План был выполнен едва ли наполовину.

Песочник так и не смог полноценно отдаться охоте. Не окунулся в море крови, как грезил, не пропитался насквозь чужими страданиями, чтобы хоть как-то облегчить свои. Спрятать за седьмой дюной, пока не утихнут. Нет, он спотыкался, срывал засады, отвлекался на, казалось бы, совершенную ерунду — фоторамки, голубые глаза сидящей у кровати куклы, знакомые ноты музыки. На сентиментальные порывы. На ноющие провалы. Как и боялся — буря в душе взрывалась ослепительными вспышками, прямо под глаза бросала обрывки прошлого. Хватка была не та до сих пор, приложив все усилия, дух бессмысленно распылялся, зациклившись на себе.

Забыться не получалось даже чисто по-человечески — алкоголь утекал, как вода в песок, не дурманя разум. Вполне логично, но раздражало как никогда ранее. Он не контролировал ни один свой облик, без конца перетекая из расплывчатого облака обратно в живое воплощение; метался, послав правила поведения поглубже в ад, пару раз попался при переходе на глаза смертным. Угодит-таки в ином свете на страницы своей драгоценной газеты? Плевать.

Ни минуты покоя, Дариуш вился ужом, увязнув в гибельной карусели последних суток. Двух? Сколько времени вообще прошло?

Сколько прошло с той последней лжи?

В миг полного отчаяния, когда он выдавал желаемое (другим) за действительное, всё казалось простым и закономерным. Это сработало. Такая очевидная неправда была проглочена лордом лжи с изяществом акулы; это ранило едва ли не сильнее прочего.  Ни капли подозрений. Выбить любое признание из разрушенного им же и уйти.

Всё, чего достоин?

Ошибся ли он, когда двумя словами одновременно снял с предохранителя и выстрелил? После чего Оливер покинул его. Оставил наедине с собой. Бросил. Ушёл без сомнений.

Слово за словом вбивались, как гвозди. Второе. Десятое. Двадцатое. Как ещё много? Все — такие разные, но об одном. Заглушали голоса толпы, рёв двигателей, музыку из кафе, застилали обзор. Пробивались иллюзорно лишними буквами на витринах и вывесках. Так выглядит сумасшествие?

Запланированная Белиалом встреча не закончилась бы другим финалом. Возможно, различались бы отдельные реплики, отдельные мысли, но противостоять желанию демона Дариуш не смог. Всё, что он продолжал слышать — ледяные, уверенные слова. Один за другим. Раз за разом. Пульсировали внутри, вынуждая песочника сделать то, на что ещё не решался.

Ему оставалось лишь обуздать память, что взбесилась от переживаний. Какая-то часть песочника ещё верила, что это лишь временно, что нужно подождать — нет, стоило ещё тогда вмешаться, прервать поток обвинений и объясниться — нет, всё-таки попросту вышвырнуть демона в реку — нет, так и должно было случиться.

Каждая отдельно взятая идея раскручивалась бешеным волчком, мешая сохранять единую цель: спеленать непослушные ветра, выпустить или запихнуть на такие глубины, что вспомнятся они только после второго пришествия (было бы очень вовремя). Но сосредоточиться, ухватить самого себя за подвижные, горькие мысли было не легче, чем оперировать собственный аппендицит.

Нужно было отвлечься. Заманить непокорную тягу, дать ей минуты спокойствия, а затем уничтожить без следа. Он един, но одновременно разбит на миллиард частиц — будет ли достаточно, чтобы одной частью поглотить другую? Даже если придётся погрузиться в самые болезненные участки воспоминаний, пробив в душе ещё с десяток сквозных ран; потому что если не обуздать вихрь, то силой слитых вместе боли и тоски будет разрушено слишком многое. Его будет штормить так долго, что Дариуш не мог даже примерно представить.

И он стоял, чувствуя кислый привкус гари в воздухе, глядя на заколоченный вход; почти распылился вновь на глазах у прохожих, но заметил приоткрытые двери. Кто-то превратил сгоревший и заброшенный планетарий в ночлежку?

Внутри было пусто, грязно и одиноко. Совсем как за гранью, как и в самой душе; Дариуш даже хмыкнул от такой неожиданной гармонии. Он вновь видел, закрывая глаза, истинную обстановку прямо поверх перевёрнутых кресел, разрисованной операторской кабинки. Видел мягкую, тёплую тьму вместо льющегося света фонарей из разбитых окон, что выходили на узкие переулки. Слышал то, чего не было; поддавался рыдающей внутри него "жажде", стиснув зубы.

Вытащив из подсобки покрытый пылью, но целый стул, песочник осторожно поставил его на покрытый грязью и крышками от бутылок пол. Хрустнуло что-то под ногой, зашуршало в дальнем углу; здесь были крысы? Дариуш устало опустился на сидение, откинулся на чуть подавшуюся от его веса прогнившую спинку. Он был готов к своим кошмарам; он был готов их принять, пресечь и прекратить, даже если придётся забыть что-то важное. Что-то, последние месяцы не отпускающее ни на день.

Когда над головой одна за другой зажглись звёзды, когда они не пропали от пристального взгляда, песочник понял, что попался наконец.

В собственную ловушку, в капкан, из который можно выбраться, лишь оставив какую-то часть.

Скальпель лежит в руке неуверенно; онемевшие пальцы почти не ощущают тонкий инструмент в захвате. Его, конечно же, на самом деле там нет, но песочник слишком погружён в себя, и любая ассоциация реальна. И каждое воспоминание материально — значит, его можно удалить. Ему достаточно шагнуть ещё раз, чтобы...

Услышать скрип испорченных петель за спиной?

Дремота стекает, как украденное одеяло, сколько бы песочник не удерживал её. Дариуш откидывает голову назад, едва не выворачивая шею, чтобы увидеть незваного гостя. Увидеть — и уничтожить.

Любого, кто нарушит его покой сейчас, ждёт только вечный сон.

Отредактировано Dariusz Ringer (2018-11-02 22:25:49)

Он безрезультатно пытался вернуть настрой, предшествующий забытью; за те несколько секунд успел трижды обозлиться на случайного гостя. Услышав голос, замер. Стиснул зубы, сощурился, едва ли не принюхался. Кошмары пришли за ним сами?

Дариуш продолжал смотреть на мир сквозь призму своих видений. Наверное, побочный эффект. Оливер — такой же призрак, как и невидимый прочим зал, усеянный мерцающим светом. Но голос звучит наперекор уже льющимся из прошлого размышлениям о жизни, сбивает с толку.

Трансформации?

Чьи?

Ах, действительно. Где-то была эта тревожная мысль о своих промахах, куда-то он её засунул... Неважно.

— Сменю город, — равнодушно пожал плечами песочник. Вновь поднял голову, глядя, как реальность пожирает его клетку иллюзий. Стираются звёзды с покрытого копотью потолка. Затихает шёпот.

Проклятье.

— Или страну.

Задержался Рингер в Дублине, задержался. Влип в коварный город, который с каждой неделей становился всё более насыщенным мистикой. Сюда являлась богиня, здесь шумел ведьминский дождь — что ещё ждёт этот клочок мира, на который обрушиваются все беды? Даже его убийца нашёлся именно здесь и сейчас, пусть и оказался невиновным. Всё равно небезопасно. Наведаться ли в Польшу? Или нет, осесть в Германии? Уж там-то точно Оливер его не найдёт.

"Он здесь, о чём ты думаешь?" — какая-то его часть, словно собачонка, радовалась. Хотела увидеть, подойти поближе; жгла голову, пока песочник отказывал. Та самая жертва на заклание, обречённая его неосмотрительностью на жестокое обращение, пыталась надышаться перед смертью. Дариуш приподнял руку, сжимая пальцы на невидимом горле. По сути — на собственном.

Он контролирует это. Пока сидит спиной, пока думает о  шуме в поездах, вспоминает польские поговорки, родной для воплощения городок... Немного подождать. Это случайность. Оливер уйдёт.

Это же была их последняя встреча. Он самолично помог Белиалу поставить точку. Сказать больше нечего — разве что издевательски гавкнуть в темноту.

Когда люди бросают пить или курить, они сражаются не с бутылками и сигаретами; нет смысла убеждать стакан покинуть твой стол, глупо уничтожать одну пачку за другой, швыряя их в реку, как красивым жестом сделал демон.

Когда избавляются от вредных привычек, убивают тягу. Убивают часть себя, которой долго возносили жертвы в виде собственных сил и времени. Дариушу казалось логичным поступить так же, ведь его по-настоящему терзало то, чему уже нет цели. Очень удачно, что ему не потребуется лекарств, долгих курсов и разговоров с психологами; очень удачно, что он сам себе и лекарство, и психолог, и... хирург. Когда дух закончит, среди пепла на этом полу окажется ещё одна такая же сгоревшая кучка; песочник уже проходил подобное, вытряхивая из себя испорченные части, осквернённые Морриган.

Когда дух закончит, ничто не будет больше его сдерживать. Он оставит лишь одно — строгое напоминание о том, куда не стоит лезть. Чего не стоит чувствовать. Каких привязанностей избегать. Это будет отличным уроком, одним из многих; и самым болезненным.

— Зря пришёл. Здесь больше ничего нет.

Говоря о планетарии — искренность.

О нём самом — ложь. Но, пока его жажда видеть, касаться, слышать отвлекается на Оливера, ему легче, пусть и отчасти, пусть и больнее. Зато будет проще подобраться со спины и перерезать глотку самому себе. Надо всего лишь сосредоточиться, снова окунуться в иллюзии звёзд — и перерубить связь одним ударом.

Невыносимо.

Почему он здесь? Почему судьба в очередной раз сталкивает их вместе, когда шансов — один на миллион? Известному любителю сочинять какие-либо околомистические гороскопы в качестве халтурной подработки было дико осознавать, что его жизнь можно свести к очередному "сегодня username будет находиться в водовороте событий"; впору представить себе поехавшую ведьмочку, раз за разом роняющую куклу вуду Белиала в песочницу.

Снова и снова, вооружая постоянно пропадающими в бездонном песке ножами.

Он почти в порядке. Думает об отвлечённом. Не шевелится, застыв в одной позе, словно желает слиться с мебелью.

Дариуш ждёт, болезненно считает мгновения до звука удаляющихся шагов, но безуспешно. Слышит голос, хочет закрыть уши ладонями, пригнуться, спастись от очередных ядовитых, режущих слов — но цепенеет, пойманный врасплох словами иными.

Что происходит?

Почему он ещё здесь?

Как всё-таки тяжело задавать себе вопрос так, словно не хотел этого всей душой. Словно пришёл сюда не за этим; не за иллюзорной фигурой, что обернулась реальной.

Просто он любит заброшки. Сидеть в обгоревших помещениях на старых стульях. Баюкать обиды в одиночестве.

— Ты пьян, Оливер, — негромко произносит песочник прямо поверх чужих фраз, будто это что-то может изменить. Словно достаточно уложить бедолагу на уютный диван, выключить свет, а поутру всё проблемы растают, как дурманный дым, оставив лишь неприятный вкус во рту и головную боль.

Рингер всего лишь молча качает головой; "просто" для него не было никогда, "просто" — это когда песочник на следующее утро не помнит имени, не узнает голос среди множества, не отвечает на телефонные звонки, потому что из сохранённых номеров — только рабочие. Дариуш не собирается это объяснять; не после всего, сказанного демоном. Это ведь глупо. Это ничего не изменит.

Как не меняется привкус алкоголя и крови на губах, не меняется пульсирующее пламя между ними, не меняется ничего, кроме изнурительного присутствия в них болезненного отчаяния; и всё равно один срывается, другой — отвечает, так что впору горько смеяться над их общей глупостью.

Потому что даже несмотря на повисшие между ними обидные слова хочется идти навстречу, насаживаясь на них грудью с размаху, позволяя им пробивать насквозь, пригвождая к позвоночнику безмолвно кричащую гордость. Потому что несмотря на четкий план избавиться от боли, хочется дать волю своему "а может?"; потому что тоже слаб, слишком слаб, чтобы удержаться на месте и не совершать глупостей.

"Сиди," — приказывает сам себе. Безрезультатно. Поднимается со стула синхронно с тем, как демон шагает назад; шум от потревоженного мусора и осколков сливается воедино с той, что кричит внутри.

Он пытается представить охватывающее его трезвое, холодное спокойствие, пусть и наигранное, иллюзорное, несуществующее. Заполняющее душу, как остро отточенный клинок входит в ножны, не покидает его, что бы Оливер ни сказал. Фокус, показанный  демоном вчера, повторить не удаётся.

Холодный металл непокорно алеет, заставляя воздух вокруг себя дрожать.

— А ты? — эхом откликается Дариуш, не осматриваясь. Глядит только на Оливера, продолжая фразу молча; а ты понимаешь, что я тоже — твоя вредная привычка? Что мы друг для друга всегда "тоже"?

Песочник может лишить себя этого якоря, выдрать из собственной сущности, оставив тлеть и рассыпаться на покрытом грязью полу. Но это не отменит того, что Оливер останется со своей жаждой, со своей тягой наедине; будет так же рваться и метаться, в конце концов, снова найдёт.

Только это будет уже не совсем то, что искал; искомое истлеет и рассыпется.

Вывод напрашивался сам собой. Дариуш осторожно, словно крадучись, шагнул вперёд. Опустил глаза в пол, чтобы не наступить на что-то острое. Смотреть на Оливера трудно; всякий раз, когда веки закрывают взгляд, он видит его лицо близко. Полуприкрытые глаза, горящие огнём, выученные наизусть любимые черты, притягивающие к себе губы. В этот раз песочник не душит эти порывы, но и не позволяет им взять контроль над телом.

План терпит изменения?

Соединить два любящих сердца, вырвав при этом одно из груди — вполне демонический выход из ситуации. Отдать то, что желаешь потерять, тому, кто считает это недостаточным.

Желает ли он?

Сомнения снова окутывают бурей, но Дариуш поднимает наконец глаза на демона, подобравшись уже очень близко. Это необходимо. Движения причиняют почти физическую боль, иглами молниеносно прокалывающую кожу и до кости, но — ладонь к его груди, где бешеным ритмом бьётся сердце. Вверх, к щеке. Осторожно отнимает, прерывая соприкосновение.

Он всё равно вычеркнет эти минуты из жизни в ближайшее время, так к чему прощание?

— Я могу сделать так, что не понадоблюсь более, — снова на языке шуршит, раня нёбо, песок, наконец прорвавшись сквозь ядовито-сладкую бурю эмоций. Объяснять сложно. Формулировать тяжело. Прикусывает губу задумчиво, дрожащим взглядом словно сканируя лицо напротив. — Я не буду лезть тебе в душу, — обещает он; больше никогда. — Просто кое-что нужно... прекратить.

Фраза, отяжелев, почти рушится им под ноги. Дариуш без всякого выражения смотрит, ожидая ответа. Без согласия ничего не выйдет; а жажду, которая так и рвётся наружу голодным воем, он сделает проводником.

Отредактировано Dariusz Ringer (2018-11-04 19:22:59)

Песочник определил своё будущее ещё до возвращения Оливера и сейчас лишь незначительно менял путь.

Ещё только несколько мгновений в опаляющей, ненужной уже никому жажде. Несколько мучительных секунд, раскалённым металлом выжигающих в памяти шаблон "как нельзя"; чтобы никто и никогда не посмел повторить вчерашнее. Не приблизился на расстояние, необходимое для подобных ударов одновременно в спину и в грудь. Ещё немного, и больше не придется выбирать из всех чувств одно; не будут разрывать голову противоречивые мысли. Он будет свободен сам в себе, лишится границ человечности, сковывающих бесконечное движение песчаных бурь.

И уже не нужны для погружения звёзды над головой, долгие минуты ожидания и концентрации. Достаточно отпустить на волю все желания на эти секунды; он уже чувствует плывущее перед глазами марево, видит сквозь него согласный кивок. Наощупь находит пальцы, сплетает со своими, не поднимая руки; другой обхватывает за талию, притягивая как можно ближе.

Десять, девять мгновений до очередной смерти. Снова последние, и поэтому льнёт навстречу, пока раскручивается невидимая пружина в груди; "закрой глаза" прямо в губы. Падает назад, увлекает за собой, дальше и дольше, чем до пола, бережно прикрывает чужие глаза ладонью от хлещущего вокруг песка. Ветрами он проносится мимо, до красноты обжигая кожу там, где касается; ещё намного свободного полёта — и тишина.

Услужливо твердеющая опора под ногами. Песчаные вихри застыли плотной почвой, узорами, выложенными разнообразными по форме, размеру и оттенку песками. Неуловимо переливаясь, они словно до сих пор медленно движутся вокруг своих осей и вокруг друг друга, рисуя собой смазанные карикатурные лица, многолапых чудищ, орнаменты и безумные калейдоскопические картины; запечатанные в сущности кошмары и память. Горизонт виден, но не существует; так же, как и расстояния, как пепельно-коричневые небеса над головой демона. И как не существует здесь на самом деле ни пространства, ни времени.

— Ты не спишь, — первое, что произносит сотканная из песка и постепенно всё более крепкая фигура. Не полная копия человеческого образа — его двойник, более грубый, но узнаваемый.

Слова — не звуки в полной мере, лишь смысл. Вспоминая фразы, не слышишь голоса, как если бы прочитал по бумаге самостоятельно. Всё не так. Чуждое миру реальности настолько, что даже не приснится; осколок чего-то более древнего и самодостаточного. Совсем не то, что видно на первый взгляд.

Всё вокруг — он сам. Но Оливер — гость здесь, услышит лишь то, что произносит шахматная фигура от лица всей доски. Мимо пройдут прочие мысли, скользящие тонкими лентами по поверхности, молчаливыми покажутся внушительные смерчи вдалеке. Пустыня кажется безучастной и мёртвой, но в центре её внимания — посторонний гость, демон, который скоро этот центр жизни покинет.

Он всё ещё хотел быть рядом, не выпускать из рук, тянуть за собой обратно в объятья, когда Оливер собирался на занятия; оно здесь, дрожит от одиночества и тоски в двух шагах, спутанное болью и отрицанием обоих. Дух не позволит прорваться гибельному стону, затыкая самому себе один из множества голосов. Он давал им волю там, за гранью реальности, где телом руководили минутные эмоции, захватывающие с головой. Здесь же, в истинном своём облике, он был един и в то же время различен; выбирал, что будет главенствовать, исходя из необходимости, а не по прихоти смертного воплощения.

Сейчас говорит злость, а глазами Дариуша на демона смотрит никто иной как гнев. Почти чистый, пропитанный лишь обидой; здесь, под пепельными небесами, он свободен от прилипчивых сантиментов.

Сейчас ему нет дела, что происходит в чужой душе; не хочется в очередной раз касаться этого ядовитого огня, и без того ранившего его изнутри и снаружи.

Пустыню не сбить с толку поцелуем. Не смутить жалобным взглядом. И не переубедить.

Голос полон песка. Ледяного, острого шороха, потусторонних щелчков на гулких согласных, змеиным шипением протяжных гласных.

— Забирай.

Из песчаных земель вырастает — или в них вонзается? — плотный вихрь. Невысокий, лишь на две головы превышающий разделённые расстоянием человеческие фигуры, но живой и подвижный. Потихоньку разматывает ленты, чувствуя присутствие демона; на его гладких внутренних гранях, мелькающих из-под песчаных потоков, видится нечто знакомое.

Изгиб шеи. Протянутые навстречу пальцы. Ритм дыхания, изученные наизусть ноты голоса. Где-то ещё глубже пульсирует его имя, звучащее лишь под пепельными сонными небесами. Ещё глубже — искрами плещется первоначальный, воспринятый от Олли поток света и нежности, ставший всему основой и причиной.

Всё, что было, но его глазами. Множество незаметных деталей, бережно хранимых. Тепло спящего, склоненная к плечу голова, долгие часы до рассвета в неподвижности. Зацикленное, подобно заевшей пластинке, "люблю до безумия" — и разбившиеся об эту мантру чьи-то ядовитые помыслы.

Сгоревшие от вихря вороньи крылья; "спасён", облегчение и благодарность.

И сковывают одни ленты другие; внутренняя сторона пытается иногда прорваться наружу, но перехватывается, вновь загоняется в глубины. Всё это переплетение перечеркнуто одним словом, как чёрно-жёлтой лентой (здесь произошло убийство: прошу вас, расходитесь, не на что смотреть): бессмыслица.

Эти моменты продолжают до сих пор биться между собой в песчаной душе. Сталкиваются, не причиняя друг другу вреда, но вокруг вихря расходятся шрамы-борозды, трещинами нарушают стройные рисунки, обращая их в неприглядное месиво. Это не больно, это много хуже; здесь нет нервных окончаний, но есть постоянное разрушение. По отрубленному пальцу в минуту. Под анестезией, но всё равно жалко.

И виновный здесь один.

— Я не хочу даже думать о том, что тобой двигало вчера. Каприз? Вредность характера? Может, ещё и благие побуждения? — на последних словах явно слышалась издёвка, ядовитыми клыками пробивается трепещущая до сих пор злость. — Унизительно. Больно. Страшно, — сухо перечисляя свои впечатления, он не стыдился ни одного из них.

Именно от этого он и планирует избавиться. Дариуш может мыслить здраво (для него), и только здесь видит всё, чего ему придется лишиться. Возникает вина за вырвавшиеся жестокие слова? И отправляется новой изгибающейся лентой в вихрь-смертник. Чувствует желание остановиться? Снова отрицание.

— Здесь всё, что тебе когда-либо было от меня нужно. За исключением тела — его я, пожалуй, оставлю себе.

Он бежал от проблем? Да. Иным путём, нежели демон, но бежал. Знал, что можно иначе? Предполагал. Надеялся даже, робко обдумывал варианты — но Белиал был хорош. Уверенно и твёрдо уничтожал в чужой душе порывы, разбивал мечты; настало время ему давиться их осколками.

Дух не оставит безнаказанными его слова. Никогда не оставляет; вот она, мстительность, вздымает неподалёку дюны, как ползущая под песком огромная змея. Ложь и правду, холод и желание: всё, что причиняло ему боль, гнало прочь и приводило в ярость, песочник вернёт стократ. Демон не станет исключением из правил — в первую очередь потому, что сам этого не желает.

— Называй это так, как тебе будет удобно. Проклятие? Слабость? Подарок? Делай всё, что пожелаешь.

Сегодня здесь не останется ничего, что тревожило бы песок. Ни одного следа Оливера Джона Андервуда, даже если для этого придётся перепахать всё от горизонта до горизонта.

Так делать нельзя. Отчётливое, трезвое и настойчивое понимание готово сразиться с капризом обиженного ребёнка, успокоить и хоть как-то притормозить; готово победить, но вынуждено отступать. Слишком упоительно ощущение этой искусственной, ложной свободы, которое поражает каждый раз, как песочник избавляется от очередной раны, перекрывая её большей. Не слышно ничего, кроме внезапной тишины вместо назойливо воющего шторма.

Посмотри, как здесь станет спокойно.
Когда ничего не останется?

Из песочника боец никчёмный. От боли теряется, сбегает; когда загоняют в угол, слепо атакует, стремясь вновь оказаться в покое. Бьёт, не следя за тем, куда приходятся удары; пропадает в аффективной вспышке, не в силах остановиться.

Сейчас решение принимает не тот, кто прав. Тот, кто сильнее. Тот, кого опутывают марионеточные паутинные нити страха, зависшего далеко под покровами песков. Тонкие лапы его простираются вверх, направляют, подсказывают; страх пробуждается редко, но всякий раз берёт полный контроль.

Но сегодня это самосохранение — саморазрушение. Свист плети, рассекающей связные рисунки на песке, хлёсткие, но беззвучные удары.

Отрицая часть себя, погружается в полный хаос. Дух считал, что его спасение — здесь, в мире сотен мыслей, среди которых найдётся хоть одна верная; но все они сейчас правы, каждая хочет урвать своё, настоять на решении, выбрать путь. И до спасения сейчас дальше, чем до гибели.

"Не позволяй мне сделать это."

Вихрь тянется, всё ещё нежно струится песком по чужим рукам. Понимает, что безмолвен, что лишён права голоса волей более яростного "себя", но сознание ещё едино, пытается бороться за правду. Поэтому касается, изнывая от самого себя, чтобы снова отпрянуть от скрывающей страдания кожи. Желает укрыть от беспокойства, но сам является его источником.

Топор палача, жаждущий спасти приговорённого, но его "прости", "прекрати", "я не хочу этого" остаются известными только самому себе.

Оливер не спит — и поэтому пески не впитают его боль, избавляя от неё, не напьются досыта кошмаром, лишь потемнеют от слёз и содрогнутся, чувствуя их вкус; он даст сил той части, что ещё может говорить песочнику "нет".

"Я не стану выпускать в тебя свои кошмары?" Лжец.

Мы нарушаем обещания.

Ты никогда не исполняешь клятвы.

Обвинения и попытки защититься смешивают единство, разделяя его похуже, чем самого демона с человеческой половиной. Не два голоса — десятки, некогда согласные меж собой, а ныне наполненные спорами. Вина против обид, воспоминания против воспоминаний; полем боя становится не только песчаная равнина, но и воздух над ней. Заполняется плотным песчаным туманом, скрывает из виду горизонт.

Его слова — правда, та самая, пробивающая насквозь; почему не раньше? Почему не в ту минуту, когда стояли лицом к лицу? Почему сейчас, когда Оливер закутан в кокон из изгоняемых прочь мыслей и чувств; слышит его только он, убеждается в своей правоте, но бессилен.

Последний рывок — и ему удаётся; вторая песчаная фигура обретает видимость, рождаясь прямо за спиной Оливера. Тянет единственную руку, пальцы которой снова распадаются, не успев коснуться плеча. Вихря и в самом деле недостаточно; атакуемый и принуждаемый, он не способен быть чем-то целым. Но так хочется сказать, обрести звук, и нет тела, над которым так удобно брать контроль.

— Не позволяй ему...

Не позволяй порывисто отвергать, что долгое время оберегал. Уже не аккуратно, а клочьями отрывать от себя чувства, стремящиеся обратно к центру души. Так делать нельзя; от этого образуются незаживающие раны, провалы и пустоты, осыпающиеся оврагами от неловкого движения. Это не ампутация заражённой конечности, а острое лезвие в мозг и сердце; "так нельзя", но понимание уже не поможет. Вихрь окончательно застилает взор, замедляется, лишённый поддержки, стекает тонкими струйками по одежде.

Оливер остался там же, где и стоял, но песочник обнаружился у стены. Неловко привалился к ней, пачкая плечо копотью; шагов не было видно, за исключением смазанной дорожки пепла и грязи, стёртой будто бы змеиным телом.

В ладони демона сиротливо свернулся спиралью крохотный диск; наверное, он будет тускло-песочным, если оттереть густой налёт из мертвенно-чёрной пыли. Словно сточенная с графита, она липнет, растирается, мажет угольным; песочник у стены делает хриплый вдох, как если бы ею и надышался.

Ощущения, как после первого обращения с рождения человеком. Кости и суставы ноют, в голове — полная каша. Неловко утирает из-под носа каплю густой крови, старается выпрямиться. Так нельзя... Что нельзя? Сидеть в заброшенном здании с кем-то?

Взгляд с трудом фокусируется на Оливере. От попыток думать чертовски ломит виски; лицо песочник, несомненно, узнаёт. Сумбур в мыслях не даёт покоя, но Дариуш отчего-то ощущает опаску. Тревогу. Всё больше инстинктивные, глубинные, нежели осознанные.

И слышит пустоту там, где находятся ответы на спонтанно возникающие вопросы.

Я сделаю так, что больше не буду нужен.

Чьи это слова?

...никогда не исполняешь клятвы.

Лишь сухие обрывочные данные, которые никак не сопоставимы с реальностью; а в это же время сердце болезненно ударяется о рёбра. Кажется, он испортил его своим глупым поступком.

Он помнит общий сюжет их прошлого; улавливает налипшие на него обрывки моментов, насыщенные, но лишь более спутанные от этого. С бардаком надо разобраться: пока что он напоминает попытки вспомнить кошмар сразу же после пробуждения.

Песок внутри слабо шевельнулся, заставив сморщиться. Впервые это приносило физический дискомфорт. Как если бы он был... Лишним? Какая глупость. Он поднимается, продолжая опираться плечом о стену. В горле и чуть ниже, в груди — твёрдый горький ком, сжимающий трахею сразу в нескольких местах, как металлические клешни. Нужно дышать, даже сейчас нужно. Это занимает больше внимания, чем окружающее.

— Не надо, — тихий, обессиленный голос; Дариуш смотрит искоса. Болезненно хмурится, но глаза пусты. Говорит сам себе, потому что это глупое, смертное воплощение всё ещё чего-то хочет. Требует. Из него просто так не вычеркнешь, ему не объяснишь, что именно убивает; руки дрожат, мышцы напряжены. Всего лишь ломка. Ему придётся привыкнуть к этому, перебороть и здесь, в реальном мире; и уже спустя минуты Дариуш сдаётся новой программе, сложенной песком.

Он знает лучше.

— Уходи, — он останется здесь, потому что ноги предательски дрожат.

В очередной раз что-то внутри осыпается; ребро? Лёгкое?
Так нельзя?

Отредактировано Dariusz Ringer (2018-11-12 21:17:34)