Сегодня кому-то повезло.

Когда через полуприкрытые веки духа пробился свет экрана ожившего смартфона, Дариуш моментально вытащился из чужого сна, отряхивая руки от песка. Детская спальня, озарённая мертвенно-голубым светом заставки, выглядела сюрреалистично, как и мгновение назад — сны ребёнка. Лёгкая добыча, минимум затрат сил. Вкус, правда, такой себе — пресный, однообразный, как овсянка без соли и сахара, зато не нужно уделять много внимания.

Достаточно присесть на длинный, густой и уютный ворс ковра, вытащив впившуюся в зад игрушку-брелок, откинуться спиной на изрисованную маркерами кроватку. Пустить пару мерцающих лент по свету ночника, лечь невесомо на лицо тонким слоем и добавить беспокойства в чужие видения. Он даже не знал, что именно терзает девчонку, лишь цепко сдавливал песком чужое горло во избежание крика и плача. Рутина. Запрокинуть голову, упираясь в ручку выдвижного ящика стола виском так удобненько, подложить под поясницу мягкую игрушку, которую минутой назад вытянул из кровати.

Ни к чему лишние успокоительные.

Смотрел, как корчатся, переползая со стены на потолок, сотканные из света звёздочки, сердечки и единороги. Озаривший их посторонний свет нарушил нестройное представление ночника, а песочник моментально собрался, откидывая чужой сон прочь, протягивая руку и открывая сообщение.

Что-то важное? Неважно. Пусть даже Оливеру вздумалось бы посреди ночи рассказать свежий анекдот — он с тем же рвением поспешил бы на встречу. Поэтому удавка с хрустальным звоном рушится без каких-либо церемоний, и песочник вылетает из окна комнаты с обоями в цветочек прежде, чем ребёнок просыпается, захлёбываясь криком.

Мать проснётся, зайдёт в комнату, заторможенным жестом поднимет выпавшую с кровати игрушку. Как-нибудь успокоит — завтра ведь на работу рано вставать.

Дариуш прикинул расстояние — из этой квартиры до дома Оливера было ближе, чем до той набережной. Или нет? Или да?

Сколько времени?

Он даже примерно не мог бы сказать, как быстро способен передвигаться по городу. На улице царила ночь, и это значит не заказанное наспех такси. Не прогулка. Свободный полёт, стремительный и порывистый, и сколько дух бы ни прожил в Дублине, наизусть так и не смог выучить даже примерное расположение объектов. Потому всякое путешествие до вполне определённой точки напоминало игры с масштабом на виртуальной карте.

Вверх. Увидеть реку, падать вниз, собираясь почти у самой воды. Не узнать пейзаж — и снова стрелой в небо, упругим облаком замереть — искать снова. И даже так получалось быстрее — вот и скамейка, и тот же рисунок домов через реку, подсвеченный фонарями. И, как всегда, раньше времени.

И, как всегда, очень быстро возникает ощущение, что он отходил не на месяцы, а на пару минут. Вот они вдвоём встали, ушли; а сейчас он вернулся, как если бы обронил нечто важное.

Он мог помнить всё, не помнить ничего, оставлять лишь важные моменты, как газетные вырезки, фотоальбомы или цитаты. Память никогда не была чем-то постоянным — вечное движение в его душе не располагало к последовательному складированию жизненных моментов.

Поэтому рядовые встречи, имена коллег, лица таксистов, продавцов, друзей из прошлой жизни — в пыль. Кошмары, ужас и страдания смертных — в пыль. Всё, что не приносит пользы, а лишь забивает внутренний эфир — в пыль. Потом она осядет, перемешается, теряя индивидуальность; ляжет одна к другой, образуя единую песчаную массу. А затем хищно воспарит очередной лентой, отправляясь на охоту.

А что-то — бережно хранить. Признания от самого сердца, крепкие объятья, звук размеренного, спокойного дыхания, когда Оливер засыпал в его руках. Все воспоминания, что оградили его от недавних пронзительно-резонансных криков безумной богини, когда её крылья обещали быть его крыльями; когда пропитанный жертвенной кровью песок дождём нитей падал на толпы людей, пробивая их разумы чередой отвратительных видений наяву. И снизу вверх лился ужас, терпкий, липкий, крепкий, словно алкоголь снимающий последние запреты. Оно увлекало, призывало, дурманило — до тех пор, пока зараза не добралась до сокровенного. И горящий там огонь освободил духа от вторжения, как от паразита; долго ещё Дариуш выбрасывал осквернённый песок, словно избавлялся от клопов или тараканов в своём доме.

Он просто не мог уже принадлежать кому-то ещё.

Всё это, защита, сокровище и наркотик одновременно, стало его частью во вторую же встречу. Горячие, ослепляющие волны чувств, которые он спонтанно принял, протянул к ним руки и сохранил; дни и месяцы после лишь наслаивались сверху. Пропитывали словами, покрывали сетью ощущений; песочник берёг это чувство и, казалось бы, даже кошмары его стали проще и слабее.

В минуты ожидания, как сейчас, очень легко поднять прошлое с поверхности, затуманивая себе взгляд песчаной пеленой изнутри, где со свежестью недавнего вьются воспоминания. Пролистывать дни, ночи, останавливать на особенно интересных моментах. Песочник никогда не спит — это абсурдно, и сны ему заменяют подобные грёзы наяву. Со стороны кажется — охвачен дрёмой, бедолага бездомный на скамейке, но даже случайным прохожим не придёт в голову будить.

"Никого нет," — шепчет охватывающий его песчаный покров, и люди проходят мимо.

Оливер мимо не пройдёт. Проникнет прямо через невидимую для него дымку, своим настоящим обликом развеяв иллюзорный, сядет рядом. Наверняка он пришёл минута в минуту, ведь так? Дариуш приветливо улыбнулся, без возражений потянулся к сигаретам — ох уж эти демоны, вечно приучают к плохому. Накрыл пачку ладонью, зажал меж пальцев одну сигарету ловким жестом, но не выпустил — притянул к себе за запястье, чуть разворачивая любимого достаточно, чтобы приветствовать лёгким поцелуем.

Мимолётная вспышка зажигалки, дым.

— Что-то важное? — с умиротворённым интересом спрашивает песочник.

И вспоминает: ему ведь тоже есть, что рассказать. Поднимая лицо к мерцающему фонарю, он выдыхает вверх облако дыма, пытаясь нашарить верное определение. Не скажешь же прямо, мол, эй, Оливер, я тут себе бога нашёл? Он меня убил разок, но мы подружились.

Это подождёт. Его фигуры ходят вторыми.

При упоминании о последних неделях песочник отвёл взгляд. Тяжёлые времена, определённо; он не признавался и не жаловался, но откровенно боялся являться к Оливеру до того, как приведёт себя в полный порядок. Лишь когда будет уверен, что держит под контролем всю силу, которая порой продолжала срываться — убивала жертв, следуя долгому эху зова богини, спонтанно внушала дикий голод. Он не хотел навредить, тянул, как мог; оставлял за демоном право упрекать себя в этом. Но следующие за ожидаемыми слова сбили песочника с толку. Заставили замереть, как перед безжалостным дулом пистолета.

Уставиться в одну точку на стыках плитки и слушать, цепенея душой и телом.

Связь с Оливером (он упорно, но бессмысленно подменил понятие при первых признаках паники) была иным, нежели простой тягой тела, но прописанной ли в книгах и песнях любовью? От обычных человеческих потребностей он отмахивался, как от желания почесать локоть — можно проигнорировать, а если поддаться, то всё пройдёт без последствий. В конечном счёте песчаный дух и не вспомнит о произошедшем.

А к демону он прилипал целиком, увязал, как в горячей смоле, разумом, нынешним воплощением, и даже пустынные просторы от его присутствия наполнялись жгучим удовольствием. Не стремился подобрать этому иное определение, чем то, что подсказывало смертное тело.

Игла, что проникает глубже, чем в вену или в плоть. И у этой иглы сейчас пробивались тонкие и длинные шипы; прямо насквозь, медленно и неотвратимо.

Гнев и горе в слиянии имеют кислый привкус. Вызывают давящую тошноту, скручивают изнутри, и кровь сама собой густеет, отливает от немеющих конечностей. Дариуш всегда ограждался от человеческих переживаний, но в эти минуты вникал, прочувствовал каждый момент. Каждый новый приступ дрожи, который он пытался скрыть, стискивая бесчувственные пальцы в кулак.

Потому что если дать волю самому себе, позволить спасительным пескам заменить всё хлипкое, что было в человеке, он не выдержит. Вспыхнет изнутри, оставляя лишь пепел, как начала тлеть со второго конца выброшенная сигарета. Потому что это абсурдно, это невозможно — но его истинному телу было ещё сложнее переживать режущие тишину слова.

Не маятник уже — здоровенный шар, сокрушающий готовые к сносу дома.

И неготовые — тоже. Дариуш собирался было цепляться за обломки, пытаться криком остановить удары, один за одним сносящие с фундамента всё, что он (они оба) с грехом пополам построил — и молчал. Ни оправданий, ни просьб, ничего. Только бешеный поток мыслей, шумно прорвавший плотину спокойствия. Аналогии, метафоры, образы. Прятали его от безжалостной правды, недостаточно, но хоть немного, и песочник сохранял гробовую тишину в то время, как про себя осыпал Оливера градом возражений. Наяву же он не взглянул на демона ни разу, застыв статуей.

Долго и счастливо не будет, Рингер это понимал изначально. Поэтому очертя голову бросался навстречу, ловил каждый ускользающий момент? Но ожидать, что его вернут в одиночество, как товар в магазин? Со вскрытой упаковкой, потерянной инструкцией, содранными заводскими наклейками?

Функционал разочаровал? Да нет, просто вдруг обнаружилось, что песочники не нужны.

Его реальность, как и было от начала веков, рождала кошмар; с тем отличием, что у духа нынче он происходил наяву. И его личная реальность, как насмешка судьбы, прямо сейчас клеймила каждым словом, холодно, расчётливо — недостаточно. Мало.

Заблуждался?

Волна протеста подбодрила, вернув от полного падения в чёрную тоску. Он даже воспрянул духом, но невысоко, сухо и криво усмехнувшись краем губ, невидимым Оливеру. Даже сейчас он не мог без лжи? Как бы демон ни пытался выставить себя одиноким сухарём, которого лишь человеческая зараза внутри заставляла проявлять чувства, Дариуш помнил всё очень ясно. Не мальчишка впивался зубами в его шею, неискушённый и в свои юные года вряд ли умеющий всё то, что мог Белиал. Рингер никогда не мог с точностью сказать в любой момент, кто именно доминирует в личности перед ним (или под) — и это лишь подчёркивало несоответствие слов демона с реальностью.

Но если он хочет в это верить — пусть. Не было сил даже повернуть голову, не то что вновь копаться в чужой душе и доказывать, выносить на свет божий истину.

Он так и не придумал, что ответить. Не нашёл достаточно уверенных слов, не набрался духа, просто считал секунды биением сердца где-то в сдавленном горле. Как будто стоило потерпеть, и это кончится, пройдет бесследно; очередная иллюзия, но на этот раз она не продержалась и минуты. "Вот как", — одними губами, молча. Хотелось забыться, как обычные смертные, как порой делал и Оливер, утонуть в изнурительном земном дурмане всех мастей, потому что в вечном бодрствовании он точно сойдёт с ума.

А в своих вечных снах — никогда не проснётся.

Дариуш не планировал смотреть на Оливера, но как-то само по себе тело дрогнуло, голова неловко повернулась, а взгляд завис чуть ниже губ демона. Спокоен. Имеет ли Белиал право быть спокойным сейчас? Гнев, что сдерживал песочник уже давно, искрил изнутри, умолял мышцы шевелиться — сделать хоть что-то. Выпустить пар. Обвинить, повысить голос, неумело, но с чувством вмазать по застывшей холодной маске. Разбить, а после разобрать осколки в поисках прошлого, кто смотрел на него иначе.

Кто вообще смотрел.

— На поводке? — отозваться эхом и то не смог. Не нашёл достаточно непринуждённости, чтобы добавить в слова, отчего прозвучал глухо и вполне определённо. Убитым тоном.

Вечный голод — его спутник, когда постоянно хочешь отбирать, но насытиться не можешь. Дариуш едва не вывернулся наизнанку, ощущая нечто противоположное: когда хочешь дать, но не способен. Когда всё, что долгое время было центром жизни (какая глупость, в самом деле) рассыпается ворохом ненужных деталей.

Имел ли он право быть спокойным?

"Вышвырни его в реку," — настойчиво напомнил о себе гнев. Вернее, обозлённая гордость, уже много раз похороненная песочником и ныне воскрешённая Белиалом.

— И в нашу последнюю встречу... ты не будешь на меня смотреть? — интерес прозвучал лишь в начале фразы, после вернул словам отражённый безликий холод.

Отредактировано Dariusz Ringer (2018-10-31 21:57:29)

Вопросы. Провокационные. Короткими ударами прицельно бьющие по самолюбию. Не случайно, надо думать? Попытки обуздать себя превратились в затыкание открытого крана пальцем — с соответствующими результатами, с резко выстреливающим возмущением, которое перекрывало даже растерянность. Никогда песочник не позволял кому-либо насмехаться над собой, и в первую очередь потому, что мало кому вообще удавалось это сделать; а Белиал дразнил. Плевать, что это могло быть притворство; плевать, что веру его словам найти сложно. Он хотел этого — и воплощал в реальность. Видел перед собой побледневшее от гнева, окаменевшее от ярости лицо, дымил и:

Хочешь? Уверен?

Демон играл, рисовался своей бесстрастностью прямо перед носом у скованного цепями духа, в то время как тот чётко представлял себе, как одним точным уколом песчаных лент в нужную область мозга заставит обидчика собственноручно выцарапать свои прекрасные голубые глаза. Молча и бессловесно задыхаться от заполняющего лёгкие колючего и холодного песка, а после удачным пируэтом завалиться в речные воды за железную ограду.

И дальше — ко дну.

Не первый раз и не последний, такой привычный в жестокости ответ на причинённые страдания; достаточно выпустить себя за грань, за тонкую мыльную плёнку, что сейчас сдерживала шторм в человеческом теле. Гнев сделает всё сам, песочник целиком это знает, не успеет никто и моргнуть; гнев приникает ближе к зрачкам, вместе с прочими чувствами сосредоточенно разглядывая Оливера.

Я вижу тебя.

И этой фразой стягивается тонкая, невесомая удавка на шее, пока демон со своего ледяного трона продолжает сверху вниз равнодушно наблюдать за мучениями. Все мысли о сопротивлении сметались предательским горячим ветром; оно, это проклятое чувство, всё ещё было здесь. Сбивало с толку, рушило кровожадные (но ведь справедливые же!) планы, вместо этого посеяв жгучую вину. Дарило тепло, воспоминания; они настойчиво наслаивались на происходящее, как случайно отпечатанный на плёнке посторонний негатив. Дариуш видел одновременно одно лицо, полное решительного отторжения, и того Оливера, чьи руки он согревал на этом же месте некоторое время назад (совсем недавно?). Очередная ловушка, в которую попадался его разум, и воистину дьявольским было решение Белиала организовать последнюю встречу именно здесь.

Он был настолько беззащитен, что даже себя не мог отстоять. Не в состоянии причинить вред, даже будучи окончательно на взводе: любой удар превратится в умоляющую хватку, в ищущие ответа попытки перехватить за запястья; он не превратит свои кошмары в оружие, продолжая оберегать от боли даже того, кто так безжалостно отбрасывал цепь, которой долгое время опутывал.

Отчаяние, что упорно грызло песочника, наконец закончило трапезу. Обернулось давящей пустотой чуть ниже солнечного сплетения, уютно пристроилось в душе, и тело дрогнуло, желая согнуться. Свернуться в защитной позе, оторвав взгляд от пронзительных в своей пустоте глаз Белиала.

Дариуш осознал, что его ожидает. То, что жжётся нежностью и ворочается изнутри, не утихнет; забудется не в сроки, положенные людям. Переживёт долгие месяцы, сохранится в следующих воплощениях, впечатавшись в разум сильнее, чем могла бы стереть смерть. Оно будет спонтанно вспыхивать годы напролет, как работающий с перебоями механизм (или хроническая болезнь?), от любого повода — немногоцветная вывеска, удачное сочетание слов, мелькнувшее знакомое имя или до невероятного похожий силуэт в толпе. Он знал, что такое неутолимая жажда, что такое ослепляющий здравый смысл интерес, с ними он свыкся; и ему грозила ещё и любовь.

В одиночестве — не такая уж приятная штука.

Слишком глубоко эта заноза впилась в него. Слишком беспечно он кидался в омут чувств, не разобравшись толком, кто именно тянет его за руку. Запутался в силках не тоньше струны, разрывающих до боли, но без особого вреда: сидит ведь, не разваливается на куски. По крайней мере, снаружи. Сейчас дух с убийственной четкостью увидел наперёд каждодневный ад, на который был обречён милостью демона.

Своей наивностью и глупостью.

— Понял тебя, — он хрипло и сорванно признаёт поражение, отводит глаза, словно впервые глядя на окружающие их предметы. Смотрит на свою же тень, расплывчато дрожащую от фонаря — и не узнаёт. И если поначалу песочника мысли о собственной беспомощности злили, пробуждали хоть какое-то ответное движение, то сейчас, замирая в бессильном молчании, дух лишь сильнее вдавливал сам в себя каждый осколок, каждый холодный взгляд, словно целиком и полностью считал себя достойным этого унижения; он ведь будет помнить это так же ярко, как и прочие дни.

Сейчас он умолял лишь о том, чтобы пытка прекратилась.

Просто уходи.

Дариуш солгал — он ничего не понял. Путался в причинах и следствиях, отгораживался выдавленными словами, как картонным щитом; "просто уйди", оставь задыхаться под плотным покровом проклятой любви, которая не позволяла даже голову поднять. Если бы Белиал ушёл, оставив его погребённым под разрушенными иллюзиями, если бы оставил тонуть в боли, не требуя чёткого ответа, песочник бы и не дострадался до того, чтобы думать о том, что:

Терпеть удары — непривычно.

Испытывать боль и не делать ничего, чтобы это прекратить — ненормально.

Стремиться сохранить то, чем тебя безжалостно пытают — неестественно.

Желать сжаться в комок и скрыться, баюкая нечто светлое, что ещё можно уберечь — зачем?

Дариуш хмурится, осознавая чужеродность желаний, которые удерживали на месте. На месте — не в убийственном порыве. Несвойственное ему поведение оглушало, как и обидные слова демона, но сейчас дух попытался взглянуть на это чистым взглядом. Неопытность и наивность — вот его бреши. Так ли часто он любил? Это вообще не его стихия.

Уставившись на собственные руки растерянно, дух смотрел, как под кожей волной шевельнулся песок. То, чем он является. Не влюблённый человек, уничтожаемый жестокими словами, а разумная пустыня; как он мог забыть, что после любого шторма ровная поверхность пляжа не меняется? Рушатся дома, ломаются, как спички, деревья; но бушующий океан уходит обратно в ложе уютного дна, оставляя за собой ровный берег, лишь слегка изменивший изгибы и усеянный мусором.

"Понял, что следовало сожрать тебя ещё в первый сон."

Следовало поддаться голоду, а не интересу. Но тогда голод отчасти был искусственным, навязанным, и песочник упрямо его игнорировал; так почему же сейчас он идёт на поводу у чувства, которое только что распознал, как не принадлежащее себе целиком? Ничего не изменилось — так же шумело в ушах, сдавливало голову и грудь тесным обручем. Так же копошилась в горле острыми лезвиями горечь, заставляя стекать вниз то ли кровь, то ли непролитые слёзы.

С подозрениями насчёт своего поведения он разберётся потом. Найдёт, чем скрепить непослушный вихрь. Пропитает его кровью, насытит страхом, заставит замолчать. Песочник уже знал, что в ближайшие сутки будет убивать: к подобному пути решения проблем он прибегал нечасто, но хорошо помнил, как это помогает. Помнил и предвкушал, как после отяжелеет, замкнётся в блаженной дрёме, как проглотивший антилопу питон. Вымещая злость и обиду на простых людях, он не видел в этом ничего зазорного; они всего лишь пища.

Дариуш поднялся со скамьи, чувствуя, с каким трудом двигаются застывшие от напряжения мышцы. Обежал взглядом мерцающие от фонарей далёкие волны реки и впервые за несколько минут глубоко, без надрыва вздохнул. Знакомый запах гнили и сырости. Песочник ненавидел набережные. И он в целом чаще ненавидел, чем любил.

А ведь он как-то назвал Оливера в глубине души "любимым", на своём языке, рисунком на песках, мыслью, желанием и порывом...

Ошибочными?

Ошибочными, верно. Стирая из себя часть заблуждений, он делал первый шаг к свободе. Хватался пальцами за ошейник, оттягивая от горла. Смотрел снизу вверх, даже возвышаясь физически над сидящим демоном — но смотрел уже без мольбы. Вслушивался в его слова, не позволяя эмоциям задушить себя, но вычленяя главное. Это признание столь сильно подействовало на Белиала? Всего лишь та фраза ключом повернулась в замке, распахивая дверь, которую демон так упорно закрывал сейчас?

Как же он любил обманывать себя. Внезапно стало интересно, что будет, если...

Проснулся интерес? Отлично.

Значит, он уже может что-то сделать. Пробиваясь сквозь воющие сквозняки из болезненных обид, сквозь затмевающую дыхание пелену отчаяния, он шагнул вперёд. Чуть склонился — гибко, нечеловечески.

Что, если...

— Заложник здесь только один, — песок шептал устами человека, холодно и вязко. Он протянул руку, хватая горячими пальцами чужое запястье. Взглянул прямо в растревоженное лицо; ух ты, что-то помимо льда? Поднял руку демона на уровень его глаз, большим пальцем проводя по синеватым венам ниже кисти.

— Тебе никогда не было интересно, почему я не обманываюсь словами? — сжал ещё сильнее, не беспокоясь о чужой боли. — Я всегда чувствовал прямо под твоей кожей то, что Олли мне однажды показал. Говорил ты об этом или нет — я знал.

Он не улыбался и не уточнял, слышит ли прямо сейчас от прикосновения тот же жаркий порыв, за которым приходил раз за разом. Не за душевными беседами, помощью или успокоением; не стремился по-настоящему заполнить кем-то уголок своего сердца — на самом деле свободного места там никогда не было. Выпустив руку демона, дух отвернулся, с удивительной лёгкостью срывая наконец невидимую цепь. Удивлённо смотрел на неё в глубине души. Не тяжёлый, прочный лёд — бумага. Шелестящая, режущая острыми краями; на душе не стало спокойнее, вот только сейчас Дариуш понимал истоки своей тяги, за утолением которой он срывался из любой точки города.

Жажды.

И ничего более.

— Ты — моя вредная привычка, Оливер.

Очень вредная и кусачая.

Песочник глянул себе под ноги — под носком ботинка виднелся край окурка. Усмехнулся, осторожно собирая аналогии и метафоры — и не важно, как сильно его часть протестовала против сравнения Оливера и пачки сигарет.

— Или ты думал как-то иначе? Что после тех слов воцарится "долго и счастливо", которое тебя пугает?

Настало его время выдёргивать ножи из себя и возвращать; против своей воли, которую дух решил наречь чужой.

Песочник уже поборол захлёстывающие глаза липкие волны страха. Смог поднять голову выше плотного, горячего чувства потери, встать на цыпочки; подтянуться выше, чтобы из омута показалась шея. Отчаянно рванулся дальше, прочь из тьмы, но даже всеми силами не удалось выбраться выше груди. Он попытался ответить Белиалу его же оружием, но хватался будто бы за лезвие, рассекая и разрезая самого себя.

Свобода? Первый порыв прошёл, когда Дариуш наконец смог говорить то, что хотел — или что ему казалось верным. Цепь лежит у ног, перечёркивая некогда связывающую их двоих линию. Он может почти визуально её увидеть, но стоит спиной. Чувствует, как его призрачные пальцы сжимаются на иллюзорном ноже.

Чувствует, как они дрожат.

Он не хочет продолжать. На самом деле, из самых своих недр не хочет причинять боль.

Почему он сам ещё не сбежал отсюда? Потому что хочет обернуться, потому что уже не навязанный груз вины за неожиданный испуг в голубых глазах требует — подойди. Ты знаешь рецепт извинений. Но этому голосу внимать теперь бесполезно, и, умолкнув, вина с новым порывом вдохновения вгрызается в сердце.

Теперь голову не дурманили иллюзии, разодранные демоном в клочья. Не затмевали взгляд воспоминания, плотной повязкой облегая лицо. Дариуш сумел сквозь намордник оскалиться, резко двинуть хищными челюстями и разорвать привязь, ровно настолько, чтобы его называли псом. Голодным, охочим лишь до горячей свежей плоти и крови; хищными нападениями представлялась сейчас каждая его встреча с Оливером. Верно ли? Он прямо говорил о своей сути; он — песок, повелитель и творец снов. Паразит, чьи кошмары порождают страдания, и, пожиная их, дух становился сильнее. Так почему сейчас он слабеет? Теряет собственную целостность, пытаясь суматошно разобраться, в то время как ему подсекают ноги?

А ведь даже малого чувства жалости или сострадания к жертвам он не испытывал, откуда тогда всё это? Никогда не согревал чужих рук, никогда не оставался до рассвета, боясь потревожить здоровый, не осквернённый собой сон. Никогда не подсаживался на кого-то так сильно — любой, даже самый сладкий кошмар с рассветом таял, не оставляя лишних воспоминаний, потому что жаждал песочник иного.

Заложник — один. Умирающих — двое. Или трое? Дьявольски сложная арифметика.

Дав волю измотанному, но не утихающему гневу, лишь бы устоять на ногах, дух в то же время ощущал острую боль потери. До сих пор, даже отодвинув на второй план горе, чтобы дать отпор Белиалу, чтобы хоть ненадолго прервать осыпающиеся на его сердце потоки стрел; отравленных, расщепляющихся наконечниками на сотни шипов.

Чего боялся Белиал?

Что они оба искали?

Чем прикрывались?

Как вообще выглядит любовь?

Песочник проигрывал по правилам игры, которую случайно обнаружил. Впервые видел эти фигуры, эти ходы, эти ловкие и не очень ловушки, от всей души пытался соответствовать; а теперь демон опрокидывал расставленные фишки. Недостаточно хорошо. Это всё не так. Мне не нужно.

И застревали, съёживаясь, слова о том, что он не понимает, на самом деле не понимает не только Оливера, но и впервые в жизни — самого себя. Пугается всепоглощающей бури, затмившей сегодня даже инстинкт самосохранения, отторгает её, прячется в попытках назвать всё это известными словами. Привычкой. Жаждой. Чем угодно. Белиалу проще говорить о любви, он уверенно определяет её как ту часть себя, от которой бы рад был избавиться; а от чего избавляться духу? Где та искра, родившая пламя — разве можно найти, отыскать и так легко вышвырнуть вон?

Объяснить. Рассказать. Показать не только телом, но и мыслью. Помочь с тем, чтобы не говорить разными словами об одном. Определить, что же между ними на самом деле. Но ничего из этого от Оливера не дождётся — он предпочитает рвать всё разом.

Ссутулившись, Дариуш наконец поворачивается, упираясь поясницей в железную ограду в поисках равновесия. Смотрит на Белиала с тихим всепоглощающим ужасом; с кем же он связался? Если от одной привычки песочник готов выть и рвать себе душу, лишь бы найти источник боли, то как Оливер способен на подобные слова, на эти решения, на безжалостные удары наотмашь, говоря при этом о настоящей любви? Живущей где-то в его уголке, наиболее слабом и уязвимом, но способном влиять на поступки и желания в течение долгих месяцев.

Рингер будто поглядывает из одного, личного котла в соседний, спрашивая взглядом: "как ты это выдерживаешь?"

Возможно, он просто слаб для подобного. Как мотылёк, летящий на огонь. В его душе действительно нет места любви, как её воспринимает мир; и подобное всегда будет кончаться именно так. Ему следует быть благодарным за данный урок. Сейчас он не возражает даже самоуверенному "я не лгу о себе"; нет, от Белиала это слышать было бы смешно, останься у Дариуша на это силы. Сжав нижнюю часть лица ладонью, будто запрещая себе говорить, песочник снова утыкается взглядом в землю. Он смог показать зубы — но уже задолго до этого момента потерпел поражение. Признал его. Всё, что происходит сейчас — лишь агония.

И продлевать её он уже не посмеет.

— Ты прав, — очередное безжизненное согласие. Физически трудно удерживать взгляд на глазах Белиала, но хуже быть не могло, потому и смотрел. — Кажется, тебе уже пора.

Застывает, снова глядя вниз. Он не привязан, его шею больше не сдавливает крепким узлом; но это полбеды. Дариушу ещё предстоит разобраться с тем ненормальным вихрем, что за его спиной вьётся, продолжая биться в разум с дурацкими идеями.

Собрать цепь заново. Дрожащими руками соединять звенья, судорожно прикладывать обратно. Протягивать свободный конец... Уже некому.

Отредактировано Dariusz Ringer (2018-11-02 16:07:07)