птицей и руки слегка дрожали, желая сжимать не губку в этой треклятой, окровавленной воде, а чье-то горло. С силой. До хруста костей. И принес же домовой Кощея именно сейчас, именно к ней, с этими его проклятьями, что хотелось вбить обратно в глотку вместе с зубами.
- Так ты за меня переживаешь, Костлявый, иль диких волков себе в союзники взять решил? Ты лишнего-то не болтай, не то завтра поутру возьму и привяжу тебя у старого дуба в глухой чаще. Глядишь, волки-то мясо с твоих костей обдерут, охотой утоляться и на деревню больше не пойдут, - Марья протирает губкой вспотевший лоб. Наклонившись, вымывает кровь из волос. Тихонько шипит, касаясь свежих ран на бедре.
Хоть и ненавистны ей его речи, а доля правды в них была. Основную часть стаи Марья перебила, да только наверняка есть еще. И вернутся они не завтра, так потом. Оголодавшие, желающие мести. Устало потерла лоб воительница, решая как поступить, чтобы навсегда отвадить зверье от деревни. Выслеживать их - займет не один день; расставить ловушки - не дай боги попадется кто другой. Оставалось только сплести наузы и развесить по границе деревни. Волки через них пройти не смогут, да только и Моревне вновь придется прибегнуть к колдовству. И без того слухи разные тянулись следом, не хотелось добавлять еще о воительнице, что владеет магией. Не ложилось это на легенду, какую она взяла себе. Не укладывалось с тем, какое искупление хотела обрести.
Это злило. Вернее - ирод этот бессмертный ее злил.

- Твоя правда, чудище, - растягивает слова девица, пока последние следы крови смывает с ее ног стекающая вниз вода. Бросив губку в алую воду, принимается она расплетать растрепавшуюся косу, чтобы высушить мокрые волосы. - Как только сдохну, волен ты идти на все четыре стороны, - задорно девка кивает куда-то на окно, словно вот прямо сейчас Бессмертный может спускаться вниз и смело уезжать. Без нее, куда захочет. - Можешь хоть всю землю исходить, тратя свое бессмертие. Да только цепи твои никуда не денутся.
Взгляд ясных голубых глаз, о каких другие девки только мечтают, поднимается на Кощея холодной глухой злобой. Спасительница для одних, для него - она мучение.
- Слабый, беспомощный и бессмеееертный, - усмехается над ним, издевается. Слишком тонко, чтобы напрямую обвинить ее в этом, однако в той улыбке, какой одаривает она колдуна, вовсе не скрыто остается удовольствие. Она не просто отвечает ему, она наслаждается его мучениями. Здесь, сейчас, всегда. - Сдается мне, что убить тебя и то было бы гуманнее, чем обрекать на такую судьбу.

Что ей до проклятий его: выглядит Кощей - ее стараниями, конечно - хуже побитого пса. Бледный, с впалыми щеками, одетый в простую мужскую рубаху и не смеющий шагу ступить без того, чтоб магическая цепь не стянула грудину - разве можно узнать в нем того могучего колдуна, под которым десяток деревень в гнете рабства были? Разве похож он на того злодея, какой дань живыми людьми собирал и сотни героев, явившихся по его голову, убил, а эти самые головы на пиках своего злодейского замка насадил?
Выглядел он, как болезный простой мужик, а все одно в глазах плескалась такая злоба, какую не найти в десятке оголодавших волколаков. Марья вроде и хочет усмехнуться ему в лицо, чтобы выбесить тварь эту дикую, да только ком в горле встает: выглядит он слабым, повержен ею два десятка лет назад, а проклятье его все равно кровь ее бурлящую студит зимней пронизывающей вьюгой. Не по себе становится Марье от обещаний его забрать смерть ее себе, и отчего-то неприятно верилось, что этот окаянный слово слово свое сдержит. Костьми ляжет, а сдержит.
Марья не нашлась что ответить. Да и стоило ли: с тех пор, как стал он обузой ее, ни волки дикие, ни чудовища лесные, ни павшие боги - никто не был опасней, чем бессмертный колдун. Если она не найдет его смерть, то он станет ее погибелью. Таковы правила игры, и она сама их выбрала.
- Что под руку попалось, тем волков и рубила, - глухо отзывается Марья, хмуро сдвигает брови. Делает вид, будто россказни люда ее не волнуют вовсе, а уж домыслы Кощея тем более. Полна земля русская богатырей-героев, вот и она чем хуже - мало ли где выучилась с оружием управляться. Тут выдержка нужна и ума немного: знай, без страха смерти руби и кромсай. Все просто. Вот и пожимает девка плечами, стараясь скрыть напряжение, каким сковало жилы. Не дурак был Кощей. Жаль, что не дурак.
- Не зови меня так, - строго произносит она. Отворачивается от него совсем, видеть больше не хочет.
В походной сумке находит чистую тряпицу и крепко перевязывает пораненное бедро. Волки значит, да? Ведь и правда деревню от них избавить надо, не то она уедет, а стая снова нападет. С пару мгновений раздумывает Моревна что делать ей со всем этим, попутно достает из сумы еще и свежую рубаху. Натягивает ее, слегка морщась от наливающихся по всему телу синяков, и только затем вновь обращается к колдуну, поглядывая на него исподлобья: - Ступай к себе, чудище. Завтра на рассвете отправимся в чащу.

К тому моменту, как зашли они в самую глубь леса, окончательно рассвело. Яркое утреннее солнце едва пробивалось сквозь частые еловые кроны, а вокруг была тишина. Убаюкивающая, успокаивающая, тщетно отвлекающая от осторожности тишина.
В лес они отправились пешком: своего гнедого Марья берегла, да и какого другого коня из деревенских тоже стало жалко. Не жалко было только бессмертного колдуна, какой служил не для компании задушевной, а на пользу великому делу: только вошли они в лес, как задрала Марья рукава на его рубахе и медленно провела лезвием вдоль вен. Кровь его стекала наземь, оставляя за ними след. Заманивала воительница волков - подальше от деревни, поглубже в глухую лесную чащу.
Раны на бедре так и не зажили, лишь затянулись слегка, но Моревна не морщилась ни от них, ни от синяков от минувшей битвы. Напротив, казалось, будто пребывает девица в хорошем расположении духа: шагала бодро и смело, еле слышно напевала себе под нос услышанную от заезжего барда песню.
Утренний лес, ласковое солнце, предстоящее побоище - разве ж не красота, а? Разве ж не это настоящий вкус жизни?
Оптимизм ее едва ли разделяли деревенские: ей еще и уговаривать их пришлось, дескать, идет в лес только ловушки поставить и будет очень-очень аккуратна, чтобы мужики, и без того побитые и раненные, не поплелись следом. Лишних глаз Марья больше не хотела и всерьез подумывала, не выколоть ли их еще и Кощею, дабы в голове его еще каких соображений не завелось. Но колдун, словно чуя ее сомнения, лишний раз не бесил - оттого и Марья разомлела к рассвету и, велев ему оставаться околь большого старого древа, так расчувствовалась, что кинула колдуну острый клинок.
- На вот. Если совсем зажрут.
Не чудище же она какое, чтобы оставлять живое существо без возможности защиты, когда стая голодных волков рыскает в округе. Даже, если существо то бессмертно, и единственное, что грозит ей - это выискивать по всему лесу его части тела, чтоб не дай бог какой несчастный не наткнулся на говорящую голову.
Хорошо на рассвете, приятно. И кровь девицы в предвкушении бодро бежала по венам: не было у Марьи страха предстоящей битвы - никогда его не было; только нетерпеливое ожидание. Радостное предвкушение славного боя.
Уселась Марья рядом с колдуном, опираясь спиной на широкий ствол: - Небось, никогда и не сражался так, чтоб оружием на равного врага, а не силой своей колдовской против люда обычного? - спрашивает девица, натирая меч сухим мхом.