Привычная неунывающая маска давала трещину. Погрузившись в суету, ворохом деталей вздымающуюся вокруг, Дариуш не переставал чувствовать себя этак двойственно.

С одной стороны, он — герой дня. Прокравшись мимо сонно моргающих постов охраны из местной полиции, он сделал впечатляющие снимки лицом к... морде жертвы. Моментально доставил их в редакцию, произведя эффект разорвавшейся бомбы; все сотрудники тотчас слетели с рабочих мест, замирая от ужаса при одном взгляде на кадры. Глядя на охваченный суеверной нервозностью смертный люд, песочник не ощущал себя победителем, как это было по обыкновению. Это стадо, к которому он отчасти привык, всегда было его любимым способом потешить самолюбие; нравилось духу посматривать свысока на тех, кто и без того признавал главенство Рингера не в волшебном, а в более приземлённом смысле.

Дариуш, наклеив вежливую улыбочку, увернулся от особенно впечатлительной сотрудницы. Бывал он у неё во снах (почти у всех успел побывать), видел, о чём (или о ком) грезит уверенно подползающая к четвёртому десятку замужняя дама. Потому ускользнул, очень серьёзно глядя поверх головы, как если бы был привлечён другим окликом.

С другой стороны... Холодок прошёлся по хребту ниже. Вверх. Расплылся по рёбрам песчаными змеями прямо под кожей, скрытый одеждой. Тускло и невыразительно выглядели глаза духа, когда он был погружён в себя. Вспоминал, перетряхивая шкаф с ненужными снами.

В ком он видел эту картину?

Чужими глазами, сонным разумом, обыденным мороком кошмара, который песочник лениво отдал на управление жертве. Иногда достаточно было подтолкнуть, усилить накал — и нужный сон сам по себе зарождался в спящем. Так и было, когда кого-то напугал вид изувеченного чудовища. Выжженные ядом или пламенем руны.

Провалы вместо глаз, словно туннели метро уходящие вглубь черепа.

Кого же?

Хлопок по плечу сзади, громкие поздравления: Дариуш едва не присел от неожиданности. Он успел продрейфовать в раздумьях кругом обратно до стола с фотографиями, где людской поток заворачивался многоголосой спиралью.

Одно слово, дробясь, застряло в рассеянном внимании песочника. Ва-си-лиск. Дух почуял след, хищно стиснул челюсти. Голос, тихий и тающий в общем гомоне, манил слух и взгляд, но Дариуш лишь наблюдал в отражении оконного стекла, как чья-то узкая спина скрывается за хлипкой дверью.

Терпение.

Он выждал, заняв руки и голову работой. Набросал громкий, изобилующий деталями (и ошибками) текст, собственноручно потащил в нужный кабинет. Дариуш бы не выглядел убедительно, впервые уделяя внимание редактуре и в целом тому, что потом случается с его новостями, но!

Прозрачная завеса шлейфом тянулась, сворачивалась улиткой вокруг песочника, шептала дремлющей нотой смертным. Это нормально, он всегда так ходит самолично, так и было в тот... дважды в прошлом месяце? И даже бывалые сталкеры опускали носы к клавиатурам, внезапно интересуясь заедающей клавишей. Кто прошёл мимо? А какая разница?

— Очень-очень надо, сам понимаешь срочность! — а вот скорость, с которой он миновал дверь, была уже обыденной. Ворох записок падает прямо поверх иной работы, наверняка менее важной, частью скользит на чужие колени мимо стола. — Упс, прости, не хотел!

Он лучезарно и просительно улыбается, опираясь о стол ладонями. Склонился над Финли (ведь так?) лишь на краткий момент. Его же он слышал?

— Ты даже не представляешь, как от него смердело там, — взмахнув руками, он отлепился от стола и взгромоздился на стул, привычно поворачивая его спинкой вперёд. — Надо как можно скорее в печать, шеф уже трепещет от мысли, что конкуренты успеют раньше!

Дариуш взволнованно вздохнул, упираясь подбородком в сложенные на стуле руки. Там, в сырой статье — множество якорей. И непроницаемо-чёрные глаза журналиста ждут не поправок в бесконечном хаосе пунктуации — ждут, пока взгляд подозреваемого начнёт застревать на заведомо ложных показаниях.

— И как эту тварь обозвать-то? — подлил масла в огонь песочник, с неподражаемой искренностью поднимая брови.

Отредактировано Dariusz Ringer (2018-10-30 21:21:52)

— Я там чуток приукрасил, ну, знаешь же, проверять никто не будет, — весело уточнил песочник, пожав плечами.

Им никто и не поверит. Но дух постарается, пробивая в людских душах кокон из уверенности и самолюбия.

Поначалу воспримут ужас только самые-самые фанаты, ищущие знаки даже в номерных знаках автомобилей, подозревающие наличие в стенах подслушивающих устройств, пишущих жалобы во все инстанции на сатанинский скрип калитки во дворе соседа.

Но если раз за разом начнёт просачиваться информация, подробная настолько, что сложится во вполне живучую теорию, подтянутся и остальные. Начнут с шуток, затем шутки превратятся в ходовые, расползаясь по соцсетям чернильной кляксой; ничего нельзя удалить из интернета целиком, как сибирская язва, оно сохранится на одном устройстве — и снова завертится чёртово колесо.

Песочник не смог бы прямо ответить, зачем ему это нужно — изо дня в день мешать работе защитников существ, приоткрывать стыдливо накинутые покрывала, с широкой, немного безумной улыбкой выносить грязные сплетни на обозрение смертным. Это было интересно. Развеивало скуку.

И давало прекрасное начало новым кошмарам.

— Боюсь, мне после этой статьи будет не до сна, — вполне натурально дёрнул плечами Дариуш, потирая ладони будто бы от нервно пробившей дрожи. Ловит этот странный, полный невысказанного взгляд корректора и понимает, что напал на верный след. Пожалуй, сегодня всё же будет "до сна".

Сосредоточение прерывает негромкий сигнал. Рингер отвлекается на телефон, порывистым, живым движением вытаскивая из кармана. Встряхнул кистью, погрузился в чтение на долгие полминуты, оторвав наконец пристальный взгляд от собеседника.

Тихо присвистнул, пробежавшись глазами по коротким строкам. Усмехнулся азартно.

— Какой-то важный хрен уже требует, чтобы все издания или обозревали это как "случай с собакой", или выпускали опровержения в срочном порядке! — в голосе Рингера звучал неподдельный восторг с явными издевательскими нотками. — Со-ба-ка, Финли, да они с ума там все сошли? Если б моя соседка вместо таксы такое страховидло выгуливала, я бы из дома не выходил!

Подскакивает со стула, явно осененный новой идеей, активно кивает в ответ на "занят" — ещё бы, сейчас надо будет дурить шефу голову, чтобы не успел отменить экстренный выход журнала. Ещё чего, испугается старина, подожмёт хвост — нет-нет, песочнику этого не нужно.

— Максимальная срочность, — напомнил он напоследок уже в дверях. Бросил взгляд на чужое бледное лицо, хмыкнул, качнув головой. — Взял бы ты отгул, Финли.

Завтра он ему пригодится.

Три часа дня. Он покинул редакцию, выжатый, как лимон, после споров и препирательств. Выпуск выйдет неизменным, в срок и даже раньше, но удовлетворения от сотворённого Дариуш не чувствовал. Приходилось давить, уговаривать, применять нелюбимое духом внушение; внезапная неуступчивость раздражала и заставляла песочника задуматься, не заходит ли он слишком далеко?

В пять часов он сидел на лавочке, листая фотографии в сотый раз. Лавочка стояла на той самой улице: перекрёсток, что по левую руку от песочника гудел и перемигивался светофорами, уже не был перекрыт. Тело увезли. Асфальт тщательно отмыли. По местным магазинчикам прошлись, сверкая важными документами, с жильцами провели беседы, прохожих разогнали по делам. Словно и не было ничего: ни тяжёлого тела, ни следов на нём.

Дариуш не отказался бы взглянуть на ту половину василиска, которой он распластался на дороге. Проверить, верны ли его воспоминания о рунах, что там вырезаны; увидеть, что проколы и содранные чешуи именно в том самом порядке размечают труп своими знаками.

Проверить то, в чём нет сомнений.

Убрав телефон в карман, песочник обозревал окрестности, силясь вызвать тонкий налёт чужого сна. Там были эти вывески под тем же углом; ядовито и жадно сверкал фонарь, когда кто-то на него оборачивался и ронял взгляд, полный ужаса. Кошмарные сны духа никогда не пугали, были ему родиной и скатертью-самобранкой; но как же он в тот раз не ощутил лёгкий оттенок истины?

С Финли ему повезло. И ещё не факт, что подозрения не были ошибочными.

Ещё несколько часов. Ожидание томило, и Рингер развлекался тем, что торчал в интернете до полной разрядки батареи.

Смешивались мнения, кипели, как в котле с закрытой крышкой.

Постановка.
Съёмки фильма, шутка; социальный эксперимент, проверка лояльности, проверка контроля, скорости новостей в СМИ.

Срыв покровов с заговора правительства. Против правительства. Новый вид терроризма. Инопланетяне или, что ещё хуже, люди.

Раздел территорий между бандами.
Знак чего-то влияния?

Шутка?
Злая шутка безумного художника; "я так вижу", инсталляция на грани перформанса, исключительно подробное в своей реальности чучело. Скульптура, нашпигованная потрохами со скотобойни.

А в это время поверх всполошённого человеческого муравейника мелькали озабоченные крылатые. Ведьмы и колдуны бросали лягушек, крыс и лапшу быстрого приготовления в кипяток. Напрягались величайшие умы, собранные по столетиям и сотням столетий в проклятом трижды Дублине, гадался кофе, кончался чай; ангелы вперемешку с демонами поднимали шум среди своих, искали и допытывались чужих.

В квартале от места убийства сидел песочник и знал. Самолично выпивал боль от иллюзии случившегося за несколько дней до, самолично смотрел в глаза, ныне лишённые уютных объятий глазниц. Слышал скрип лезвия по плотной чешуе. Чувствовал запах крови; свежей, не протухшей к утру. А сейчас дух сидел в гуще событий, тихо улыбался своим планам, лелеял в душе мерцающую гордость.

Восемь вечера. В укромном месте он рассыпается по свету фонаря, ожившим воздушным змеем поднимается в воздух. Ловит недовольный взгляд патруля: какое-то существо с повышенным чувством ответственности неодобрительно и хмуро следило за песчаным духом. Не удержался, щёлкнул над ним кольцом хвоста, осыпая колкой пылью, злорадно обвил здание и исчез среди облаков.

Непродолжительная слежка, засада, удар скорпионьим хвостом из-за угла дивана. Тонкие струи песка быстро и осторожно погружают в бархатный, ещё тихий и пустой сон; дух выжидает. Замирает, глядя на спокойно прикрытые веки; под ними ли мелькали видения, что сбылись?

Его тень перекрывает отсветы от экрана бормочущего телевизора, погружая лицо жертвы в блёклую темноту. Неосторожно песочник наступает на хрустнувший под давлением пульт, выскользнувший из расслабленных пальцев.

Он слышит песню. Незнакомые для слуха, но знакомые для чувства; многообразие мелодии заставляет азарт тугими кольцами сжиматься и расправляться в груди. Это она в прошлый раз поведала о грядущем; она где-то дальше, чем просто за гранью.

Тень рассыпается сном, возвращая цветные лучи к пляскам на лице Финли. Пульт снова в руке, и палец автоматически вдавливает уже порядком расшатанную кнопку.

Щёлк.

...по данным правоохранительных органов, этот вопиющий случай, что потряс наш город сегодня утром, нельзя отнести к акту терроризма. По всей видимости, мы имеем дело с жестоким обращением с животными, ведётся расследование...

Стук. На моменте, где кадр камеры выхватывает накрытое полотнищем угловатое тело, со стороны телевизора раздаётся гулкий стук. Звук катящегося шара, скрытого в темноте.

Яблоко ли с серебряного блюдца? Наливное, румяное, ароматное, из тех, что богатыми урожаями светились на молодильных яблонях?
Глазное ли, василисково, что до сих пор обращает в камень и оставляет ядовитый след, щекоча половицы неотделённым нервом?

Подкатилось к дивану, уткнулось боком, замерло.
Колючий, неопрятный клубок заляпанной кровью пряжи.

И нить, всё ещё уходящая в экран, замерший помехами на лице ведущей.

Чем сильнее жертва сопротивляется, тем прочнее сети, держащие её. Чаще бьётся сердце, горячее кровь — на пользу лишь духу, по-хозяйски поднимающему из памяти сон.

И, глядя с витрин, деревьев, фонарей и отблесков фар на окнах домов, дух чует пользу. Всё верно, Финли; так и было. Прошлое, которое ты видел будущим, сейчас настоящее. Это не иллюзия, не впечатлительность — истинное предсказание. Предвидение грядущих событий во снах — явление увлекательное.

Ликует, словно дитя; доволен, как студент, обнаруживший сотню баксов в купленных в секонде джинсах. Песочник не ошибся и верно пошёл по следу; предвкушение сменилось искристым азартом. Там, внутри, кто-то спит; есть ещё одна грань, за которую можно скользнуть песчаным змеем, осторожно, но не без любопытства раскопать чужую душу.

Песочник чувствует слабость. Видит порог, за которым его аппетиты могут нанести вред и не приближается, ограничиваясь лишь необходимым, он здесь не по воле голода; он не нанесёт вреда тому, кого планирует использовать.

Если только... Чуточку. Подтолкнуть, мягко вплести лейтмотивы иллюзий в складную картинку — она уже не важна деталями, она сыграла роль. Доказала, что достойна внимания. Поэтому песочник не может удержаться; колючие пылинки оседают вокруг, не выдавая себя иначе как ореолом, мерцающим вокруг фонаря.

А кинжал — в руке, и холод рукояти ползёт к локтю, заставляя нервы вибрировать как от удара.
А кровь — на руке, коварно проникает сквозь перчатку, живой струйкой поднимается по коже. Щекочет и согревает.
А рёбра, на которых искусно рождаются колдовские заклятья, ещё поднимаются в быстром, прерывистом дыхании. Клокочет в груди кровь, пенится в углах пасти, посвистывает задорно в ноздрях, то раскрывающихся до предела, то сжимающихся в линию.

Этот пророческий кошмар удивительно приятен на вкус в сравнении с другими, что пробовал дух. Был кот, глядящий чужие жизни постоянно, отчего приедались его видения, взбалмошные и непокорные, чересчур подробные и частые, смешанные между собой. Были многие жрецы, что под влиянием песчаных рук и крепких зелий видели спутанные и горькие сны, мало связанные с реальностью. Здесь же — истинный деликатес; отборные события, вызывающие у ведуна искренний ужас.

А чешуйчатая лапа в последний раз тихо, жалобно скребёт по ровному асфальту, оставляя следы на дорожной разметке. Совсем рядом с преклонённым жрецом-охотником-свидетелем-видящим, почти касается носа ботинка, ухватило бы за щиколотку, но мышцы уже содрогаются в агонии, поджимая холодеющую конечность к брюху.

А моргнуть — и мелькнёт образ спокойствия: мощный, кряжистый дуб на обрыве над лесным океаном. Золотистый рассвет, широкая ветвь с застарелыми и свежими следами птичьих когтей; полная гармония природы в уголке, тронутом дыханием ныне забытых богов.

"Похоже на удобный насест," — подглядывает песочник, жадно запоминая местность; будь у него здесь ладошки, он бы их торжествующе потирал. Эта защитная реакция интригует, но не способна противостоять его воле, лишь приоткрывает нужный путь.

И снова — к насущному, как перелистнуть на страницу ранее. Из пустой глазницы, как из-под карнавальной маски, виден в свете фонарей измождённый мужской лик, окровавленный, глядящий изнутри испуганно.

Какой знакомый взгляд, какие родные черты; этому Финли отгул бы точно не повредил.
Какое отвратительное зеркало души — эти глаза, которых уже нет.

— Кто ты? — резонирует прямо из мёртвой глотки тонкий, приглушённый голос; миг — и в опустевшей дыре снова лишь изуродованная чернота.

Укрытые кошмарами души всегда сопротивляются. Это естественно — защищать то, что дороже сильнее всего. Внутренний покой, крепкие стены сознания, за которые не проникнуть врагу; но каждое усилие, направленное на побег или удар в ответ, лишь насыщает окружающую недействительность.

Чем громче крик — тем дольше эхо. Чем быстрее бег — тем тяжелее дыхание, срывающее лёгкие до крови. Ярость и возмущение  разгоняют сердечную мышцу, страх подкашивает колени.

И раз за разом после этого — чувство краткого падения в бездонную пропасть; новый всплеск адреналина, новая порция сил для духа. Финли ещё крепок, ещё может сражаться, что делает процесс увлекательнее.
И, безусловно, вкуснее.

Он бы улыбнулся, но то — привычка человеческая. Потому веселье не концентрируется на губах, расходится иглами удовольствия по всей ткани кошмара; он видит новые фигуры. Слышит новые образы. И он недаром читер — игриво берёт данные ему слова, оборачивая против исторгнувшего их разума.

Шорох земли, влажной, комковатой. Не звонкие струи осыпающегося песка — тяжёлые, липкие звуки ударов о кожу.
Скрип лопаты о камни в почве. Натёртые ладони. Запах сырости, усталость в мышцах — и всё те же глаза снизу, из могилы.

— Кто ты ещё?

Одной из фигур повезёт оказаться с лопатой в руках у края братской могилы, из недр которой раздаётся голос. Внизу — всё те же знакомые лики; фокусы с пространством песочник любит.
Край осыпается, сминается, рушится под весом, под твёрдой подошвой обуви. Инструмент падает из рук, потому что хочется цепляться за край, который продолжает осыпаться, сминаться, обращаться в оползень вместе с телом. Вниз — к ним.
Вниз — к самому себе, под новый неумолимый дождь из комьев земли, потому что всегда есть кому подобрать лопату.

— Кем ты был?

А золото — металл тяжёлый. Клонит к земле, давит на плечи, ошейником-кольцом смыкаясь на шее; и буквы на гладкой поверхности горят совсем по канону, но — изнутри. Выжигают следы на тонкой коже, алым на бледном, прикрытые пошлым, на вкус духа, металлом. Кольцо ровное, приравнивает шею к своей окружности, немилосердно сдавив гортань.
Минус ещё один. Ещё один не ответит.

— Зачем ты был?

Тонкая спица пронзает древесину, мелькая перед взглядом металлическим блеском, и в отверстие от неё струится свет фонарей. Видна пыль от изогнутых, формирующих бочку досок, пляшущая в одиноком луче. Свист, удар. Вторая с иной стороны бьёт, угодив под ребро, и медленно втягивается назад. В бочке душно, жарко, тесно; новый удар — и ошпаривает огнём боли икроножную мышцу.

Ой, ты сказал: "на бочках"? Песочник извиняется, молча, про себя, издевательски. Всего лишь две буквы заменить на одну — а какой результат; это ли не искусство?
Настанет черёд, когда неведомая сила направит пленнику иглу в глаз. Этот — ещё ответит. Время ещё есть.

И время отмеряется шумом ветра в небе, расцвеченном ранними лучами солнца. Отмеряется гулом воды, когда канализационные люки неподалёку тревожно подпрыгивают, дребезжат и предсказывают невесёлое. Шанс ещё есть, но дарован он будет не жертве, а охотнику.

Бороться с кошмаром — вязнуть в зыбучем песке. Сильное сопротивление тревожит неплотную опору, погружая тело всё глубже; так и с разумом. Всё по одному сценарию. Сначала — уверенный отпор, и стоит попытке с треском провалиться, захлёстывает первая волна отчаяния. На ней летит новое испытание, после чего жертва всегда думает лишь об одном.

Страшно. Но, главное, чтобы не...

И попытка вообразить что-то воистину пугающее всегда кажется верным шагом, который обесцветит творящийся ныне ужас, спасёт от удушающей петли. Ошибка всех спящих — песочнику лишь это и нужно; заглотив наживку и отступая назад, пытаясь оборвать леску, они наступают в медвежий капан.

Он чует его. Запах настоящего страха, который тянет к себе крепче, чем тайна неведомого существа; слаще и пьянее обречённости похороненного заживо. Песок впитывает образы, рождённые измученной жертвой, потому что всё, что в её голове происходит, принадлежит сну.

Истязатель задаёт вопросы размеренно и будет продолжать, пока не получит ответа, а он уже близко; удерживается разумом и выдаётся подсознанием. Как всегда и навеки, кошмар не собьётся от чужих слёз, не отзовётся на вопросы в ответ; всё равно этот сон к рассвету обратится в смешанную дымку, удушливую и горькую, но лишённую подробностей. Песочник всегда заметает следы.

Что ему нужно? В данный момент — всё.

И всё замирает.

— Подожди, я сейчас... — скрип крышки; дерево не поддаётся, упрямо держится. Шорох снаружи успокаивает, звучит обыденно-человечески, шаги вокруг не зловещи, никто не дышит злобно за тонкими, но крепкими стенками темницы. И кажется, что за пределами её — не сцена убийства, не тёмный провал могилы, а солнечный жаркий день, тёплыми лучами рвущийся в щели меж досками.

Сейчас кто-то откроет наконец эту бочку, и всё станет хорошо. Дно бочки отчего-то скрипит под весом пленника; шаги затихают.

Или не станет?

Словно бутон, распускаются доски от дна к крышке, обращаются в алые тонкие лепестки, пока над головой пробиваются полные чёрной пыльцы маковые тычинки; они касаются лица, оставляя полосы и пятна пыли. Гигантский цветок лёгче воздуха, он остаётся парить в высоте, пока под Финли расстилается бездна, пригласительно тянет вниз. А внизу — всё тот же дубовый океан, но так далеко внизу!

Затмевающий солнце цветок выглядит сюрреалистично, продолжая ронять смолистые крупинки вниз, оседающие на перьях и спине. Раз птица — так лети; память тела отзывчивее выдаст всё, что хочет знать создатель кошмара.

Приманка работает, как должно, притягивает к себе всё внимание; лишь наживка, обман, призванный причинить ещё больше боли, прикрывающий собой острый, зазубренный крючок.

Вне снов это зовётся надеждой.

Они всегда ведутся. Герои бегут к дверным проёмам, из которых струится тёплый, нежный свет; бегут прочь из чащи на уютные лесные полянки. Верят, потому что разум склонен верить, и особенно разум тех, кто некогда был близок к богам. Этого Дариуш не исключает, и потому бьёт наугад точно в цель, улавливая густые, приторные на вкус нотки облегчения и радости. Надежда — не что-то лёгкое и трепетное, она липнет, словно патока, портит ужин зачастую, как если бы блюдо было пересолено. Потому песочник обрывает её на зачатке; ломает реальность, выпуская птичку из клетки. Бросает в бездну, что сотворил не сам, лишь пробил очередную брешь в хлипкой защите; провёл дальше в прошлое, смешав с сотворённым умело и естественно. Здесь не отличить, какая деталь — истина из воспоминаний, какая — очередной вздох кошмара.

Рушится следом потоком пыльца, щупает тонкие, гибкие перья, незаметно поглядывает с изнанки на изменившееся лицо. Неуловимо вытягиваются черты, приобретая мягкость и новую форму. И дух не отступает, но выжидает, облачком летит вкруг от упруго бьющих по воздуху крыльев, принюхивается к буре. Опасна ли? Ни в коем случае; нет в ней силы, лишь видимость.

Его цель — не нажраться вдоволь, и поэтому кошмар не пользуется передышкой, оставляет в покое. Сейчас это создание пообвыкнет, поймёт, что окружающий мир — не плод фантазии. Что он сам, такой, какой летит — реален, пусть и в прошлом. А песочник подождёт внизу. Уже видно губительное касание на некоторых ветвях, на некоторых деревьях: выцветает в пепельно-жёлтый цвет картинка леса, оставляя живой лишь тот самый дуб на обрыве. Ветер, что в вышине треплет оперение, внизу теперь гоняет пыльные смерчи; застыла дубрава скульптурой, не колышется, а у корней, покрытых ещё дышащей корой, примостился хрупкий, точёный силуэт. Зоркий птичий взгляд наверняка разглядит неестественно вытянутые пропорции, украшенные тонкими когтями длинные пальцы; безликое лицо, словно маска прикрывающее что-то под собой. И в ответ на интерес — поднимает чудовищную ладонь, машет, манит к себе не только хозяина сна, но сам ветер, влекущий вниз к обрыву. В первую очередь, его цель — удовлетворить интерес.

Повелитель кошмаров любит навязывать свою игру, но ещё больше — быть её частью. Жертвы, забывшись, начинают лепить из него устрашающие фигуры, что песочник с превеликим удовольствием позволяет. Нет ничего слаще тех моментов, когда чужая воля изменяет форму, облик, а после с новой силой пытается вырваться, видя собственное творение так близко.

Иные столь искусны в истязании себя, что Дариушу не приходится даже стараться — просто быть рядом, подсказывать ненавязчиво и просто быть материалом. Вот и птицекрылый с высоты касается его мыслью, неосознанно, но уверенно и с определенной долей мастерства. Духу неинтересно, кем он стал в чужих глазах — интересно, сколь сильную волну негодования вызвал новым обликом. Длится это, увы, недолго; песок вновь разглаживает черты, теряет устрашающую силу.

И запоминает, впитывает в себя страх и ненависть, потому что вернётся сюда ещё не раз. Слишком уютный лес, слишком прекрасен вид неба, в котором одиноко скользит жертва; всё ниже, подвластная воздушным потокам.

Крепкие когти снова оставляют белёсые следы на коре. Песочный дух медлит, глядя снизу вверх; он мог бы видеть со всех сторон, но фокусируется лишь одним местом. Так проще, когда идёшь на контакт — с собеседниками говорят чаще, чем со шкафом, камнем на дороге или деревом.

Хотя что невозможно во снах?

С лёгким шорохом он расплывается, сливаясь с нахлынувшей из лесной подстилки новой массой песка; змеем обвивается вокруг ствола дуба, скользит выше и словно бы не кончается. Лишь когда змеиная голова возвышается вровень с птичьей, из подлеска показывается хвост с утолщением на самом кончике; вместо ответа сначала раздаётся резкий, предвещающий живым гибель стрёкот погремушки.

— Твой сон, — шипит, пробуя языком воздух, но не приближается. Пока что. — И я хотел тебя. Здесь. Увидеть, — пульсирующим движением змеиное тело сжимает в объятьях дерево, заставив кору неприятно заскрипеть о песочного цвета чешую. — Как твоё имя?

Змеи всегда пробуют воздух на вкус. Песочному этого не требуется, лишь формальность, видимость реального, которая заставляет верить в сон. Необходимость в обмане частично отпала, но всё ещё мелькает раздвоенный чёрный язык, поблёскивает гладко, как и глаза, на миг скрытые полупрозрачной плёнкой. В воздухе витает не только панический страх человека, но и оттеняющие хорошо знакомый привкус гнев и гордыня, исходящие из более сильной части души. Бессмертной, наделённой талантом и жизнью, но пропадающей в теле обычного работника пера.

Чем глубже, тем интереснее, вкуснее и ярче, и лишь ради такого дух ныряет в омуты незнакомых сознаний, не зная их глубины и что скрывается в темноте. В этот раз ему кажется, что удача на его стороне, и не ошибается. Слышит чужой, уже менее знакомый голос без дрожи и нарастающей истерики, гулкий, отдающийся в кроне и стволе дерева незаметно для самой птицы. Вестник не знает, насколько силён, сон сковывает цепями получше любого транквилизатора.

Ещё один виток змеиного тела ложится уже на обжитую ветку, кольцом сжимает у основания. Дух не торопится отвечать на вопрос, тянет время, как карамельные нити; кажется, оно так же застывает на воздухе и ломается с еле слышным хрустом, пока голова змея скрывается по низу ветви и вновь поднимается с другой стороны, подбородком уложившись на кору почти у ног своей жертвы. Посланник бога? Богов больше нет. Значит, беззащитен. Песочник ликует в глубине души, потому что перед ним — настоящее сокровище, недоступное простому взгляду, скрытое там, где он всесилен. И гордо сверкающий глазами прорицатель отныне будет петь. Нечасто, но будет.

— Всего лишь сон, — змеиный шёпот звучит умиротворённо настолько, насколько это возможно для гигантского чешуйчатого создания. — Но я способен тебя услышать, — нет, он не будет выпрашивать складных песен о грядущем, но довольно ясно намекнёт о своём интересе.

Что будет в случае отказа? Новая игра. А пока что оживает вокруг лес, снова наливаются цветом деревья в отдалении, возвращая листьям гибкость и яркость, а чешуя наливается глянцевой чернотой, превращая гигантского змея из живой песочной фигуры просто в живую.

— Над нами больше нет богов, Вестник.

Кошмар замер, но от этого наводить тревогу и страх не перестал. Дариуш как мог сохранял неподвижность, дав время жертве оклематься, но в чём дух точно никогда не был силён, так это в утешении. Бездействие — высшая мера безопасности. Присутствие огромного змея у ног уже выглядит достаточно жутко, и пока песочник до этого додумался, ему успело стать чуточку неловко.

Несмотря на то, что он чутко и точно оценивал степень чужого страха, он никак не мог понять, что же сложного — прекратить бояться, пока тебя не пугают? Но от птицы до сих пор тянуло настолько восхитительным испугом, что дух медлил, растягивая их беседу, вслушивался в ноты голоса, несомненно, сильного и некогда непоколебимого. Да, в этом и награда — добраться мимо тонкой и рыхлой человеческой души до сердцевины, полной жизни и энергии даже спустя долгие века. Кому-то перерождения стали проклятьем, но для повелителя кошмаров эта эра была прекрасной.

Что ж, если проблема во внешнем облике... Чешуи с тихим шелестом задрожали, осыпаясь на ветку и живым потоком скользя вниз, вновь обращаясь в песок и тая прозрачной пыльцой, не касаясь земли. Змей сбрасывал лишнюю кожу и плоть, но делал это по-своему цензурно, лишив при этом себя реальности: всё-таки оплывающая песчаная фигура выглядит приятнее красочных картин разложения. Спустя несколько десятков мгновений перед хозяином сна вновь остаётся человеческий силуэт, всё более наполняющийся деталями. Дух мысленно перебирал обличия, что выражалось в задумчивом кружении песочных вихрей по поверхности, и наконец остановился на наименее пугающем лице какой-то смазливой девицы с обложки периодических журналов.

— Ты есть, — голос звучит тонко и мелодично, пока иллюзорная девушка заправляет прядь за ухо совершенно обыденным движением, как если бы стояла в фотостудии, а не на гигантской ветке. — И ты будешь петь, хочешь того или нет, — фраза нарочито звучит угрожающе, но лишь затем, чтобы создать нужное впечатление. — Но я к этому не имею никакого отношения. От тебя фонит, Вестник, сквозь этого человека чуется сущность, пробивается, и ты это не контролируешь.

Тёплые, шоколадного оттенка карие глаза смотрят почти что с заботой, затем скользят к далёкому горизонту.

— Один раз ты выдал себя — и тебе начали сниться нехорошие сны. О, боюсь, это не самый худший вариант из тех, что тебе встречался? — кошмар чует сохранённые в памяти ужасы прошлых воплощений, но не трогает их даже для ознакомления, чтобы не тревожить лишний раз. Девушка пожимает плечами, прижимаясь лопатками к стволу, складывает руки на груди.

— Выход, конечно же, есть, — голос звучит уверенно, как если бы дух убеждал жертву, что солнышко встаёт на востоке. — Я могу укрыть тебя от чужого внимания, если ты захочешь спать ещё крепче, не тревожа своё воплощение вещими снами. И тогда вновь станешь невидим для всех.

Кроме меня.

Песчаный дух и не подумает с кем-то делиться, но хищный блеск в глазах не показывает, глядя вежливо и нейтрально, чуть приподняв уголки губ в улыбке. Хорошая сделка; очень хорошая.

Пульсирующей, невидимой волной по духу хлещет сопротивление. Пески жадно впитают страх, панику и горе, но от ярости, пусть и замутнённой паникой, они вздымаются в восхищении. Лицо девушки — маска, не связанная с истинным настроением духа, и поэтому не дрожит от удовольствия взгляд, не приподнимаются хищно уголки губ; несмотря на то, что песочник сквозь неё смотрит на Вестника, как бывалый охотник на жертву, марионетка сохраняет внешнюю учтивость и сочувствие.

Проснуться в кошмарном сне — тяжелое испытание. Дариуш знает, сам и составлял репертуар на сегодня; поэтому не вызывает в нём ответной злости чужая истерика. Он лишь продолжает наблюдать цепким, безжалостным взглядом, каким бы лучник выцеливал на крепкой шее оленя пульсирующую артерию; можно несомненно отмечать стать и грациозность зверя, но при этом не возвышать его до равного себе уровня. Вещая птица, безусловно, заслуживает внимания и оправдывает приложенные для её поимки усилия, но... Мгновение, и тает буйный, сильный образ, оставляя кошмар наедине со своим бедовым коллегой.

Вряд ли это было осознанный и контролируемый уход от опасности, скорее всего, срыв и проявление защитной реакции. На этот финт девушка не реагирует никак, в очередной раз смазываясь в пространстве пыльным облаком, стоит Финли потерять её из виду.

Они всегда просят отпустить, оставить их, вернуться в ту дыру, откуда явился; ничего нового в этот раз. Кошмар и без того уже долгое время не тревожит жертву, дав достаточно времени для размышлений, но это лишь временная передышка. Дариуш и не подумает отступать от одного лишь отказа — Вестник просто не знает...

— Ты не знаешь, от чего отказываешься, — голос теряет типично женский тембр, насыщаясь более тягучими, низкими нотами; звучит убаюкивающе, гипнотизирует вместе с тем, как теплеет и смягчается дубовая кора под спиной. — Я покажу. Но ненадолго, — дерево позади оседает песчаной массой, как и листва на земле; постепенно светло-жёлтой коркой покрывается и остальной лес. Зыбкий, мягкий и одновременно плотно охватывающий конечности, не даёт поднять голову, запрокинутую на изгиб волны, вытягивает силы из мышц и ясность из разума, оплетает потоком руки и ложится теплом на грудь. Ещё более глубокий, но на этот раз наполненный пустотой сон заботливо крадёт тревоги и воспоминания о жертвоприношении, о тревожных видениях и иссушающих страхах. До поры этот заслон удержит Вестника от гибельных песен, но рано или поздно выветрится до последней песчинки; к этому моменту дух будет поблизости, готовый предложить всё это снова.